Федон: По чистой случайности, Эхекрат. Вышло так, что как раз накануне приговора афиняне украсили венком корму корабля, который они посылают на Делос.
Эхекрат: А что за корабль?
Федон:…Афиняне, как гласит предание, дали… Аполлону обет:…ежегодно отправлять на Делос священное посольство. С той поры и поныне они неукоснительно, год за годом, его отправляют. И раз уж снарядили посольство в путь, закон требует. чтобы все время, пока корабль не прибудет на Делос и не возвратится назад, город хранил чистоту и ни один смертный приговор в исполнение не приводился. А плавание иной раз затягивается надолго, если задуют противные ветры. Началом священного посольства считается день, когда жрец Аполлона возложит венок на корму корабля. А это случилось накануне суда — я вам уже сказал. Потому-то и вышло, что Сократ пробыл так долго в тюрьме между приговором и кончиной» (Платон. Федон. 58 а слл.).
Как часто бывает, необходимы и некоторые наши комментарии. В классическую эпоху древнегреческий (эллинский) этнос еще подразделялся на несколько крупных племенных групп (субэтносов). Одной из таких групп была ионийская, и именно к ней-то принадлежали афиняне. А главной святыней всех ионийцев был храм Аполлона на крошечном острове Делос в центральной части Эгейского моря. Там, на Делосе, раз в год очень пышно справлялось празднество в честь божества — покровителя острова (согласно мифам, именно там Аполлон и родился вместе со своей сестрой Артемидой). Именно по этому поводу и отправлялось на Делос афинское священное посольство на корабле.
Факт, сообщенный Платоном, подтверждает и Ксенофонт: «После суда ему (Сократу. — И. С.) пришлось прожить еще месяц по случаю того, что в том месяце был Делосский праздник, а закон воспрещает всякие казни до возвращения праздничного посольства из Делоса» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. IV. 8. 2).
Строго говоря, как видно из вышеприведенного места в «Федоне», точный день приведения приговора в исполнение до последнего момента оставался неясным — ждали возвращения посланного корабля и, соответственно, окончания «священных» дней. В 399 году до н. э. этих дней оказалось тридцать.
В тюрьме Сократу сразу же заковали ноги в кандалы — сняли их только утром в день казни. Но в целом режим в месте заключения был довольно свободным. Никаких посещений не запрещалось и, разумеется, к Сократу регулярно ходили те, кто и раньше привык слушать его. Вспоминает тот же Федон:
«Мы… — и я, и остальные — каждый день непременно навещали Сократа, встречаясь ранним утром подле суда, где слушалось его дело: суд стоит неподалеку от тюрьмы. Всякий раз мы коротали время за разговором, ожидая, пока отопрут тюремные двери. Отпирались они не так уж рано, когда же наконец отпирались, мы входили к Сократу и большею частью проводили с ним целый день» (Платон. Федон. 59 d).
Несмотря на все эти беседы с друзьями, философ, несомненно, мучился вынужденным бездействием. Пожалуй, именно оно было для него самым тягостным в роковой месяц, а не ожидание казни как таковое: к смерти семидесятилетний Сократ, как мы уже прекрасно знаем, был готов и не боялся ее.
Но такое обилие поневоле неподвижного досуга для человека, который ранее всегда так и кипел жизненной энергией, было, надо полагать, невыносимым. Поэтому, по здравом размышлении не кажется столь уж удивительным то, что Сократ в тюрьме, согласно сообщениям античных авторов, начал… сочинять стихи, чего никогда ранее не делал. Да и действительно, на первый взгляд — перед нами явный парадокс: случалось, что «босоногий мудрец» учил первостепенных поэтов (Аристофана и Агафона), как им надлежит работать, но представить его самого в роли стихотворца, согласитесь, получается с трудом.
Сократ старался в этот свой последний месяц обращаться к поэзии как вполне серьезной (написал гимн Аполлону), так и шуточной (басни в роде Эзоповых). Сам он незадолго до казни так говорил друзьям об этом (еще один пассаж, который просто необходимо процитировать полностью ввиду его важности):
«В течение жизни мне много раз являлся один и тот же сон. Правда, видел я не всегда одно и то же, но слова слышал всегда одинаковые: «Сократ, твори и трудись на поприще Муз». В прежнее время я считал это призывом и советом делать то, что я и делал. Как зрители подбадривают бегунов, так, думал я, и это сновидение внушает мне продолжать мое дело — творить на поприще Муз, ибо высочайшее из искусств — это философия, а ею-то я и занимался. Но теперь, после суда, когда празднество в честь бога отсрочило мой конец, я решил, что, быть может, сновидение приказывало мне заняться обычным искусством, и надо не противиться его голосу, но подчиниться: ведь надежнее будет повиноваться сну и не уходить, прежде чем не очистишься поэтическим творчеством. И вот первым делом я сочинил песнь в честь бога, чей праздник тогда справляли (Аполлона. — И. С.), а почтив бога, я понял, что поэт — если только он хочет быть настоящим поэтом — должен творить мифы, а не рассуждения. Сам же я даром воображения не владею, вот я и взял то, что было мне всего доступнее, — Эзоповы басни. Я знал их наизусть и первые же, какие пришли мне на память, переложил стихами» (Платой. Федон. 60 с слл.).
Сократ, как видим, и сам признает, что он — человек скорее рассудочный, а поэту необходима фантазия, и потому на этом поприще ему было нелегко. Уже известный нам позднеантичный биограф-компилятор (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. II. 42) приводит некоторые фрагменты из предсмертных стихов Сократа. А именно — начало его гимна Аполлону:
Слава тебе, Аполлон Делией с сестрой Артемидой!
И начало одной из басен:
Некогда молвил Эзоп обитателям града Коринфа:
Кто добродетелен, тот выше людского суда.
Если эти отрывки подлинны, то перед нами — единственные сохранившиеся строки, написанные самим Сократом. Часто, впрочем, отрицают их подлинность и говорят о поздней подделке. Но почему бы? Так сказать, из «презумпции виновности» в отношении древних текстов? Не одобряем такую позицию.
А если перед нами действительно слова самого «босоногого мудреца», появляется возможность интересного анализа. Всмотримся, во-первых, в отрывок из гимна. Аполлон почитался в Элладе во многих «ипостасях». Особенно славен был Аполлон Дельфийский — тот самый, при святилище которого находился оракул, объявивший Сократа мудрейшим из людей. И при каких-нибудь иных условиях, пожалуй, было бы естественнее ожидать от Сократа воспевания именно этого божества.
Однако же сократовский гимн, как видим, обращен к Аполлону Делосскому. Дело, думается, в следующем: в тот конкретный момент именно ему философ имел причину быть благодарным. Ведь, что бы ни говорить, из-за праздника на Делосе произошла отсрочка казни. Подчеркнем: Сократ отнюдь не цеплялся за жизнь любой ценой, но все же дарованный богом лишний месяц жизни — в любом случае не зло, а благо, даже если этот срок приходится провести в тюрьме и в оковах.
Теперь о баснях. Басенный жанр{219} относится к числу наиболее древних. В Греции его происхождение, как всем известно, связывалось с именем Эзопа. Но Эзоп — фигура не менее (если не более) туманная, чем Гомер. Его сохранившиеся жизнеописания практически во всех биографических деталях чисто легендарны. Творческую деятельность Эзопа условно относят к VI веку до н. э.
Как бы то ни было, ясно, что басня — продукт устного народного творчества, а не создание какого-то одного гениального писателя. «Эзоповыми баснями» по традиции называли все ранние басни — именно потому, что по сути своей они анонимны. Басни эти наряду с другими литературными произведениями изучались в школе и потому были прекрасно знакомы всякому образованному человеку. Судя по приведенным чуть выше словам Сократа, ученики даже учили их наизусть.
Басни в тот исторический период имели еще прозаическую форму. И кажется, до Сократа никому не приходило в голову переложить их в стихи. И он в таком случае оказался первым на этом поприще! То есть заложил ту богатейшую, многовековую традицию, которой в дальнейшем следовали Федр и Бабрий, Лафонтен и Крылов, — в общем, великие баснописцы всех времен и народов, придававшие своим произведениям именно вид небольших стихотворений.
Позднеантичный автор несколько пренебрежительно называет дошедшую до него басню Сократа «не очень складной» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. 11.42). Но тут виден некоторый снобизм человека, жившего в эпоху уже куда более утонченных и изящных литературных форм. Понятно, что и Гомер, Эсхил или Софокл покажутся несколько грубоватыми на фоне изысканной куртуазности Каллимаха или Аполлония Родосского. Но зато последним явным образом недостает той художественной мощи, которая была свойственна более ранним поэтам. Впрочем, ответственно судить о действительных достоинствах или недостатках сократовских басен мы никак не можем, ибо дошли-то от них всего лишь две строчки (цитированные выше). В принципе, не было бы ничего удивительного, если бы впервые предпринятый опыт сочинения стихотворных басен и действительно оказался не слишком удачным. Как известно, первый блин часто бывает комом. А тут еще нужно учитывать, что за дело взялся человек, никогда прежде не занимавшийся поэзией.
Характерно и само содержание басни, написанной Сократом. Даже на основании такого маленького отрывочка, какой мы имеем, об этом содержании можно составить представление, хотя бы самое общее. Ключевой является мысль: «Кто добродетелен, тот выше людского суда». Не приходится сомневаться, что Сократ говорит о себе самом! Приведенная строка в точности характеризует его ситуацию и выражает собой основное настроение его защитительной речи. Причем в данном случае неважно, сочинил ли философ эту строку сам или взял идею из Эзопа и просто верифицировал. Главное