{211}. выдвинувшихся в Афинах ближе к концу V века до н. э. и властно взявших бразды правления в свои руки. Не раз упоминавшийся выше Клеон был первым и самым знаменитым из них. Черты, объединявшие этих людей, — незнатное происхождение, быстро нажитое богатство, амбициозное стремление к лидерству и, как правило, радикально-демократическая ориентация.
Об Аните Сократ (разумеется, в изложении Платона) говорит следующее: «Анит прежде всего сын Анфемиона, человека мудрого и богатого, который разбогател не случайно и не благодаря чьему-нибудь подарку… но благодаря собственной мудрости и усердию» (Платон. Менон. 90 а). Типичная карьера нувориша. Весьма вероятно{212}, что отец Анита Анфемион — тот самый человек, который в ознаменование «внезапно привалившего» счастья поставил на Акрополе статую, изображавшую его с конем, и присовокупил надпись:
Дифилов[24] Анфемион дар сей богам посвятил,
Как из простых батраков всадником сделался он.
Имеется в виду, что Анфемион, разбогатев, перешел из низшего имущественного разряда — фетов (батраков) — в разряд всадников, второй сверху.
В молодости Анит, по некоторым сведениям, входил в окружение Алкивиада. В период Пелопоннесской войны избирался стратегом, но нельзя сказать, чтобы отличился как военачальник — скорее напротив. Весьма пикантный эпизод относится к 409 году до н. э. Напомним, к тому моменту афиняне уже лет пятнадцать владели Пилосом — плацдармом на территории спартанского государства, исключительно выгодным в стратегическом отношении. Именно Анит Пилос утратил, хотя ему было дано поручение его удерживать. Город опять возвратился под контроль Спарты.
После столь большой неудачи Анита, естественно, привлекли в Афинах к суду. А дальше случилось нечто странное и необычное. Вообще-то афинская гелиея, при всех своих других многочисленных грехах, не страдала коррупцией — этому препятствовал и сами огромные размеры коллегий присяжных. Но все же редко-редко, а и их удавалось подкупать. Если верить Аристотелю, первым, кто успешно провернул такую «операцию», был именно Анит.
«Начался после этого и подкуп, причем первым подал пример этого Анит, после того как был стратегом в походе на Пилос. Будучи привлечен некоторыми к суду за потерю Пилоса, он подкупил суд и добился оправдания» (Аристотель. Афинская полития. 27.5). Больших, должно быть, денег это ему стоило!
Впоследствии, впрочем, Анит как-то сумел восстановить свою репутацию как добропорядочного гражданина. Впрочем, почему «как-то»? Мы ведь уже знаем, как это было. В злополучные времена «Тридцати тиранов» Анит, лишенный гражданских прав и изгнанный из полиса, стал одним из главных и активнейших оппозиционеров. Рука об руку с Фрасибулом он организовывал отряд сопротивления, вторгался в Аттику, воевал против репрессивного олигархического режима… И победил. Так не стоит удивляться, что в условиях восстановленной демократии он стал одним из самых авторитетных деятелей.
Тут получилось так (об этом тоже упоминалось выше), что в ходе какой-то из, казалось бы, чисто философских бесед Анит, что-то недопоняв, вдруг почувствовал себя оскорбленным, стал говорить угрозы по адресу Сократа… Впрочем, вряд ли стоит думать, что причина всему — один случайный инцидент. Нет, Сократ должен был раздражать Анита в принципе. И по самым разным основаниям.
В политическом плане Сократ для Анита, безусловно, враг. И такой враг, с которым примириться невозможно. Учился у него Критий, кровавый тиран? Учился. Оставался Сократ в правление Тридцати в Афинах, в то время как сам Анит подвергся изгнанию? Оставался, и не предпринимал попыток перебраться в лагерь повстанцев; получается, был в целом лоялен по отношению к олигархам. Позволял себе антидемократические высказывания? Позволял, и неоднократно.
В плане общемировоззренческом… Мало что мы знаем об Аните с этой точки зрения. Но можно с полным основанием предположить, что он вполне солидаризировался бы с известным высказыванием другого видного демагога, Клеона: «Необразованность при наличии благонамеренности полезнее умственности, связанной с вольномыслием. Действительно, более простые и немудрящие люди, как правило, гораздо лучшие граждане, чем люди более образованные… Простые люди не приписывают себе исключительных способностей и поэтому не считают себя умнее законов. Они не берутся критиковать то, что правильно сказал другой» (Фукидид. История. III. 37. 3–4). Так невежество возводилось в принцип…
А Сократ всем своим поведением представлял вопиющее противоречие этому принципу. Уж точно его меньше, чем кого-либо, можно было отнести к «простым и немудрящим людям», не склонным к критике, — идеальным гражданам для демократии клеоно-анитовского толка. Можно ли было допустить, чтобы подобный «внутренний враг» остался безнаказанным?
Не обязательно доводить дело до казни, можно, так сказать, и просто попугать. Но обвинение должно звучать максимально сурово! И в нем, разумеется, следует требовать смерти, а не какой-либо иной кары. Так уж повелось среди обвинителей, что ничего другого они по большей части не требуют. Очевидно, ориентируются на то, что дикасты, в общем-то, при всех своих капризах люди добрые и выберут более мягкую меру наказания.
Ведь действительно положа руку на сердце никому же и в голову не могло прийти — даже накануне суда, — что Сократ повинен в чем-то таком, за что полагается смерть. Ведь не убил же он никого (да, кстати говоря, по афинским законам и за убийство-то далеко не всегда казнили{213}), не изменял отечеству, не участвовал в государственном перевороте…
Наконец, Ликон, третий обвинитель (и, возможно, самый интересный как личность). Человек уже немолодой, по возрасту приближающийся к самому Сократу. И, кстати, давно уже с ним знакомый: еще в 422 году до н. э. оба, как показывает Ксенофонт в диалоге «Пир», участвовали в пиршестве у богатого Каллия. Был там с Ликоном и сын его — юноша Автолик (изображенный Ксенофонтом в особенно теплых тонах), впоследствии ставший известным борцом и в конце концов погибший в ходе репрессий «Тридцати тиранов». Уж не за это ли скорбящий отец обратил свой гнев на «босоногого мудреца», которого, как писалось в предыдущей главе, многие могли считать соучастником или, по крайней мере, единомышленником кровавых олигархов? Во всяком случае, такое мнение высказывалось{214}.
Ликон, напомним, был оратором и ритором, то есть человеком, заведомо больше, чем Анит или Мелет, поднаторевшим в деле составления речей. Можно предположить, что в «троице» обвинителей он играл роль логографа, то есть написал (за деньги или по убеждению) выступления своим коллегам.
Вернемся к основному официальному обвинителю — Мелету. Выше мы охарактеризовали его как продажного сикофанта, и в целом эта оценка, не сомневаемся, верна. Но исходила она, напомним, из того предположения, что Мелет, обвинявший Сократа, и Мелет, обвинявший оратора Андокида, — одно и то же лицо. А если придерживаться этой гипотезы, то не может не обратить на себя внимания следующий отрывок из защитительной речи Андокида: «…Вот этот Мелет, как вы все знаете, при Тридцати привел к властям Леонта, и тот был казнен без всякого суда» (Андокид. 1.94).
Так-так, многое становится на свои места. Напомним, пятеро афинян были направлены Критием и его присными для ареста и доставки в Афины Леонта Саламинского. Один из пятерых — Сократ — развернулся и пошел домой, но остальные-то поручение выполнили, что и привело к казни Леонта. Выходит, Мелет был в числе этих «законопослушных»! Некрасивая, конечно, получилась история. Хотя после амнистии 403 года до н. э. и было запрещено упоминать о таких вещах, но не по-мнить-то о них не могли. И в первую очередь сам Мелет — надо полагать, что после инцидента с Леонтом он просто не мог не возненавидеть Сократа, который в его глазах предпочел остаться «чистеньким», в то время как он сам. Мелет, покорно отправился задерживать невиновного человека. Согласно известной латинской пословице, quod licet lovi, non licet bovi, «что позволено Юпитеру, не позволено быку». И вот «бык» становится обвинителем «Юпитера». Таким образом, со стороны всех трех представителей обвиняющей стороны налицо, помимо всех прочих, и личные мотивы. А иначе в Афинах и не могло быть…
Итак, иск Мелетом вчинен. Перед тем как начнется сам процесс, необходимы несколько встреч организационного характера между истцом и ответчиком у одного из афинских архонтов. Поскольку в случае Сократа дело шло не о чем ином, как о нечестии, нарушении религиозных норм, архонтом, который должен председательствовать на суде, был так называемый архонт-царь, отвечавший за сакральные вопросы в полисе. К нему и нужно было являться. И уж это волей-неволей приходилось делать, иначе могли и судебное заседание провести в отсутствие ответчика, что для него, понятно, ни к чему хорошему не могло привести.
В ходе одного из таких предварительных посещений архонта Сократ столкнулся с прорицателем Евтифроном, который пришел к тому же магистрату по другому делу и с совершенно противоположной целью: он сам выступал в качестве истца. Между двумя афинянами — они, конечно, были знакомы — завязался разговор. Евтифрон поинтересовался:
«Кто-то вчинил тебе иск? Ведь не могу же я поверить, что, наоборот, ты сам обвиняешь кого-то» (Платон. Евтифрон. 2 b). Весьма характерное замечание!
Сократ объясняет, в чем заключается его дело, описывает Мелета, а на дальнейшие недоуменные вопросы Евтифрона отвечает словами, полными столь характерной для него иронии:
«Какой иск? Да, на мой взгляд, нешуточный. Ведь это не пустяк — в молодые годы распознать подобное дело. Ему-де известно, говорит он, почему развращаются молодые люди и кто именно их развращает. Выходит, что он-де мудрец, а я, как он усмотрел, невежда и развращаю его сверстников, потому-то он и выступает перед городом-матерью с обвинением против меня. Мне мнится, что среди всех государственных мужей он единственный действует правильно: в самом деле, ведь правильно прежде всего проявить заботу о молодых людях, чтобы они были как можно лучше, как хорошему землед