Несмотря на последнее вчерашнее событие, я сегодня проснулся рано и, как ни в чем не бывало, принялся за свой журнал и, пока братия еще в объятиях Морфея, буду продолжать “Собачий пир” до новой перепойки.
С зажженным фитилем, приложенным к орудью
В дымящейся руке!
Свобода — женщина с широким гордым шагом,
Со взором огневым,
Под гордо вьющимся по ветру красным флагом,
Под дымом боевым:
И голос у нее не женственный сопрано:
Но жерл чугунный ряд,
Ни медь колоколов, ни палка барабана
Его не заглушат!
Свобода — женщина, но в сладострастьи щедром
Избранникам своим верна,
Могучих лишь одних к своим приемлет недрам
Могучая жена.
Ей нравится плебей, окрепнувший в проклятьях,
А не гнилая знать,
И, в свежей кровию дымящихся объятьях
Ей любо трепетать.
Когда-то ярая, как бешеная дева.
Явилась вдруг она,
Готовая дать плод от девственного чрева
Грядущая жена.
И гордо в даль она при кликах исступленья
Свой совершала ход,
И целые пять лет горячкой вожделенья
Спасала свой народ!
А после кинулась вдруг к палкам, к барабану,
И маркитанткой в стан
К двадцатилетнему явилась капитану:
“Здорово, капитан!”
Да, — это все она! она с отрадной речью
Являлась нам в стенах,
Избитых ядрами, испятнанных картечью,—
С улыбкой на устах;
Она! огонь в глазах, в ланитах жизни краска,
Дыханье горячо,
Лохмотья, нищета, трехцветная повязка
Чрез голое плечо!
Она! В трехдневный срок французов жребий вынут!
Она! Венец долой!
Измята армия, трон скомкан, опрокинут
Кремнем из мостовой!
И что же! О позор! Париж столь благородный
В кипеньи гневных сил,
Париж, где некогда великий вихрь народный
Власть львиную сломил,—
Париж, который весь гробницами уставлен,
Величий всех времен!
Париж, где камень стен пальбою продырявлен,
Как рубище знамен!
Париж отъявленный сын хартий, прокламаций,
От головы до ног,
Обвитый лаврами, апостол в деле наций,
Народов полубог,
Париж, что некогда, как светлый купол храма
Всемирного, блистал,
Стал ныне скопищем нечистоты и срама,
Помойной ямой стал.
Вертепом подлых душ, мест ищущих в лакеи
Паркетных шаркунов,
Просящих нищенски для рабской их ливреи
Мишурных галунов;
Бродяг, которые рвут Францию на части,
И сквозь плевки, толчки,
Визжа, зубами рвут исдохшей тронной власти
Кровавые клочки!
Так вепрь израненный, сраженный смертным боем
Чуть дышет в злой тоске,
Покрытый язвами, палимый солнца зноем,
Простертый на песке;
Кровавые глаза померкли; обессилен
Могучий зверь поник:
Отверзтый зев его шипучей пеной взмылен
И высунут язык…
Вдруг рог охотничий пустынного простора
Всю площадь огласил,
И спущенных собак неистовая свора
Со всех рванулась сил!
Завыли жадные! последний пес дворовый
Оскалил острый зуб,
И с визгом кинулся на пир ему готовый
На неподвижный труп!
Борзые, гончие, лягавые, бульдоги,
“Пойдем!” и все пошли:
“Нет вепря короля! Возвеселитесь боги!
“Собаки короли!
“Пойдем! Свободны мы! Нас не удержат сетью,
“Веревкой не скрутят!
“Суровый сторож нас не приударит плетью,
“Не крикнет: пес, назад!
“За те щелчки, толчки хоть мертвому отплатим!
“Коль не в кровавый сок
“Запустим морду мы, так падали ухватим
“Хоть нищенский кусок!
“Пойдем!” И начали из всей собачьей злости
Трудиться, что есть сил;
Тот пес щетины клок, а тот кровавой кости
Обрезок ухватил,
И рад бежать домой, вертя хвостом мохнатым,
Чадолюбивый пес
Ревнивой суке в дар и в корм своим щенятам
Хоть что-нибудь принес.
И бросив из своей окровавленной пасти
Добычу, говорит:
“Вот ешьте! Эта кость — урывок царской власти!
18 [сентября]. Вчера праздновали именины милейшей бабушки Любовь Григорьевны Явленской. Сегодня празднуем день рождения ее милейшего внучка А. А. Сапожникова. А пока еще не грозит завтрак, то я по-вчерашнему воспользуюсь безмятежным утром и перепишу еще одно стихотворение из заветной портфели нашего обязательнейшего капитана.
Русскому народу
— Меня поставил бог над русскою землею,—
Сказал нам русский царь:
— Во имя божие склонитесь предо мною,
Мой трон — его алтарь!
Для русских не нужны заботы гражданина,
Я думаю за вас!
Усните. Сторожит глаз царский властелина
Россию всякий час.
Мой ум вас сторожит от чуждых нападений,
От внутреннего зла,
Пусть наша жизнь течет вдали забот в смиреньи,
Спокойна и светла!
Советы не нужны помазаннику бога:
Мне бог дает совет.
[Народ идет за мной невидимой дорогой
Один я вижу свет.]
Гордитесь, русские, быть царскими рабами,
Закон ваш — мысль моя!
Отечество вам — флаг над гордыми дворцами,
Россия — это я.
Мы долго верили: в грязи восточной лени,
И мелкой суеты
Покорно цаловал ряд русских поколений
Прах царственной пяты.
Бездействие ума над нами тяготело.
За грудами бумаг,
За перепискою мы забывали дело;
В присутственных местах
В защиту воровства, в защиту нераденья
Мы ставили закон;
Под буквою скрывались преступленья,
Но пункт был соблюден;
Своим директорам, министрам мы служили,
Россию позабыв,
Пред ними ползали, чинов у них просили,
Крестов наперерыв;
И стало воровство нам делом обыденным,
Кто мог схватить — тот брал,
И тот меж нами был всех более почтенный,
Кто более украл.
Развод определял познанье генерала
Глуп он, или умен,
Церемониальный марш и выправка решала.
Чего достоин он.
Бригадный командир был лучший губернатор,
[Искуснейший стратег],
Отличный инженер, правдивейший сенатор,
Честнейший человек.
Начальник, низшего права не признавая,
Был деспот, полубог;
Бессмысленный сатрап был царский бич для края,
Губил, вредил, где мог.
Стал конюх цензором, шут царский адмиралом,
Клейнмихель [213] графом стал!
Россия отдана в аренду обиралам…
Что-ж русский? Русский спал…
Кряхтя, нес мужичок, как прежде, господину
Прадедовский оброк;
Кряхтя, помещик нес вторую половину
Имения в залог.
Кряхтя, попрежнему дань русские платили
Подьячим и властям,
Качали головой, шептались, говорили,
Что это стыд и срам,
Что правды нет в суде, что тратят миллионы,
— России кровь и пот,
На путешествия, киоски, павильоны, [214]
Что плохо все идет.
Потом за ерелаш садились по полтине;
Косясь по сторонам,
Рашели хлопали, бранили Фреццолини, [215]
Лорнировали дам
И низко кланялись продажному вельможе
[И грызлись за чины,
И спали, жизнь свою заботой не тревожа]
Отечества сыны!
Иль удалялись в глушь прадедовских имений
В бездействии жиреть,
Мечтать о пироге, беседовать о сене,
Животным умереть.
А если кто-нибудь средь общей летаргии
Мечтою увлечен,
Их призывал на брань за правду и Россию,
Как был бедняк смешон!
Как ловко над его безумьем издевался
Чиновный фарисей,
Как быстро от него бледнея отрекался
Вчерашний круг друзей!
И под анафемой общественного мненья
Средь смрада рудников
Он узнавал, что грех прервать оцепененье,
Тяжелый сон рабов;
И он был позабыт; порой лишь о безумце
Шептали здесь и там:
“Быть может, он и прав… да жалко вольнодумца,
Спасибо Ивану Никифоровичу Явленскому за то, что он отказался от завтрака и помог мне кончить превосходное прелюдие к превосходнейшему стихотворению, которое я, если бог поможет, перепишу завтра.
19 [сентября]. Не хвалися, идучи на рать,
А хвалися, идучи с рати.
Вчера вечером путешественники и путешественницы сыграли по последней пульке преферанса в кают-кампании “Кн. Пожарского”, рассчиталися и расплатилися до денежки за все пульки, сыгранные в продолжение рейса, т. е. от 22 августа. Покончивши эту статью, сели за ужин, приготовленный из последней провизии. Поужинали, — разумеется в последний раз, — в кают-кампании. Выпили последний херес, мадеру и, кажется, шампанское. Составили проект завтрашнего обеда в Нижнем Новгороде и разошлись спать. Хорошо. С рассветом “Кн. Пожарский” поднял якорь, свистнул, фыркнул и весело захлопал своими огромными колесами. Хорошо. Берега быстро меняют свои контуры. Пролетаем мы мимо красивого по местоположению села Зименки помещика Дадьянова и замечательного по следующему происшествию. Прошедшего лета, когда поспели жито и пшеница, мужичков выгнали жать, а они, чтобы покончить барщину за один раз, зажгли его со всех концов при благополучном ветре. Жаль, что яровое не поспело, а то и его бы за один раз покончили бы. Отрадное происшествие. Так вот, летим мы во весь дух мимо этого замечательного села, как вдруг левое колесо перестало вертеться, и из “Кн. Пожарского”-дельфина сделалась черепаха. “Что случилось?” раздался общий голос. “Шатун лопнул”, раздался в ответ одинокий голос машиниста. Я смекнул, что прежде вечера мы не будем в Нижнем Новгороде, т. е. прежде вечера не будем обедать; смекнувши делом, я пошел в капитанскую светелку, выпил добрую чару лимоновки, закусил остатком новопетровской ветчины, взял какую-то газету, лег да и заснул себе с богом. Просыпаюсь, а наш “Кн. Пожарский” стоит себе, тоже с богом, на Телячьем броде; Собачий брод кое-как переполз, а Телячий не в моготу стало. Что делать? Паузиться, т. е. перегружаться. Пауза эта длится до сих пор, т. е. до первого часу ночи. А путешественницы и путешественники пробавляются натощак в ералаш, в ожидании нижегородского обеда.