В. С. Нерсесянц утверждает, что, согласно Сократу, «добродетели научиться нельзя»{160}. И опять перед нами некоторое преувеличение. Знание — если говорить об истинном знании — в понимании «босоногого мудреца» действительно недоступно человеку, оно относится к сфере божественного. Однако возможно ведь достигнуть добродетели и посредством опоры на правильные мнения; иначе никакой добродетели вообще не существовало бы в нашем мире, а это не так.
Э. Д. Фролов, известный историк античности, посвятивший ряд работ интеллектуальным исканиям древних греков, пишет о Сократе: «Его внимание сосредоточилось на главном в этой жизни — на самом человеке, на постижении его судьбы. его предназначения, смысла его жизни… Знание открывает человеку путь к добродетельному образу жизни, посредством которого человек реализуется как личность… Замечательным было это соединение зрелого рационализма и возвышенной этики — оно доставляло сократовской проповеди силу необоримой убежденности»{161}. Если бы так! Если бы взгляды Сократа казались безусловно убедительными всем его собеседникам, а не только кругу учеников-последователей…
«Исходным моментом в этой (сократовской. — И. С.) системе служит своего рода аксиома — наивное и чистое, вполне в духе классического оптимизма убеждение в целесообразности человеческой жизни»{162}. Коснувшись хорошо известного положения Сократа о том, что никто не делает зла добровольно, Э. Д. Фролов дает следующую характеристику: «Эту позицию Сократа можно было бы определить как своего рода интеллектуальный детерминизм, доведший рано развившееся у греков представление о первостепенном значении разума до крайних пределов… Но если одной из причин этого интеллектуального детерминизма был собственно рационализм, то другая причина была уже чисто нравственная. В эпоху начавшегося политического и морального разложения необходимо было противопоставить модным скептическим и нигилистическим концепциям веру в положительные ценности жизни, в нравственный идеал, в добродетель, — веру, которую, однако, в эту эпоху нельзя было с успехом обосновать иначе, как средствами логики»{163}.
Здесь не можем не упомянуть, во-первых, что, когда Сократ начинал учить — а это Периклов век, период высшего расцвета классической Греции, — ни о каком политическом разложении не могло еще быть и речи. Афины гордо претендовали на то, чтобы быть гегемоном эллинов, и их силы казались неисчерпаемыми. Да и моральное разложение (хотя оно и коренилось действительно в движении софистов, зачастивших к афинянам при Перикле) в полной мере проявилось уже позже, в Пелопоннесскую войну, и роль Протагора со товарищи стала понятна лишь «задним числом». Не в первый раз Сократу приписывается какое-то сверхчеловеческое предвидение, умение угадать, во что выльется та или иная только что наметившаяся тенденция. От подобной чести «пророка» он, думается, и сам бы отказался, поскольку был человеком безусловно здравым.
Во-вторых, называть Сократа детерминистом (хотя бы и интеллектуальным) тоже, нам кажется, неверно. Детерминизм признает предопределенность, отрицает свободу. Но повернется ли язык назвать Сократа — этого свободомыслящего мыслителя, борца с любой традиционной косностью — врагом свободы?
Историк философии А. С. Богомолов в книге об античной диалектике дает о Сократе следующий отзыв: «Очевидно, что Сократ… критикует вовсе не общепринятые оценки и взгляды на жизнь, но, наоборот, те, которые общепринятыми не были… Сумел ли сам Сократ «просто и коротко»[22] ответить на вопросы о сущности справедливости, или прекрасного, или мужества?.. Сократ убежден в существовании одного-единственного верного определения общего понятия. А как его достичь? Ответ Сократа или достаточно поверхностен, как в сократических произведениях Ксенофонта, где справедливое определено как соответствующее законам, а прекрасное — как полезное, или сугубо мистичен, как у Сократа платоновского»{164}.
Итак, наличие парадоксов в сократовских взглядах ученый, бесспорно, признает, более того, указывает, что эти парадоксы были замечены уже Аристотелем и даже Платоном{165}. Имеется в виду, например. «Протагор» Платона, где Сократ вначале утверждает, что добродетели нельзя научить, а к концу диалога приходит к выводу, что все-таки можно.
«Сократ все же слишком уж уповает на знание, как будто не замечая того, что ни он сам, ни кто-либо из его собеседников не в состоянии дать достоверное определение добродетели, справедливости, прекрасного. Тем самым его моральная концепция оказывается неспособной отразить живые реалии греческого общества, порожденную им личность… И тем не менее концепция Сократа необычайно привлекает своей убежденностью в разумно-нравственном характере людей, в возможности и необходимости сочетания разумного проникновения в природу человека и природу добродетели с превращением полученного знания в убеждение и в руководство к действию»{166}. Впечатление, что вновь читаем Целлера, только изложенного другими словами.
«Фактически Сократ «открыл» не более как философски осмысленные и прорефлектированные традиционные представления, но в глазах афинян они представляли собой опасные и вредные фантазии, абстракции и блуждания в облаках. Иначе говоря, нравственный и гносеологический абсолютизм Сократа обернулся в глазах афинян моральным и познавательным скептицизмом. И здесь своя диалектика — противоположности сходятся»{167}. Интересное высказывание. Хотя, впрочем, разве был когда-нибудь строго доказан известный тезис гегелевской (не сократовской) диалектики о единстве противоположностей — тезис, которым не раз грубо злоупотребляли. Например, марксисты, которые все, по определению, являются гегельянцами, поскольку гегельянец — сам Маркс.
И, наконец, проиллюстрируем цитатами то, что писал о Сократе М. К. Мамардашвили, философ, который в советские времена замалчивался из-за своих немарксистских взглядов и стал по-настоящему широко известен только после своей кончины в 1990 гаду. В посмертно изданных лекциях по античной философии он выражается, как всегда, оригинально:
«Сократ… показал, что если правильно выбрать ограниченное число доступных человеку сознательных явлений или явлений, доступных его сознанию, и знать, как их продумать и раскрутить в мысли до конца, то мы сможем выйти к таким глубинам, к которым другие стараются выйти через наблюдения звезд. Солнца и т. п., то есть вещей очень далеких от нас»{168}. Речь идет о том же предельном приоритете этических интересов в сократовском философствовании.
«Сократ… никогда в конце диалогов не говорит: а в чем, собственно, дело? Что такое, собственно, мужество? Или — что такое «красиво»? Читать его диалоги с ожиданием содержательного ответа на эти вопросы — бессмысленно… Сократ говорит: особый, невидимый порядок или упорядоченность души. Иными словами, когда Сократу приходится самому отвечать на вопрос, что же такое мужество, то он отвечает следующее: это не это и не это, и вообще — никакое не состояние, а порядок души… Красота, мужество — ведь этого ничего как бы нет. Все, что бы мы ни сказали о них, вступает в противоречие с самим собой. Порядок! Особая упорядоченность души. Короче говоря, в действительности Сократ считает, что ответ все же есть, но он гласит, что нет содержательного ответа, а есть некая формальная упорядоченность души, которая доступна нам в нашей каждый раз конкретно решающей интуиции, и. тем не менее, не являющаяся никаким определенным содержанием. Вот это и есть форма — в случае мужества, в случае красоты. Потому что, высказывая что-нибудь конкретное, мы каждый раз будем впадать в противоречие»{169}.
Сказано достаточно сложно. Речь идет о том, что общие понятия, открытые Сократом, относятся к сфере формы, а не содержания. Здесь самое время указать на то, что в древнегреческом языке «форма» и «идея» — это один и тот же термин (эйдос). Просто так уж традиционно принято — в одних случаях (например, переводя Платона) передавать это греческое слово через русское «идея», а в других случаях (например, переводя Аристотеля) — через русское «форма». Из сказанного ясно, что сократовские общие понятия, безусловно, проторили путь учению Платона о мире идей.
Перед нами прошел ряд мнений о философии Сократа, высказанных различными исследователями XIX–XX веков. Многие из этих исследователей — фигуры первой величины в своих научных дисциплинах. Цитирование же мнений можно было продолжать и продолжать, увеличить их количество в десятки, сотни раз, но что бы это дало?
Общая картина и так уже ясна. Есть, разумеется, вопросы, в трактовке которых едины все. Например: Сократ сделал главным предметом своего размышления этические ценности. Или: он занимался общими понятиями, определениями. Но здесь никакого открытия нет. Все эти особенности сократовского учения подметил уже Аристотель почти два с половиной тысячелетия назад.
При попытке же большей конкретизации и детализации — уже начинается разнобой. Для кого-то этика Сократа не имеет никакого метафизического основания и является чисто утилитарной — для кого-то она напрямую связана с религией. Кто-то считает, что для Сократа ключевыми были понятия души, духовности, — кто-то, напротив, подчеркивает «телесность» его умозрений…
Пожалуй, то сократовское положение, которое в наибольшей степени приводило ученых в недоумение и даже замешательство, поражало, шокировало их, — это тезис о тождестве добродетели со знанием: тот, кто знает, что такое добро, уже не сможет совершать дурных поступков, никто не делает зло добровольно