– Что это за родственники такие! Сами в гости не зовут и к нам не приходят.
Но когда я уехал в Париж и меня надо было спасти от преследований, именно Лев Толкунов своим веским словом и связями отвел гром и молнии от меня. За это я ему благодарен!
Вскоре после заключения брака, году в 1980-м, Андрея назначили корреспондентом «Правды» в Нью-Йорке. Разумеется, Наташа с сыном Митей последовала за мужем. Они поселились в просторной служебной квартире, обставленной довольно обычной кожаной мебелью. Андрей Толкунов регулярно писал статьи и книги, обличающие жизнь в США, особенно запомнилась мне одна – «Об американском фарисействе».
Я решил позвонить Наташе из автомата в Нью-Йорке в 1985 году, но она пошла на душевный подвиг и пригласила меня домой. Она прекрасно знала, что телефон прослушивается, как и у всех советских граждан, работающих за рубежом, и очень боялась обнародовать сводного брата, который стал невозвращенцем. В ту единственную ночь 4 апреля, которую я провел у них, Наташа не подходила к телефону и никому не открывала дверь. Провожая меня наутро, она сказала на прощание:
– Смотри, чтобы тебя никто не увидел! – Я уходил с большими предосторожностями, поскольку очень боялся навредить сестре.
А 4 июня 1986 года Наташа с мужем и 11-летним сыном Митей вернулись в Россию. Причин было две. Во-первых, подошла к концу их длительная семилетняя командировка. А во-вторых, у Андрея Толкунова был диагностирован рак пищевода. Из жизни он ушел в Москве. Их общий сын Митя Толкунов стал ресторатором на острове Бали. А сестра Наташа стала тоже преподавателем истории моды и переводчиком, редактором многих книг на тему моды. Мы сохранили теплые семейные отношения и часто путешествуем вместе.
Гонконг и Макао
С галеристом из Калифорнии, которого звали Клим Грановский, я познакомился в начале 1990-х годов. Гуляя по улице Гери в Сан-Франциско, увидел вывеску «Галерея Грановский» и, заинтересовавшись славянской фамилией хозяина, решил заглянуть внутрь. Первое, что бросилось в глаза, – стена, сверху донизу завешанная круглыми эмалевыми панно Зураба Церетели. Но более всего меня поразило другое. На втором этаже висел огромный портрет… моего отца – Александра Павловича Васильева работы известного художника и его ученика Валерия Балабанова. Папа был изображен в цилиндре и с игральными картами. Я знал о существовании этого портрета, но видел его только в виде вырезки страницы журнала «Огонек».
Спустившись вниз и отыскав хозяина галереи, я сказал по-английски:
– Меня очень заинтересовал большой портрет на втором этаже. Не могли бы вы мне о нем рассказать?
– Конечно! – охотно откликнулся на просьбу сам Грановский. – На портрете изображен величайший русский художник Александр Васильев – большая знаменитость в Советском Союзе.
На протяжении пяти минут он пел дифирамбы моему отцу, пока я, в конце концов, не перебил его, сказав:
– Я – сын Александра Павловича Васильева.
Грановский тут же перешел с английского на русский. Узнав, что я, как и отец – театральный художник, он попросил продемонстрировать ему мои работы. Папка с эскизами к балету «Ромео и Джульетта» по счастливой случайности оказалась при мне.
– Я продам их все до единого, – пообещал Грановский.
Слово свое он сдержал, я получил около 350 долларов за лист – по тем временам грандиозная для меня сумма. С тех пор мы подружились, а продажа моих рисунков была поставлена на поток. Клим Грановский и его супруга Лора неплохо зарабатывали на мне, поэтому он просил присылать ему всё новые и новые работы. А в один прекрасный день 1992 года пригласил отправиться с ним в Гонконг на открытие филиала галереи.
– Это в твоих интересах, – сказал Грановский. – В Гонконге множество состоятельных экспатов и очень большой художественный рынок, где до недавнего времени русское искусство вообще не было представлено.
Клим попросил захватить с собой семь русских костюмов и кокошников для оформления пространства, а также несколько новых работ, которые тогда уже стоили по 1 900 долларов.
Я прислушался и прилетел. Поселился в роскошном отеле «Grand Hyatt», расположенном в высоченном современном здании. Старинных строений в Гонконге вообще не существовало, город напоминал огромный Moscow City – близко стоящие друг к другу стеклянные башни со скоростными лифтами в двадцать, тридцать, сорок этажей. Небольшая историческая часть называлась «Адмиралтейство» и располагалась у воды – вот там еще можно было найти несколько трехэтажных викторианских зданий из кирпича в стиле историзм: старинный отель «Mandarin», где проходила одна из моих выставок, здание правительства, виллу генерал-губернатора… Это были осколки старого Гонконга, которые мне удалось застать и которые при мне же активно разрушались, уступая место новому, высотному и безумно дорогому.
На открытии филиала галереи Грановского собрался весь бомонд – еще бы, ведь европейские события не так часто происходили в Гонконге. Некоторые гости того дивного вечера стали моими друзьями. Один из них – горячий поклонник танца и русской истории Франк Рауль-Дюваль, создавший компанию по изготовлению балетной обуви «Sansha». Он прекрасно говорил по-русски, поскольку учился в Академии имени Агриппины Вагановой. Мои работы стал собирать австрийский банкир Андор Хампала, с которым мы часто ужинали. Моей верной подругой стала Лидочка Дорфман – русская австралийка Лидия Сафонова, вышедшая очень удачно замуж за сына богатейшего финансиста Гершона Дорфмана. Свекор Лидочки, Джорж Блох, и его жена Мери собрали уникальную коллекцию парфюмерных бутылочек многослойного стекла Китайской империи XVIII–XIX веков, которую выставляли в Британском музее Лондона. А свекровь Лидочки, мадам Мери Блох, Мириам Борисовна Гуревич, была дочерью русских эмигрантов из города Тяньцзинь. В 1930-е годы она даже выиграла конкурс Ширли Темпл в номинации «Самый красивый ребенок русского Тяньцзиня». Члены этой семьи очень полюбили меня и без конца приглашали в гости. Среди других ярких космополитов Гонконга тех лет вспоминается французская еврейка Мишель Мишель, которая специализировалась на продаже крупных бриллиантов и нередко летала в султанат Бруней, где султан собирал коллекцию огромных драгоценных камней. Я также очень подружился с четой французов – Мишель и Мишель Галлопан, метрдотелем и хористкой, которые не только начали собирать мои работы, но и всячески поддерживали меня своими советами и рекомендациями.
Там же, на вернисаже у Грановского, меня представили дочери крупнейшего художника русской эмиграции Юрия Смирнова – Нине Бигер-Смирновой, загорелой и жизнерадостной блондинке. Юрий Витальевич родился в 1903 году во Владивостоке, с детства жил в Харбине, в 1934 году переехал в Циндао, где расписал русскую православную церковь. Спасаясь от японской интервенции, Смирнов перебрался в Гонконг, а затем – в португальскую колонию Макао, где по заказу администрации стал писать виды довоенного города. Также он оформлял спектакли в Циндао. В 1945 году, находясь в состоянии депрессии из-за отсутствия средств к существованию, Юрий Витальевич покончил жизнь самоубийством. Работы Смирнова стоили всегда больших денег и тут же приобретались ценителями, коих в Китае немало.
Кстати, если говорить о ценах, мой рекорд – 110 000 долларов за рисунок. Один китайский миллионер бился до последнего за мою работу, чтобы показать другим, насколько он богат и азартен. Это известный факт, что китайцы – самая азартная нация и главные посетители всех казино. Однажды мне довелось оказаться в казино «Lisboa», расположенном в Макао, куда я часто ездил на выходные из Гонконга на скоростном паромчике. На моих глазах какой-то пожилой состоятельный китаец просадил в рулетку миллион долларов и ушел совершенно довольный. Об этой страсти был снят в 1952 году знаменитый голливудский фильм «Макао» с Джейн Рассел и Робертом Митчемом в главных ролях.
Благодаря галерее Грановского, слава обо мне стала распространяться по Гонконгу, и декан местной Академии искусств спектакля, американка Пат Эллиот, предложила на целый семестр заменить улетевшую в Сингапур педагога по истории моды миссис Фиону. При академии искусств существовал ученический театр с большой сценой, театральными мастерскими, эскалаторами, репетиционными залами и фойе с бронзовой скульптурой Рудольфа Нуреева по центру. Рудик как-то танцевал на огромной сцене этой Академии.
Недолго думая, я принял это приглашение, заключил контракт на три месяца, который затем продлили до шести, и переехал в съемную университетскую квартиру в районе Ваншай. Занятия проводил на английском языке, рассказывал группе китайских студентов обо всех европейских стилях одежды. Единственное, чего не касался, – китайского традиционного костюма. Эту дисциплину вел специальный педагог, миссис Рози, которая рассказывала о каждой империи древнего Китая, иероглифах, цветовых гаммах, стилях вышивки… В мою же епархию входило все, что касается Гомера и Шекспира, Мольера и Корнеля, Антона Чехова и Бернарда Шоу. Педагогом по декорационному искусству был англичанин Брайан Бартл, который не только очень сердечно отнесся ко мне, помог составить обучающую серию диапозитивов по истории моды и костюма, но и научил ориентироваться в новом для меня городе.
А город был чрезвычайно интересен. Меня поразили разнообразная кантонская кухня, базары, полные лакированными утками, сушеными курицами, темными яйцами, экзотическими фруктами. Уличная кухня включала в себя супы из вареной жабы со шпинатом, жареную змею, запеченные в крупной морской соли перепелиные яйца, редкие сорта чая. Все это сопровождалось нагромождением бамбуковых клеток с канарейками и соловьями, которые пели свои китайские трели на все лады. Город был чрезвычайно шумным: в какофонии переплетались звонки старинного британского трамвая, бурение горных пород, шум стройки – новые дома возводили с необычайной скоростью, снося кругом все старинное. В районе Ваншай была удивительная старинная улочка