Первый из таковых сразу бросается в глаза. В числе тех, кто был с Сократом в его последний день, не названы в только что приведенном перечне его жена Ксантиппа и дети. А между тем, как мы сразу после этого узнаем, читая тот же диалог, они, естественно, тоже посетили тогда философа. Ну ладно, отсутствию упоминания о них удивляться еще не приходится: известно, что для гражданина классического греческого полиса, этакого «мужского клуба»{223}, женщины и дети — если не полное ничто, то нечто близкое к этому.
Однако обратим внимание и на другое, более важное. Как охарактеризовано отсутствие (или присутствие?) самого Платона? «Платон, по-моему, был нездоров». Сразу два смущающих момента. Во-первых, это «по-моему» уже задает некий градус сомнения. Во-вторых, что значит «был нездоров»? Из подобной формулировки еще не вытекает напрямую, что он и при смерти учителя не был. Ради возможности в последний раз повидаться с ним он вполне мог прийти, даже и будучи болен. В исследовательской литературе подчас высказывается такая мысль: Платон не пришел в тот день к Сократу, лишь сославшись на (мнимую?) болезнь, а на самом деле просто для него невыносимо было бы присутствовать на казни человека, который долгое время значил для него всё. Честно говоря, не верится в это. Платон, в конце концов, не какая-нибудь «кисейная барышня», склонная к обморокам при созерцании тяжелых сцен. Да и не нежный юноша: хотя он и принадлежал к младшим ученикам Сократа, но все же в 399 году до н. э. ему было уже 28 лет.
Думается, Платон совершенно сознательно выразился именно так, как выразился, дабы для читателей диалога остался неразрешенным вопрос: так находился или не находился он в числе тех, кто провел с Сократом этот скорбно-радостный день? На самом-то деле, по нашему глубокому убеждению, он тоже там сидел и слышал все то, что говорил «босоногий мудрец» в преддверии смерти: уж очень живо и непосредственно данное им в «Федоне» описание. Но просто у Платона был принцип, которого он придерживался неукоснительно: никогда не выводить себя самого в качестве действующего лица своих диалогов. Ни в одном из них (а их — десятки) он действительно не появляется. Как будто бы и не имеет никакого отношения к Сократу, а просто излагает факты, вовсе его лично не касающиеся.
Не будем сейчас рассуждать, почему Платон следовал этому принципу. Но то, что он так делал, — факт, не подлежащий сомнению. Выскажем здесь также мысль, которая, возможно, покажется еретической: в тех случаях, когда нужно было косвенно указать на свое участие в том или ином событии, он пользовался своеобразным псевдонимом. А именно — скрывался за именем некоего Аполлодора (он и чуть выше, как мы видели, упомянут). Об этом последнем настолько мало известно, что, вообще говоря, нельзя утверждать с паяной определенностью, существовал или не существовал такой человек.
От лица Аполлодора написан «Пир» — произведение для Платона знаковое, одно из центральных. Упомянем тут же, что имя «Аполлодор» дословно означает «дар Аполлона», а именно с этим божеством Платон в последующей литературной традиции устойчиво ассоциировался, — надо полагать, потому, что ассоциировал себя сам.
Вот несколько соответствующих замечаний античных авторов: «Рассказывают, что Сократу однажды приснился сон, будто он держал на коленях лебеденка, а тот вдруг покрылся перьями и взлетел с дивным криком: а на следующий день он встретил Платона и сказал, что это и есть его лебедь» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. III. 5). Лебедь, как известно, считался священной птицей Аполлона{224}. Восходит же процитированный рассказ, надо думать, к самому Платону (а к кому же еще?).
Рассказ о матери и отце Платона, по словам Диогена Лаэртского, ходивший по Афинам: «Когда Погона была в цвете юности, Аристон пытался овладеть ею, но безуспешно: и, прекратив свои попытки, он увидел образ Аполлона; после чего сохранял жену в чистоте, пока та не разрешилась младенцем. Родился Платон в 88-ю олимпиаду, седьмого фаргелиона, в день, когда делосцы отмечают рождение Аполлона…» (Там же. III. 2). Здесь сказано — ни много ни мало — о том, что настоящим отцом Платона был не афинянин Аристон, а сам бог Аполлон. Более того, и появился на свет мыслитель в один день со своим «небесным родителем». Именно к этой дате аттического календаря приурочивали уже непосредственные ученики Платона в Академии празднование дня его рождения. Наверное, здесь самое время вспомнить о том, что день рождения самого Сократа справлялся шестого фаргелиона, то есть накануне. Куда уж символичнее…
Сам Диоген Лаэртский сочинил о Платоне стихотворение, начинавшееся так:
Фебом на благо людей рождены и Платон и Асклепий:
Тот — целителем душ, этот — целителем тел.
Здесь Платон сопоставлен с богом врачевания Асклепием, который, согласно мифам, считался отпрыском Аполлона.
У писателя более позднего времени все эти «аполлоновские нюансы» личности Платона еще более утрируются, до приобретения откровенно сказочного облика: «Говорят, будто однажды ночью призрак Аполлона возлег с его матерью Периктионой (тут, кстати, зафиксирован более верный вариант написания имени матери Платона, Периктиона, а не Потопа. — И. С.), а потом предстал перед Аристоном и повелел ему не сочетаться более с Периктионою до тех пор, пока она не родит ребенка, и тот повиновался» (Олимпиодор. Комментарии к «Алкивиаду» Платона. 2).
Все это, конечно, легенды, но легенды весьма характерные. Они однозначно показывают, что Платон воспринимался в некоей мистической связи с Аполлоном. И, насколько можно судить, «отец» этой легендарной традиции — сам философ. Так почему бы ему было не назвать себя в диалогах «даром Аполлона», Аполлодором? Тем более что, как известно, имя менять ему было не впервой. Мы знаем его как Платона, но при рождении он был наречен Аристоклом, а Платон («Широкий») — не более чем позже данное прозвище, которое настолько привилось, что уже при его жизни употреблялось в качестве имени.
Одним словом, будем исходить из того, что Платон был в день казни «босоногого мудреца» в числе его собеседников. Стало быть, его рассказ в «Федоне» — рассказ очевидца, а не почерпнутый откуда-то из чужих рук. Тем ценнее он для нас становится. Оговорим: ценнее с точки зрения воссоздания общей атмосферы дня. а не конкретного содержания бесед, которые в тот день велись. Вот тут-то как раз велика возможность того, что Платон поддался своим позднейшим настроениям. К моменту написания «Федона» он, познакомившись с пифагорейцами и очень заинтересовавшись их учением, уже твердо верил в бессмертие души, и, соответственно, большую часть своих высказываний платоновский Сократ посвящает аргументации в пользу этой идеи (аргументации, надо сказать, весьма убедительной). Однако в «Апологии Сократа» — а это произведение было написано заведомо раньше, и в нем, вне сомнения, Платон с большей точностью передает взгляды учителя — тот высказывается отнюдь не столь однозначно:
«Умереть, говоря по правде, значит одно из двух: или перестать быть чем бы то ни было, так что умерший не испытывает никакого ощущения о чем бы то ни было, или же это есть для души какой-то переход, переселение ее отсюда в другое место, если верить тому, что об этом говорят» (Платон. Апология Сократа. 40 с). Последняя часть сказанного звучит вообще довольно скептично. Предлагаются два варианта, то есть как минимум у Сократа нет полной уверенности в посмертном существовании души. А к моменту казни такая уверенность у него появляется — если судить по «Федону». У кого-нибудь другого могла бы, конечно, и такая метаморфоза произойти за месяц тюремного заключения. Но вряд ли у Сократа, отличавшегося стойкостью убеждений и совершенно не подверженного «порыву минуты».
Нет, судя по всему, в «Федоне» Платон заставляет учителя высказывать мысли, принадлежащие не ему, Сократу, а отражавшие тогдашние воззрения самого Платона. Последний, напомним, увлекался в те годы пифагореизмом. Случайно ли, что среди главных собеседников «босоногого мудреца» в день казни в «Федоне» изображены видные пифагорейцы Симмий и Кебет?
Итак, тюремная стража допускает друзей в камеру к Сократу. Там уже сидит плачущая Ксантиппа, но Сократ велит отвести ее домой и всецело предается беседе с людьми, которые ему близки. Сообщаются живые, реалистичные подробности. Например: философ, с которого только что сняли оковы, сидя на кровати, растирает затекшие ноги (Платон. Федон. 60 b).
Или вот другая деталь из рассказа Федона — одна из тех, что придают столь запоминающуюся непосредственность всему рассказу: «Случилось так, что я сидел справа от Сократа, подле самого ложа — на скамеечке — и потому гораздо ниже его. И вот, проведя рукой по моей голове и пригладив волосы на шее — он часто играл моими волосами, — Сократ промолвил:
— Завтра, Федон, ты, верно, острижешь эти прекрасные кудри?
— Боюсь, что так, Сократ, — отвечал я.
— Не станешь ты этого делать, если послушаешься меня» (Платон. Федон. 89 ab).
Поясним: в античной Греции одним из знаков траура по близкому человеку было острижение волос. Сократ призывает Федона (и тем самым, естественно, других слушающих его) не поступать так, то есть не погружаться в траур по нему, не воспринимать его смерть как горе — коль скоро он сам этого не делает.
Разговор тянется весь день. Впрочем, слово «тянется» здесь явно неуместно: для учеников Сократа он наверняка пролетел как один миг. Но вот осужденный говорит: «Ну, пора мне, пожалуй, и мыться: я думаю, лучше выпить яд после мытья и избавить женщин от лишних хлопот — не надо будет обмывать мертвое тело» (Платон. Федон. 115 b). Снова, как всегда, «босоногий Мудрец» думает в первую очередь о других, а не о себе…