С 1923 по 1926 годы Янушевская работала моделью в этом доме. В ту пору она была замужем за Свербеевым. Тот слыл страшным ревнивцем и из страха потерять супругу в мире ветреной парижской моды без конца устраивал ей сцены ревности.
Закройщица Дома «Chanel» перешла в «Тао» и выполняла все заказы от пальто до нижнего белья по идеям и рисункам Марии Анненковой. Много шили из шелка и вещи отделывали мехом и кожей, по моде а-ля рюс, популярной в те годы. Основными заказчицами, как мне рассказала графиня Янушевская, были наши богатые и полные соотечественницы (например, княгиня Мещерская), но многое заказывала и польская шляхта, в частности княгини Радзивилл, в ту пору не стесненные в средствах. Дом «Тао» закрылся после отъезда княгини Оболенской в Нью-Йорк и в связи с кризисом 1929 года. В моей коллекции есть несколько первоклассных изделий с грифом «Принцесса Оболенская», сшитых уже в 1930-е годы в Нью-Йорке.
Супруга знаменитого фотографа Владимира Сычева Аида свела меня с Теей Бобриковой – одной из самых знаменитых русских манекенщиц 1930-х годов, крестницей Николая II.
– Ваш дедушка военный? – это был первый вопрос, который задала мне Тея еще по телефону.
– Военный, – ответил я.
– В какой аг'мии? – сильно картавя, уточнила моя собеседница.
– В Императорской.
– Записывайте адг'ес на авеню Монтень.
Предки, служившие в царской армии, были своеобразным пропуском в закрытый мир представителей Первой русской эмиграции. Если бы я заикнулся о советской армии, со мной не стали бы разговаривать. Разрозненность среди эмигрантов была колоссальной – все делились на белых и на советских.
Тея Бобрикова жила в просторной студии вместе с большим сибирским котом по кличке Водка. Водка был белым, мохнатым и страшно ласковым. Кровать хозяйки отделялась большим бархатным светлым пологом от пола до потолка. За стеклом старинного секретера в рамочках стояли фотографии ее многочисленных предков.
– Шестег'о моих г'одственников были написаны еще Г'епиным на каг'тине «Тог'жественное заседание Госудаг'ственного совета», – похвалилась Тея.
Ее дед, Николай Иванович Бобриков, был финляндским генерал-губернатором. В 1930-е годы Тея вместе с сестрой Ольгой приезжала в Финляндию, чтобы оттуда поклониться царской России. Попасть в Ленинград по понятным причинам они не могли, зато Хельсинки, в котором прошло их детство, очень напоминал Санкт-Петербург. Даже главный Собор Святого Николая, построеный в стиле ампир и расположенный на Сенатской площади, имеет некоторое сходство с Исаакиевским собором.
Ольга, в замужестве графиня фон Крёйц, жила в Париже в том же доме, что и Тея, при этом особой дружбы между сестрами не существовало, они практически не разговаривали.
– Но почему? – спросил я однажды Тею. – Какая кошка пробежала между вами?
– Я на сестг'у обиделась еще в 1917 году, – ответила Бобрикова. – Вег'нувшись однажды с катка на Маг'совом поле, я свою кг'асивую шубку из гог'ностая повесила в пег'едней на кг'ючок. Так моя Ольга сог'вала эту шубку с вешалки, отог'вала ее петельку, а саму шубку бг'осила на пол. Я не могу ей этого пг'остить до сих пор!
Ольга отвечала сестре взаимностью и недолюбливала ее за то, что именно изображение Теи украсило обложку первого издания «Красоты в изгнании». Графиня фон Крёйц, не желавшая со мной знаться из-за дружбы с Теей, после выхода книги вдруг позвонила и спросила:
– Не могли бы вы переиздать книгу, но уже с моей фотографией на обложке?
Об этом, конечно, не могло быть и речи: Тея Бобрикова – знаменитая манекенщица, а Ольга, поработав коротко моделью в Испании, довольно скоро вышла замуж за графа и никакого отношения к миру моды больше не имела. Однажды, в мою бытность приглашенным художником в Большой театр Варшавы в 1998 году, я познакомился с Анджеем Крёйц-Маевским, их главным художником. Когда я рассказал ему о моем знакомстве с Ольгой в Париже, его радости не было предела. Мне удалось соединить эти две ветви графского рода.
Лучшей подругой эффектной, вальяжной и очень кокетливой Теи Бобриковой была ее полная противоположность – худощавая, суровая и сдержанная баронесса Анастасия фон Нолькен, в замужестве Маргулис. С Теей они дружили с самого детства. Карьеру манекенщицы баронесса фон Нолькен начинала в Доме «Ирфе» у князя Феликса Юсупова, затем работала в Домах «Chanel», «Vionnet», «Maggy Rouff». В конце концов, распрощавшись с миром моды, стала художницей-абстракционисткой.
Другой близкой приятельницей Теи Бобриковой была певица Людмила Лопато, с которой они играли в вист, преферанс и маджонг.
Тея обладатела потрясающей памятью – она помнила всех и с радостью делилась воспоминаниями. Однажды рассказала о манекенщице по фамилии Борман – дочери знаменитого кондитера Жоржа Бормана.
– Только она совег'шенно не в себе, – добавила Тея.
– Как это?
– Когда вы ей позвоните, она будет кг'ичать благим матом.
– Неужели только кричать?
– Еще выть.
Тем не менее я набрал номер манекенщицы Борман. К сожалению, на старости лет она потеряла рассудок и действительно только выла и кричала.
Свои фотографии 1920-х, 1930-х и 1940-х годов Тея мне продала, а коллекция шляпок и платьев, принадлежавших не только ей, но и графине фон Крёйц, досталась мне уже после смерти обеих сестер. Позвонил душеприказчик Ольги и поинтересовался, не хочу ли я забрать их вещи. Я тут же приехал, забрал мешки с платьями и, выходя из квартиры, откуда уже готовились выносить мебель, увидел пирамиду из шляпных коробок.
Я спросил:
– А можно мне и эти коробки забрать?
Душеприказчик был счастлив избавиться от ненужного ему «хлама».
В самые первые годы в Париже судьба свела меня с Ириной Владимировной Одоевцевой, урожденной Ираидой Густавовной Гейнике, родившейся в Риге. В Петрограде, на берегах Невы, она станет любимой ученицей поэта Николая Гумилева, и напишет:
Ни Гумилев, ни злая пресса
Не назовут меня талантом.
Я – маленькая поэтесса
С огромным бантом.
В 1921 году она выйдет замуж за поэта Георгия Иванова, а в 1922-м эмигрирует в Париж. Ее семья в Риге материально поможет ей выжить в этом невероятном городе. У Одоевцевой есть прекрасное стихотворение о моде.
В этот вечер парижский, взволнованно-синий,
Чтобы встречи дождаться и время убить,
От витрины к витрине, в большом магазине
Помодней, подешевле, получше купить.
С неудачной любовью… Другой не бывает —
У красивых, жестоких и праздных, как ты.
В зеркалах электрический свет расцветает
Фантастически-нежно, как ночью цветы.
И зачем накупаешь ты шарфы и шляпки,
Кружева и перчатки? Конечно, тебе
Не помогут ничем эти модные тряпки
В гениально-бессмысленной женской судьбе.
– В этом мире любила ли что-нибудь ты?..
– Ты должно быть смеешься! Конечно любила.
– Что? – Постой. Дай подумать! Духи, и цветы,
И еще зеркала… Остальное забыла
Я познакомился с Ириной Одоевцевой в 1983 году и на протяжении восьмидесятых годов регулярно бывал у нее. Нас познакомила журналистка и литературовед Соня Ардашникова-Иваницкая, с которой я был дружен много лет. Она привела меня в 15-й арондисман на улицу Касабланка в дом 4, где на втором этаже под фамилией Gorboff жила эта некогда легендарная красавица. Тогда ей было уже 88 лет, и она носила фамилию последнего мужа, таксиста, который обожал ее всю жизнь.
Просторная квартира с мебелью красного дерева и книжными полками была украшенна розовой креп-сатиновой шторой оттенка «сомо»; из этой же ткани были сшиты чехлы на мебель. В этом оформлении было все: вялое подражание голливудскому вкусу на все блестящее в 1930-е годы, пятна следов бытования и нужда в чистке и стирке – весь блеск и вся нищета эмигрантской жизни. За этой розовой шторой ютились жильцы Одоевцевой. Она сдавала углы своей просторной квартиры русским эмигрантам. На моей памяти у нее жили татарка Амина с ребенком от африканца и художник, бывший моряк Игорь Андреев. Там же одно время ютилась и помогала Ирине Владимировне по хозяйству художница Аля Рейбиндер. В доме, полном жильцов и гостей, Одоевцева постоянно боялась, что ее попытаются ограбить, и прятала деньги на голове под париком.
Кроме Сони Ардашниковой, к ней часто захаживал молодой поэт Александр Радашкевич со своей французской женой, литератор Кирилл Померанцев и друг Лифаря доктор Преображенский. Ирина Владимировна была кокетлива, обожала общество мужчин, принимала за чаем с кексом или тортом, продавала свои книги. Однажды и я купил у нее два томика – «На берегах Сены» и «Портрет в зеркальной раме». Ирина Владимировна решила мне их подписать. Мило улыбнувшись, она сказала:
– Я напишу так: «Дорогому Александру Васильеву с искренней дружбой от любящей его поэтессы Ирины Одоевцевой, Париж, 1984 года». Вам это подойдет?
– Конечно, – ответил я, – буду рад!
Но сказать это одно, а вот сделать – совсем другое! Артроз пальцев не позволял писать ровно и красиво. Подумав с минутку, Ирина Владимировна произнесла:
– А давайте-ка сократим! Напишем – «Александру Васильеву от Ирины Одоевцевой». Ведь так тоже подойдет?
Но пальцы по-прежнему не слушались… В результате книга была подписана кратко – «Саше от Иры».
В те годы Соня Ардашникова попросила меня сделать фотосессию с Ириной Владимировной, я сохранил эти фотографии.
Поэтесса всегда следила за собой, делала прекрасный маникюр, красила губы, куталась в цветастую павловопосадскую шаль. Именно такой она осталась на моих фотографиях. А вот книгу воспоминаний «На берегах Сены» с автографом Одоевцевой у меня зачитал Виталий Яковлевич Вульф, с которым я был дружен с детских лет. Но уверен, она сохранилась в чьей-то библиотеке и когда-нибудь найдется.
Приблизительно в те годы Ириной Одоевцевой стало интересоваться Советское посольство. Это был период Перестройки, и они нуждались в символах. Одоевцева часто болела, лежала в госпитале, теряла память. Пыталась диктовать еще одну книгу – «На берегах Леты», копии глав которой сохранились у Александра Радашкевича.