В 399 году до н. э. все Афины облетела весть: судят Сократа! Нет сомнения, что многие афиняне с радостью потирали руки: наконец-то этот «возмутитель общественного спокойствия» получит по заслугам. Давно уже было прекрасно известно, что Сократ отнюдь не принадлежит к преданным сторонникам демократии, что он критикует ее недостатки. Кроме того, на философа упала тень преступлений его бывших учеников. Одним из этих учеников был, как мы знаем, Алкивиад, — а ведь он принес столько невзгод государству в период Пелопоннесской войны.
Учился когда-то у Сократа и Критий — кровавый глава «Тридцати тиранов». Как мы видели, придя к власти, Критий пытался привлечь своего бывшего учителя к злодеяниям Тридцати, более того — сделать его как бы знаменем олигархического движения. К чести Сократа, он решительно отказался сотрудничать с этим экстремистским режимом, демонстративно не подчинялся его приказам и… остался безнаказанным. Будь на месте философа любой другой гражданин, подобная независимость во взглядах и действиях немедленно стоила бы ему головы. Сократа, судя по всему, олигархи все-таки уважали и щадили.
Не удивительно, что восстановленная демократия считала «босоногого мудреца» своим врагом. И возбужденный против него судебный процесс явно имел политическую подоплеку, но поскольку закон об амнистии открыто нарушать было нельзя, то его решили обойти. Сократа не обвинили напрямую в связях с Критием и Тридцатью, а в поданном иске фигурировали преступления религиозно-этического характера. Но, как говорится, «все всё понимали»; бросалось в глаза уже то. что одним из обвинителей философа выступал Анит — богатый владелец кожевенной мастерской, ведущий политик демократической ориентации, который вместе с Фрасибулом и Архином составлял тройку самых влиятельных афинских государственных деятелей первых послевоенных лет. Привлечение к процессу фигуры такого масштаба, конечно, было не чем иным, как использованием «тяжелой артиллерии» для борьбы против опасного противника.
Политические мотивы суда нельзя было выставить открыто — их искусно затушевали, а на первый план выдвинули религиозные моменты. Ход, придуманный обвинителями, был совершенно безошибочен. И неважно, что обвинение, если вдуматься, звучало голословно: Сократ неукоснительно соблюдал все положенные законами религиозные обряды, да и вообще отличался благочестием, а отнюдь не безбожием. Да, он действительно утверждал — и мы это уже знаем, — что внутри него есть некий божественный голос, демоний, который в минуту трудного выбора направляет его на верный путь. Но почему он не имел права так считать? Ведь античная религия в принципе не сковывала свободу мысли.
Однако разве стали бы вникать в эти тонкости афинские судьи-присяжные, которые, как прекрасно известно, не отличались хорошим знанием законов, а судили часто под влиянием эмоций? Уже далеко не в первый раз в среде демоса разжигали религиозную истерию. Главное — указать легковозбудимой толпе на врага: вот он, судите его, казните… Время, конечно, расставит все на свои места, но дело-то будет уже сделано.
Да, суд над Сократом был отнюдь не первым в череде знаменитых афинских религиозно-политических процессов. Преследовали, в числе прочих, и философов — по обвинению в «нечестии», то есть в религиозном кощунстве, недостаточной почтительности по отношению к богам. Накануне Пелопоннесской войны подобным образом судили Анаксагора; уже в период самого этого вооруженного конфликта, по некоторым сведениям, жертвой подобного же процесса стал Протагор. Особенно памятен был случай (относящийся к тому же времени) с мыслителем Диагором, проповедовавшим полный атеизм. Его не просто приговорили к смерти, но и, поскольку он успел скрыться, объявили в розыск и — трудно поверить, что речь идет о демократических, свободных Афинах! — объявили награду за его голову{207}. Да что там говорить, еще и почти век спустя традиция аналогичных процессов о «нечестии» философов продолжалась. Аристотель — ученик ученика Сократа — был обвиняемым в одном из них, и для него тоже все могло бы кончиться очень плохо, но он, что называется, заблаговременно принял меры (называя вещи своими именами, попросту бежал из Афин).
Итак, суд над Сократом. Трудно, чудовищно трудно (как найти свежие слова?!) писать о событии, о котором рассказывалось тысячи и тысячи раз: вначале — современниками «босоногого мудреца», его учениками (сохранились, как известно, соответствующие произведения Платона и Ксенофонта, но имелись и другие), затем — античными писателями более поздних эпох, далее, уже в Новое время — авторами, наверное, всех без исключения книг о Сократе, какими бы они ни были — научными, научно-популярными, чисто художественными…
Приведем для начала — как некую основу — максимально краткий, простенький и незамысловатый рассказ, принадлежащий Диогену Лаэртскому (ценный уже тем, что в нем дословно приведена формулировка обвинения). Цитируя, впрочем, исключим заведомо недостоверные сведения:
«…Обвинителей было трое — Анит, Ликон и Мелет: Анит был в обиде за ремесленников и политиков. А икон — за риторов, Мелет — за поэтов, ибо Сократ высмеивал и тех, и других, и третьих… Вот как было дело. Клятвенное заявление перед судом (то есть собственно обвинение. — И. С.) было такое (Фаворин говорит, что оно и посейчас сохраняется в Метрооне [афинский государственный архив. — И. С.]): «Заявление подал и клятву принес Мелет, сын Мелета, из Питфа против Сократа, сына Софрониска, из Алопеки: Сократ повинен в том, что не чтит богов, которых чтит город, а вводит новые божества, и повинен в том, что развращает юношество; а наказание за то — смерть». Защитительную речь для Сократа написал Лисий; философ, прочитав ее, сказал: «Отличная у тебя речь. Лисий, да мне она не к лицу», — ибо слишком явно речь эта была скорее судебная. чем философская. «Если речь отличная, — спросил Лисий, — то как же она тебе не к лицу?» — «Ну а богатый плащ или сандалии разве были бы мне к лицу?» — ответил Сократ» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. 11.39–41).
Прервем на секунду цитирование — просто для того, чтобы пояснить: Лисий был самым талантливым, знаменитым и модным в Афинах той поры логографом — составителем речей для граждан, которым по той или иной причине предстояло предстать перед судом (профессия логографа была необходима, ибо института адвокатуры не существовало, каждый должен был говорить в свою защиту сам — а ведь не все же наделены ораторскими способностями, поэтому услуги логографов были весьма востребованы).
Продолжаем: «…Сократ… был осужден большинством в 281 голос. Судьи стали определять ему кару или пеню: Сократ предложил уплатить двадцать пять драхм… Судьи зашумели, а он сказал: «По заслугам моим я бы себе назначил вместо всякого наказания обед в Пританее». Его приговорили к смерти, и теперь за осуждение было подано еще на 80 голосов больше» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. II. 41–42).
В приведенном рассказе немало неясностей? Да, это так, и нашей задачей уже через несколько строк будет пояснить эти сложные места. А пока отметим еще, что гораздо более пространны, разумеется, свидетельства Ксенофонта и Платона. Но при этом — весьма расходятся друг с другом, хотя кое в чем и совпадают. И сразу приходится ставить вопрос так: кому больше доверять из двух слушателей «босоногого мудреца», чье повествование брать за основу?
Впечатление первое. Платон — великий фантазер, более того, может быть, величайший мастер вымысла во всей мировой истории. Такие титаны, как Данте, Шекспир или Гете, вторичны по отношению к нему. Платону ничего не стоило придумать, скажем, рассказ о странствиях человека в загробном мире (в трактате «Государство») или знаменитый миф об Атлантиде (в диалогах «Тимей» и «Критий») и изложить его настолько ярко и достоверно, что даже и поныне есть как минимум тысячи людей, твердо верящих в историчность Атлантиды, занимающихся ее поисками, несмотря на то, что она — не более чем вымысел Платона{208}. Вот какую власть имел он над умами!
Ксенофонт же — трезвый реалист, человек, несколько узкий по взглядам, как уже выше и говорилось. Не точнее ли он воспроизвел событие? Платона ведь могло, что называется, «понести» — с его-то страстью воспарять над презренной действительностью…
Впечатление второе, согласующееся с первым. В «Апологии Сократа», написанной Платоном, куда больше всяческой риторики, чем в соответствующем произведении Ксенофонта. Платоновский текст прежде всего больше по размерам. Далее, он и более яркий, запоминающийся, а ксенофонтовский — суше. Наконец, встречаются у Платона и очевидные несообразности: так, у него Сократ продолжает еще говорить речь даже после того, как ему уже вынесен приговор, в то время как известно, что по нормам афинского процессуального права такое не практиковалось (да и зачем бы?).
Не очередное ли перед нами доказательство того, что Платон увлекся, «воспарил», а менее талантливый Ксенофонт точнее и вернее передал то, что говорилось на том злополучном процессе?
Впечатление третье, приходящее в полное противоречие с предыдущими двумя, но притом зиждущееся на твердо известном факте. Ксенофонт на момент суда над Сократом отсутствовал в Афинах. Он покинул их за несколько лет до того и так потом и не вернулся в родной полис. Стало быть, о суде мог знать только из чужих уст.
Платон же — это доподлинно известно — не только находился в «городе Паллады» в 399 году до н. э., но и присутствовал на процессе. Правда, апокрифическим, не соответствующим действительности считается следующее предание: «Во время суда… Платон взобрался на помост и начал говорить: «Граждане афиняне, я — самый молодой из всех, кто сюда всходил…», но судьи закричали: «Долой! долой!»» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. II. 41). Хотя, строго говоря, ничего уж совсем противоречащего действительности в этом эпизоде нет, а поведение афинских присяжных изображено весьма правдоподобно. Как бы то ни было, даже если Платон на трибуну не выходил, то уж среди пришедших на суд он точно был