Еще через полтора года мы встретились в Амстердаме. Я к тому времени стал, как мне казалось, настоящим парижанином, имел постоянный заработок в театре, модно одевался и чувствовал себя если не королем, то уж точно принцем. Папа остановился в гостинице «Golden Tulip» (Золотой тюльпан). Рядом была та самая Татьяна Осколкова. При виде меня она, конечно, не обрадовалась:
– Зачем ты сюда приехал? Тебе не нужно было этого делать.
– Татьяна, Александр Павлович – мой отец. Я хочу его видеть, а он хочет видеть меня.
Было понятно, что кроме переводческой деятельности она писала бесконечные отчеты о передвижениях своего подопечного, и внезапное появление живущего за границей сына весьма усложняло этот процесс.
В Амстердаме мы первым делом отправились в знаменитый Рейксмюзеум, затем посетили Музей Ван Гога. Я ходил по городу в канотье и пиджаке, украшенном потрясающим декоративным орденом – моду на такие ордена со стразами ввел Майкл Джексон. Заплатил я за него довольно дорого, что-то около 400 франков. Колоссальная сумма, на которую можно было купить четыре старинных платья! Но чего не сделаешь в молодости ради моды.
Папа, вдохновленный моим образом, там же написал «Портрет сына в канотье». Эта работа сегодня хранится в Самарском художественном музее.
Потом была встреча в Риме в 1985 году. И снова все та же Татьяна Осколкова, и опять:
– Зачем ты все время приезжаешь?
Я хотел в ответ поинтересоваться, зачем приезжает она, но, конечно, не мог себе позволить подобной вольности. К счастью, у меня уже были свободные деньги, я смог дать небольшую сумму Татьяне, и она радостно удалилась на оздоровительный шопинг.
Папа просто обожал Рим – не любить этот вечный город невозможно.
В то время я уже оформлял свой первый большой спектакль за рубежом – «Дикий мед» в Национальном театре Исландии. По задумке постановщика в одной из сцен из кулисы в кулису должен был проехать поезд. Изобразить в условиях реалистичного театра мчащийся на полном ходу локомотив очень сложно. Это сегодня при помощи кинопроекции на сцене можно воплотить любую режиссерскую фантазию, а в то время технические возможности сценографа были ограничены. Папа выслушал меня и тут же принялся рисовать виды поезда – в профиль, по диагонали и в анфас. Будучи маститым художником, оформившим около четырехсот постановок, он дал мне несколько советов, которыми я воспользовался и в Исландии, и позже, когда оформлял балет «Анна Каренина». Благодаря папе я научился создавать иллюзию приближающегося локомотива – с дымом, паром, горящими фонарями, свет которых становится ярче и больше с приближением состава к авансцене.
Последняя наша с отцом встреча произошла уже в Москве, незадолго до его смерти.
В 1990 году у него случился инсульт. Тогда же в советском посольстве мне вручили паспорт и разрешили въезд в Москву. Произошло это довольно необычным образом. Я просто получил открытку из посольства, где было написано: «Уважаемый Васильев А.А., просим вас срочно явиться в Советское консульство в рабочие дни для…». И дальше от руки: «получения советского паспорта. При себе иметь фотографию».
Я был счастлив! В самое ближайшее время явился в консульство, принес фотографию и буквально через десять минут получил на руки паспорт с вклеенным снимком, поверх которого стояла печать. То есть документ был готов заранее.
Ехать в Москву один я не рискнул, взял с собой подругу и ассистентку исландку Стефанию Адольфсдоттир. Она работала технологом костюма в Национальном театре Исландии и помогала мне в комплектации всех костюмов. Я опасался, что не смогу выехать из России, и решил подстраховаться иностранкой.
Папа после перенесенного инсульта находился в подмосковном Доме творчества художников на озере Сенеж, куда меня в детстве часто привозили на летние каникулы. Сегодня я с большой теплотой вспоминаю проведенное там время. Это было удивительное место, где сохранилось множество старинных дач. Одна из них, по преданию, послужила прообразом имения Петра Николаевича Сорина; говорили, будто именно в сенежских местах происходит действие бессмертной чеховской «Чайки». Там же находилась дача основателя кондитерской компании «Жорж Борман», а также дача Кострица, откуда я вывез несколько старинных самоваров, выброшенных на помойку.
В Сенеже мы с мамой собирали для папы огромные букеты полевых цветов, которые он писал. Там же был написан мой портрет в косоворотке, который сейчас висит в спальне моей парижской квартиры. Но это все было в другой жизни. А сейчас папа находился уже в каком-то потустороннем мире, плохо реагировал, не очень бодро говорил и поддерживал общение лишь с Александром Федоровичем Лушиным – главным художником Музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко, тот был постарше папы. Несмотря на возраст и нездоровье, оба продолжали обсуждать творческие планы.
Осенью папе стало хуже. Там же, на Сенеже, откуда он не выезжал, случился второй инсульт, оказавшийся фатальным. Отец упал и не мог подняться. Вызвали «скорую». Повезли в местную больницу, где его наотрез отказались принимать. Для них он не был ни академиком, ни народным художником – просто старик, находящийся при смерти.
– Куда мы его положим? Нет у нас коек свободных!
Мама долго не могла забыть равнодушие, с которым ей пришлось столкнуться.
Я в это время был во Флоренции, где в театре «Комунале» работал над оформлением спектакля «Великий Гэтсби» на музыку Джорджа Гершвина в постановке Андре Проковского. Чтобы въехать в Россию даже при наличии русского паспорта, требовалось открывать визу – потом это правило отменили. Для меня виза открылась 7 ноября, в очередную годовщину Октябрьской революции. Поездом из Флоренции я выехал в Париж, чтобы на следующий день вылететь в Москву. В тот же вечер мне позвонила школьная подруга Варя и сообщила, что папа ушел.
Рядом с отцом неотлучно находилась мама. Ему нужен был постоянный уход, который в больнице обеспечить не могли, поэтому она забрала отца домой. Сама его кормила, поила, мыла. Парализованный папа не двигался, но еще разговаривал. В какой-то момент он спросил, еле шевеля побелевшими губами:
– Ты меня еще любишь?
– Да, – ответила мама.
Она гладила отца по руке и под его тяжелое дыхание тихонечко разговаривала с Кариной Филипповой, близким другом нашей семьи, которая часто навещала маму. И вдруг наступила тишина. Карина Степановна спросила:
– Таня, а почему так тихо стало?
Мама повернулась лицом к постели и сказала:
– Потому что он ушел.
Карина Степановна набрала номер Академии художеств.
– Вы знаете, сейчас скончался член-корреспондент Академии Александр Павлович Васильев.
На что грубоватый женский голос ответил ей:
– Гражданка, а вы знаете, какое сегодня число?
– Конечно. Девятое ноября, – ответила обескураженная поэтесса.
– Так вот праздники-то не кончились. Праздники кончатся, тогда и звоните.
Задыхаясь от безысходности, Карина Степановна набрала номер Анатолия Мироновича Смелянского:
– Толя, что нам делать?
Он коротко ответил:
– Прежде всего не реветь. Сейчас я пришлю бригаду, которая все сделает. Ну а поскольку сегодня воскресенье, насчет кладбища пойду утром в Моссовет.
И Анатолий Миронович взял все в свои руки, совершив поступок человека, знающего, что любовь – это действие.
Первым человеком, отозвавшимся на папину кончину, стала историк костюма и мой учитель Мария Николаевна Мерцалова. Она приехала к нам домой и читала акафист всю ночь до самого утра. Как для родного человека. Даже не представляю, кто бы теперь это сделал.
Мне удалось прилететь только на следующий день после смерти отца. Я привез черную кружевную шаль для мамы и сестры, в которых они стояли на гражданской панихиде в Академии художеств, а затем на отпевании в церкви Николы в Хамовниках. Они выглядели как настоящие Мадонны. Из церкви на автобусе отправились на тогда еще новое Троекуровское кладбище, где отца похоронили.
А потом рядом легла мама. Сейчас там два креста. И для меня там место есть.
Халинка
Моя коллекция исторического костюма стремительно разрасталась. Поначалу она умещалась в большом плетеном кофре, но вскоре его стало не хватать – пришлось покупать второй. Зная о моей страсти к старинным вещам, друзья старались свести меня с людьми, которые могли бы коллекцию пополнить. Так однажды Лидия Самсонова, мама мой подруги Светланы, передала мне номер телефона одной удивительной женщины, с которой она познакомилась на благотворительной распродаже. Это была полька, говорившая немного и по-русски, – Халинка Дорсувна.
В 1920-е и в начале 1930-х годов Халинка была звездой знаменитого кабаре «Фоли-Бержер». Удивительным образом ей удалось сохранить в своем гардеробе наряды сразу нескольких десятилетий. Я немедленно ей позвонил.
Халинка говорила по-русски с сильным польским акцентом. Мне польский язык был знаком с детства – ведь в дошкольные годы я всегда проводил летние месяцы в Литве, в нашем семейном доме в имении Кривой Погурек. Выслушав мой рассказ о том, как я оказался в Париже, она тут же велела приехать:
– Пшийди ко мне!
Жила она в самом аристократическом пригороде Парижа – Нёйи – в большой квартире на пять или шесть комнат на Рю Де-Орлеан на первом этаже.
На полу в холле лежал огромный красный ковер, справа стоял большой китайский гонг, в который Халинка била, провозглашая приход гостей.
Халинка так берегла свою уникальную мебель в стиле ар-деко, что практически каждый предмет был затянут в прозрачный чехол. В гостиной, оформленной в нефритовых тонах, стоял большой стол с зеркальной столешницей. В столешницу были вмонтированы розетки, куда прямо во время ужина Халинка вставляла маленькие электрические лампы с абажурчиками. Их свет отражался от зеркальной столешницы, что производило, конечно, неизгладимое впечатление. Одна из стен в гостиной также была зеркальной, благодаря чему и без того просторная комната зрительно разрасталась до каких-то немыслимых размеров.