Шоммер заставил себя открыть глаза, приподнял голову над подушкой. Всё это было — и музыка, и хрипотца, и всё это исходило от Джины. Он кашлянул, зашевелился. Музыка тотчас смолкла, а Джина сказала сонно: «Ну, ну, успокойся, дорогой. Спи».
Он слетал в туалет, лег на свое место и подумал вдруг, что у «них» промашек, пожалуй, больше, чем у людей. Любой конструктор, тайно внедряя в массы человекоробота, обязательно позаботился бы о его «человеческих» проявлениях. Он бы у него и потел, и вонял, и плакал бы крокодильими слезами. Иначе грош цена такому конструктору.
И еще он подумал о том, что везет ему, как утопленнику. Из огромной массы всамделишних баб выбрать робота. Уржаться можно…
Утром он не смог себя пересилить: что-что, а заниматься любовью с железякой — это было выше его сил. То же, что с надувной куклой.
«Сматываться надо», — мрачно подумал он, вырываясь из жарких объятий Джины. Она была сильна, не больно-то вырвешься, но он переборол её, встал.
— Я не понимаю, — сказала она.
— А что тут понимать? — жестко ответил он, натягивая плавки.
— Джим, ну нам же хорошо, — сказала она. — Джимми.
Он промолчал.
— Тебе плохо со мной? — спросила она с недоверием.
— Зачем вы шляетесь среди людей? — произнес он. — Думаешь, я пенек с ушами?
— Чем я хуже глупой потной телки? — сказала Джина, принимая на кровати эффектную позу. — Провели вместе пару недель и разлетелись в разные стороны в свою жизнь. Я за тебя цепляться не собираюсь. Дуру нашел.
Нет, ну надо же извращенка какая. «Чем я хуже глупой потной телки?» Да тем уже хуже, что ненастоящая, суррогатная. Это то же, что любить, как женщину, какую-нибудь красивую машину, которая с готовностью повинуется каждому твоему жесту. Патология это, дефективность.
— Я спрашиваю — что вы делаете среди людей? — хмуро повторил он. — Как полицейский спрашиваю.
Ах, вот это не надо было говорить. Это для «них» уже зацепка.
— Да ладно тебе, — сказала Джина. — Какой ты полицейский? Будет полицейский в машине хранить триста миллионов.
— Кто ты? — спросил несколько обалдевший Шоммер.
Глава 17. Паркер-Галахер
Единственным из друзей, кто тащил за собой память о прошлом, был обстоятельный, всё взвешивающий Боб Галахер. Может быть, он потому и тащил за собой эту память, что прошлое как бы было эталоном, с которым можно было сравнивать настоящее. Эталон этот должен был быть идеальным, поэтому Галахер копался в прошлом, как в бабушкином сундуке, оставляя крепкие, надежные вещи и выбрасывая трухлявые, сомнительного качества. Вернее, он стремился это сделать, и иногда это у него получалось, а в основном не очень.
Вследствие этого тормозящего качества, он запросто мог бы прослыть тугодумом, но дело в том, что, как правило, немногословный Галахер, хорошенечко всё обдумав, изрекал истину. Это, учитывая специфическую внешность Галахера, к которой идеально подходила поговорка «Сила есть — ума не надо», убивало насмерть.
В Нашвилле Галахер снял скромную трехкомнатную квартиру и с неделю жил себе спокойно, почти никуда не выходя и стараясь урыть поглубже воспоминания об острове, покуроченных им, Галахером, роботах и расчлененных громилах. Воспоминания, однако, пунктуально возвращались, и он, поняв, что вариться в собственном соку плохо, направился в народ, то бишь в привычный тренировочный зал.
Всё здесь было, как положено: тренажеры, штанги, гантели, хорошая вентиляция, уносящая тяжелый запах пота, — вот только с женщинами был явный перебор — раза в два больше, чем мужчин. Качались, стервы, как помешанные.
Стервы и есть: хари, что у ведьм, только клыков не хватает. И чуть что — в драку.
Не любил Галахер женщин, отдавших себя бодибилдингу, это были на три четверти мужики.
Где-то на двадцатой минуте, когда он отдыхал между упражнениями, подошел молодой квадратный негр, сел рядом на скамеечку и, белозубо скалясь, сказал:
— Не сердись, друг, но фигурой ты вылитый Боб Галахер. Только Галахер уже есть Галахер, так что ты качай ноги, что ли. Или трицепсы. Чтоб отличаться.
— Джон Паркер, — Галахер сунул негру руку.
— Энди Ланкастер, — сказал негр, ответив крепким рукопожатием.
— Тот самый Ланкастер? — уточнил Галахер, хотя слыхом не слыхивал о таком.
— Тот самый, — озадаченно ответил негр, поскольку нигде никаких мест еще не занимал. Не успел еще.
— Я, Энди, на сцену не лезу, — сказал Галахер. — Так что мне плевать, на кого я смахиваю. Понял?
— Это ты зря, друг, — укоризненно произнес Ланкастер. — Фигура у тебя классная. Мы тут сразу тебя заприметили. Откуда ты, друг? С Галахером случаем не знаком?
— Не знаком, — коротко ответил Галахер, давая понять, что на этом разговор окончен.
Ну и нюх у ребят, подумал он, оставшись один на один со штангой. В момент срисовали. Хоть никуда не выходи.
Потом уже, дома, наворачивая бифштексы с луком и хорошо прожаренной картошкой, запивая добрым датским пивом, он вспомнил этот эпизод и, проведя аналогию, как-то незаметно перескочил мыслями на роботов-преследователей. Тут, наверное, дело вот в чём. Когда начинаешь о них думать, излучаешь какую-то определенную вибрацию, которая тут же ими фиксируется. Типа того, как если уставиться Ланкастеру в затылок и думать: ну и осел же ты, приятель, — тот начнет нервничать и озираться, ибо уловит направленную на него вибрацию. А ведь у роботов детекторы, или как их там, много мощнее, чем органы чувств у человека.
Значит, не нужно о них думать. Но как о них не думать?..
На следующий день Галахер поздоровался с Ланкастером, как со старым знакомым. После тренировки Ланкастер подошел к нему и сказал:
— Послушай, Джон. Тебе нужно обязательно встретиться с моей бабушкой.
— Это зачем? — осведомился Галахер, направляясь в душ.
— Тебя что-то гложет, Джон, — сказал Ланкастер, следуя за ним. — Бабулька непременно поможет. Она у нас классно раскладывает карты.
— С чего ты взял, что меня что-то гложет?
— Взгляд у тебя пустой. Так бывает, когда много думаешь о своём.
Они вошли в душевую, стянули плавки, включили душ. Разговаривать здесь было бесполезно — вода шумно стегала во всех кабинках.
А что бы, собственно, не пообщаться с бабулей? — подумал Галахер. Чем возвращаться в конуру. Поднадоела малость конура-то, сижу, как червяк в яблоке. Вот жизнь, а? И деньги есть, и времени навалом, а живешь, как крот.
— Эй, Энди, — заорал он, перекрывая шум воды. — Ладно.
— О-кей, — проорал в ответ Ланкастер…
Ланкастеру жуть как понравился «Ягуар». Усевшись рядом с Галахером на вместительное кожаное сиденье, он уставился на шикарную приборную доску с многочисленными кнопками и ползунками, восхищенно поцокал языком и пробормотал совсем как мальчишка: «Чтоб мне лопнуть».
Ланкастеры жили в большой четырехкомнатной квартире. Одну комнату занимали родители, которые сейчас были на работе, одну бабушка, одну, самую маленькую, Энди, оставшаяся была общей. Не сказать, чтобы жили бедно, квартира была неплохо обставлена, но и не больно-то богато. Компьютера не было, на единственной машине, стареньком «Ровере», ездил папаша, Энди к машине не подпускали.
Кстати, Энди, несмотря на его внешнюю возмужалость, едва стукнуло семнадцать.
Бабушка у Энди была маленькая, седенькая, говорящая неспешно, взвешенно.
Гадать сели в большой комнате за стол, накрытый бархатной скатертью, под громадный абажур.
— Энди у нас вундеркинд, — сказала бабушка, неторопливо тасуя карты. — Говорит — зачем мне школа, если я буду чемпионом? Читать-писать, мол, умею, считать тоже. Зачем мне биология на подиуме? Вот вы, Джон, тоже спортсмен. Вам на подиуме понадобилась биология?
— Нет, — ответил Галахер, с ухмылкой посмотрев на юного оболтуса. Энди в ответ ощерился и покрутил пальцем у виска: совсем уже, дескать, от старости свихнулась.
— А то еще есть вундеркинды, которые лбом кирпичи расшибают, — продолжала бабушка, раскладывая карты на кучки, откладывая в сторону верхние, вновь собирая в стопку и вновь раскладывая на кучки. — Этим, наверное, и читать-писать не надо. Голова-то совсем не для этого нужна, а чтобы кирпичи расшибать. Верно, Энди?
— Не отвлекайся, бабуля, — сказал Энди и подмигнул Галахеру: вот, мол, бабуля заливает, ухихикаешься. Совсем уже крыша поехала.
Бабушка начала споро раскрывать карты. Разложив их перед собой веером, она помолчала, изучая расклад, потом сказала:
— Ну что, молодые люди, начнем?.. Вы, сэр, человек очень богатый, но богатство ваше какое-то странное — висит между землею и небом и не больно-то им распорядишься. У вас, сэр, дирижабль, набитый ворованными картинами?
— Нет, что вы, — скромно ответил Галахер.
— Вот тут рядом с вами три молодых человека, — сказала бабушка. — Вы весьма близки. Извините, сэр, вы не голубой? Я слышала, штангисты этим балуются.
— Упаси Бог, — ответил Галахер. — Гадость какая.
— Я вам верю, Джон, — сказала бабушка. — Просто когда рядом в раскладе не девы, а мужи, да еще трое, да еще указывающие на тесную связь, поневоле призадумаешься. Но я вам верю.
— Мы дружим с детства, сейчас временно расстались, — ответил Галахер. — Но нас трое, а не четверо.
— Трое-четверо — это достаточно близко, согласитесь, — сказала бабушка, вглядываясь в карты. — И всё-таки, богатство ваше сомнительного свойства, молодой человек. Если вам неприятно слушать, скажите.
— А? — встрепенулся Галахер. — Продолжайте, продолжайте, мэм.
Энди Ланкастер смотрел на него с восхищением. Вот это да! Вот это закруточки! Кто бы мог подумать.
— Богатство притягивает к вам какие-то силы, — сказала бабушка. — Тут джокер, а джокер не может быть человеком. Признайтесь, сэр, вас преследуют? Вы от кого-то или от чего-то драпанули? Можете не отвечать, но если ответите, я скажу, кто вас преследует.
— Драпанул, — ответил Галахер.
— Здорово, — пробормотал Энди.
— Вы верите в НЛО, в инопланетян? — спросила бабушка. — В подземную цивилизацию? В псевдолюдей?