Неизгладимое впечатление на меня произвел порядок – японцы имели право только один раз в году выносить на помойку крупногабаритные вещи. Был специальный день, когда они могли выкинуть холодильник, плиту, старый диван или шкаф. В другие дни – запрещено. Только в этот день мои соседи выносили стопки антикварного фарфора, огромные тюки с тканями и со старинными кимоно. Боже, как мне удавалось поживиться в такие дни! Сколько я подобрал там старинных лаковых шкатулок, украшений и фарфора, шелковых отрезов…
В конечном итоге эти находки сложились в багаж весом сто килограммов. Казалось бы, как можно вывезти такое количество вещей в Париж?! Но я был молод, очарователен и умел договориться с сотрудниками аэропорта. К тому же в ту пору еще не существовало таких строгих ограничений, как сегодня.
– Чото мате, кудасай! Ваш багаж весит больше допустимого, – сказала мне японка, которая регистрировала меня на рейс. – Что у вас там?
– В этих чемоданах – моя любовь к Японии! – ответил я.
– Тогда провозите! Домо, аригато козаимас…
Кроме найденных на мусорных свалках сокровищ, я, в очередной раз улетая из Осаки, вез с собой в Париж черно-белого котенка с голубыми глазами, которого оставили на помойке в коробке из-под обуви. Это случилось буквально за несколько дней до вылета, поэтому в оставшееся время я бегал с найденышем по ветеринарам, чтобы получить разрешение на вывоз. Котенка мне удалось пристроить в Париже – я подарил его своей приятельнице-графине Жаклин де Богурдон.
Но вернемся в дом Масако Ойя.
В самый разгар работы над «Щелкунчиком» мадам Ойя решила показать мне второй этаж своего особняка, а именно – частные апартаменты, куда гостей не приглашали. Здесь я увидел ее многочисленные коллекции. Хозяйка дома собирала абсолютно всё, но группировала предметы по характерам. В одном из стеллажей стояли розовые сумочки «келли» от Дома «Hermès» из разных типов кожи – крокодил, питон, страус в различных оттенках. Очень много розовых котурнов было выставлено в специальном шкафу. В другой витрине, к примеру, хранились пуанты с автографами самых знаменитых балерин мира, лаковые шкатулочки и розовые вазочки, в третьей стояли батареи маленьких бутылочек только с одним напитком – французским ликером «Cointreau». Такие обычно давали в самолетах.
– Зачем вам эти бутылочки? – полюбопытствовал я. – Вы же их не выпиваете.
– Как зачем?! Красивая вещь! Кирей!
Посередине комнаты висел огромный гонг, по бокам от него возвышались две большие буддистские статуи.
– Это моя домашняя часовня, – объяснила мадам Ойя. – Но я не буддистка.
– А кто же?
– Я – синтоистка! Научимся молиться.
С этими словами мадам Ойя трижды хлопнула в ладоши и произнесла: «Хой. Хой. Хой». Я тут же повторил за ней эти нехитрые действия. Затем последовала молитва на японском языке.
Мы встречались ежедневно, как правило, вечерами. Когда я уже почти засыпал, она приглашала меня на разбор своего колоссального архива. Обычно работа заканчивалась лишь к восьми утра.
– Мадам Ойя, саёнара, не пора ли вам спать? – спрашивал я, отчаянно зевая.
– Хонто. Нет! – отвечала она своим высоким и тонким голоском. – Когда а Японии ночь, в Париже день. Я должна снимать кассу в своих ресторанах.
И по телефону звонила в каждый из принадлежавших ей восьми ресторанов бренда «Йоки Тори», где посетителям предлагали мясо всевозможных видов на тоненьких шпажках под соусом терияки. Это был своего рода ресторан быстрого питания, но довольно дорогой, поскольку в те годы японские рестораны в Париже являлись диковинкой. Все они находились на улице Сент-Оноре. Пока она снимала кассу, я подписывал бесчисленные полароидные снимки – указывал место, где была сделана фотография, дату и кто, кроме Масако Ойя, был на ней запечатлен.
Как-то Мадам Ойя мне сказала:
– Я думаю, что для японской женщины я проживаю удивительную жизнь. А вы – мой Бог-секретарь, высокого класса помощник.
Мадам Ойя очень любила со мной откровенничать.
– Васильев-сан, у меня есть принцип, – сказала однажды она, – что люблю – то покупаю. Например, мне очень нравится виски «Джонни Уокер».
– И что?
– Купила 25 процентов акций! А еще мне очень нравится шведский автомобиль «вольво».
– И что же?
– Купила 50 процентов акций!
Кстати автомобили «вольво», в которых ездила мадам Ойя, также всегда были розового цвета.
– В Париже мой любимый отель – «Plaza Atheneе», – поделилась как-то она.
Этот знаменитый дорогой отель находится на авеню Моды, рядом расположен Театр Елисейских Полей, напротив Дом «Dior», по другую сторону от отеля – здание бывшего Дома вышивки «Китмир».
– И что же случилось с отелем? – поинтересовался я, догадываясь, каким будем ответ.
– Как это – что? Я купила 75 % акций!
Я был свидетелем того, как она купила себе дом в Софии и дом в Нормандии, в которых так никогда и не побывала.
Расположение мадам Ойя к нам с Валерием Пановым со временем стало столь велико, что в один прекрасный день, а точнее – в одну прекрасную ночь – она пригласила нас… на кладбище.
– Но мадам Ойя, уже полночь!
– Самое время.
Мы с Пановым уселись в ее розовый «вольво» и отправились в пригород. Когда добрались до кладбища, я, выбравшись из автомобиля, осмотрелся – вокруг кромешная тьма и очертания зарослей бамбука.
– Здесь наша родовая усыпальница, – сказала мадам Ойя и вручила мне японский бумажный фонарик с горящей внутри лампадкой.
Освещая этими фонариками путь, мы двигались по мосткам из булыжников через тростниковую чащу, пока не вышли на небольшую лужайку с мраморными надгробиями.
– Будем молиться, – объявила мадам Ойя. – Это могила моей мамы. Хой. Хой. Хой.
И мы с фонариками обошли вокруг могилы мамы.
– Моя любимая мама прожила очень красивую жизнь…
За этими словами последовал подробный рассказ о судьбе мамы. Затем шел папа и история его жизни. Потом еще какой-то родственник, и еще, и еще… Закончилось все самыми теплыми воспоминаниями о любимой собачке над ее маленькой могилкой.
– Мадам Ойя, а кто похоронен здесь? – показал я на последнюю могилу.
– Мой муж, – коротко ответила она и бросила взгляд на часы: – Панов-сан и Васильев-сан, уже два часа ночи, на мужа совсем не осталось времени.
И мы ушли, не помолившись за упокой его души.
Однажды я совершенно случайно застал мадам Ойя без ее «розового оперения». Увидел просто женщину, облаченную в серое кимоно с мелким рисунком, без всякого грима, без парика с буклями – ее чисто вымытые волосы были зачесаны назад. Обычная японская бабушка, в которой я не сразу узнал самую розовую японку.
– Васильев-сан, никому не рассказывайте, какая я в жизни, – попросила она.
На своем розовом «вольво» мадам Ойя возила нас с Валерием Пановым в Нару – древнюю столицу Японии, город-монастырь с храмом Тодай-Дзи, внутри которого сидит гигантский Будда, дворцом Касуга-тайша и парком, по которому гуляют лани в белых яблоках. Они не боятся людей и едят с рук.
Мадам Ойя открыла для нас древнюю японскую столицу Киото. Храмы Хэйан-дзингу и Киёмидзу-дэра поразили нас красотой своих форм. Киото потряс своими садами и прудами, где живут большие водные черепахи и карпы красного цвета в черно-белых пятнах.
Мы побывали и в портовом городе Кобе, где находился кондитерский магазин «Морозов», открытый в 1931 году эмигрантом из Самары. Именно он привез в Японию невиданное лакомство – шоколадные конфеты. До него японцы о шоколаде не слышали. На момент нашего знакомства этому самому Валентину Федоровичу Морозову исполнилось 85 лет. Все дела вела его жена, Ольга Сергеевна Тарасенко, тоже эмигрантка из России. Свои седые волосы она укладывала в прическу, напоминавшую халу Людмилы Зыкиной, носила роскошные очки и одно-единственное колечко, правда, украшенное довольно внушительным бриллиантом, из чего я понял, что кондитерский бизнес Морозовых процветает. Благодаря японскому партнеру, магазины этой марки открылись в Токио, Осаке, Нагасаки, Йокогаме. Самое ужасное, что спустя какое-то время японский партнер отнимет у основателя этот бренд, и Морозову придется начинать всё практически с нуля. Он создал новую марку – «Космополитен де Морозов», главным хитом которой стало печенье «курабье» в коробках, разрисованных русскими национальными костюмами.
Морозовы принимали меня в своем доме, поили чаем из стаканов в подстаканниках с двуглавым орлом, с клубничным вареньем и песочным печеньем «курабье», кормили собственным шоколадом и показывали театральные программки, подписанные рукой Федора Шаляпина, гастролировавшего в Японии в 1930-х годах. Он пел в Муниципальном зале в Осаке «Блоху», «Эй, ухнем!» и «Два гренадера». Ему аккомпанировал Георгий Годзинский. Публика заваливала артиста цветами. Успех был невероятный.
Морозовы мне рассказали о бурной жизни Первой русской эмиграции в городе Кобе, я все подробно записал. В Кобе жили тогда двести русских, устраивали регаты, танцы и спектакли. Существовали любительский русский хор и даже ансамбль русской пляски. Самыми известными были семьи Морозовых, Абрикосовых, Полетаевых, Пальчиковых, Скородумовых, Воскевич, Столыпиных. Все они, по большей части, – из Харбина. Художественная жизнь бурлила. В Кобе жили гармонист Кира Ардатов, скрипач Евгений Крейн, варшавский дирижер Эмануэль Меттер, балерина Осовская, пианисты Лио Сирота, Екатерина Хуциева и Александр Рутин, певица Ольга Петровна Карасулова. Армянский отель в Кобе держала Вера Эсоян и при нем русский ресторан. В городе была русская церковь, построенная в 1926 году и расписанная Вениамином Васильевичем Злыгостевым, и даже сохранилось русское кладбище! Русские эмигранты держали в Кобе модные ателье – у Антонины Ивановой было ателье «Парадайз», у Екатерины Михайловны Суховской «Модерн»; Евдокия и Михаил Фокавины держали ателье «Элегант». Модным магазином «Смарт-шоп» владела татарка Гиззатулина. В городе устраивали русские елки и русские балы в отеле «Тор», выстроенном в стиле швейцарского шале. В 1936 году