сраженный предательским сном;
Даму лег на землю,
сраженный предательским сном,и спит теперь;
помазанник лег на землю,
сраженный предательским сном, и спит теперь;
сын мой лежал в зарослях шуппатту,
и заросли шуппатту притихли;
сын мой лежал в траве альфа,
и трава альфа притихла;
он лежал у тополя,
и тополь шелестел над ним;
он лежал у тамариска,
и тамариск пел ему колыбельную песню;
дитя мое они отпустили в верхнюю
пустыню;
отпустили его в верхнюю пустыню и в нижнюю
пустыню;
пустыня сторожила его там,
как бдит пастух над своим многочисленным стадом коров,
сторожила она его;
как бдит пастух над своим многочисленным стадом овец,
сторожила она его;
того, кто плывет по высоким волнам паводка.
В восьмой песни — восторженном пеане — воспевается прибытие бога, вызывающего восхищение у поклоняющихся:
Благороден, этот господин благороден!
Усусу — благородный домовладелец,
этот господин благороден!
Нингишзида — благородный домовладелец,
этот господин благороден!
Даму — благородный домовладелец,
этот господин благороден!
Иштаран — благородный домовладелец,
этот господин благороден!
Игишуба — благородный домовладелец,
этот господин благороден!
Мать, что родила его, —богиня Ураш (т. е. «пашня»),
этот господин благороден!
Отец его дикий бык Эреду (т. е. Энки),
этот господин благороден!
Взгляд его внушает благоговение,
этот господин благороден!
Речь его полна сладости,
этот господин благороден!
Члены его покрыты сладостью,
этот господин благороден!
Слово его первенствует,
этот господин благороден!
Благородный, благородный, будь милостив к нам!
Усусу, благородный домовладелец, будь милостив к нам!
Нингишзида...
Песнь далее дословно повторяет все сказанное, однако с другим рефреном — «Будь милостив к нам!» вместо «Этот господин благороден!»; затем она повторяется вновь, на этот раз с рефреном «Мы умилостивим его!» — и так до конца.
Короткую девятую песнь — по-видимому, призыв к волу бога, который, очевидно, тянет лодку бога, — сменяет десятая песнь, гимн процессии, в которой поклоняющиеся сопровождают бога к его отцу:
Ты, кого я сопровождаю,кем я восторгаюсь,
спешащий под звездами в мире;
Усусу, кого я сопровождаю к отцу,
кем я восторгаюсь,
мой Даму, кого я сопровождаю к отцу,
кем я восторгаюсь,
Иштаран, кого я сопровождаю к отцу,
кем я восторгаюсь,
Игишуба, кого я сопровождаю к отцу,
кем я восторгаюсь, пастырь
Ур-Намму, кого я сопровождаю к отцу,
кем я восторгаюсь...
Начиная с Ур-Намму, первого царя Третьей династии Ура, песнь перечисляет целый ряд правителей, которые во времена своего царствования были ритуальными ипостасями бога и продолжают оставаться его воплощением после своей смерти. Литания переходит от царей Третьей династии к царям династии Исина и затем — к недолго правившему царю Иддин-Иштару. Характер бога как даятеля пищи ясно проступает в концовке песни:
Господин еды и питья, кого я сопровождаю,
кем я восторгаюсь;
господин еды и питья, кого я сопровождаю,
кем я восторгаюсь.
Эта концовка (к сожалению, весьма поврежденная) повторяется, упоминая загоны для скота, овчарни, виноградные лозы, поля и оросительные каналы.
Произведение включает в себя еще три песни: одиннадцатую на тему «Великий господин, если бы я мог сравниться с тобой во славе и блеске!»; двенадцатую, которая повторяет седьмую, и тринадцатую, последнюю. К сожалению, тринадцатая песнь сохранилась очень плохо, поэтому прочтение восстановленных мест условно и не вполне достоверно.
Ты приходишь к нам с поклажей,
ты приходишь к нам с поклажей!
О Усусу! Ты приходишь к нам с поклажей,
ты приходишь к нам с поклажей;
Нингишзида, ты приходишь к нам с поклажей,
ты приходишь с поклажей;
мой Даму, ты приходишь к нам с поклажей,
ты приходишь с поклажей;
Иштаран, Игишуба, ты приходишь к нам с поклажей,
ты приходишь с поклажей;
ты приходишь к нам с поклажей восстановления храмов,
ты приходишь с поклажей;
ты приходишь к нам с поклажей восстановления храмов,
ты приходишь с поклажей;
ты приходишь к нам с поклажей дающей (жизнь) пищи,
ты приходишь с поклажей;
ты приходишь с поклажей дающей (жизнь) воды,
ты приходишь с поклажей...
Список приносимых благ занимает еще приблизительно восемь строк, из-за фрагментарности не поддающихся реконструкции. Произведение, несомненно, представляет собой подлинную культовую песнь, предназначенную для сопровождения ритуала — ритуала, который, как можно с уверенностью утверждать, начинался с погребальных плачей, исполнявшихся у священного кедрового дерева, произраставшего на огороженном участке храма Эанна в Уруке (упоминался в пятой песни). Этот священный кедр не только отмечал место рождения бога, но сам считался его матерью. Вероятно, и изгиб реки, на котором встречали бога, также располагался поблизости. Обряд, по-видимому, завершался триумфальным шествием процессии, сопровождавшей бога вниз по течению. Согласно бытовавшим представлениям, бог воплощал в себе живительный сок, дремлющий в тростниках и деревьях на протяжении сухого сезона, однако просыпающийся, к величайшему облегчению и радости земледельца, вместе с подъемом воды в реке. Воплощение древесной силы; «кедр сочный», растущий возле Урука, мог считаться матерью Даму; в конечном итоге, однако, поскольку сок растений берет начало от орошения речными водами — от Энки, увлажняющего пашню, и от Ураш, Даму считался сыном или потомком двух этих начал.
Итак, четвертое тысячелетие[95], насколько мы можем судить по источникам того времени и позднейшим свидетельствам, сообщило древнемесопотамской религии ее основной характер: почитание сил природы. Эти силы постигались интуитивно как жизненный принцип в наблюдаемых явлениях, как их воля пребывать в данной определенной форме. Наиболее характерным для рассматриваемого периода мы можем считать поклонение тем силам, которые были наиболее важными для человеческого существования, — силам, от которых зависели ранние формы хозяйствования, — и их постоянное очеловечивание, возникающее из людской потребности существенного родства с ними. Это вело к растущему предпочтению антропоморфных форм как единственно подобающих богам перед старыми, не антропоморфными. Само бытие богов организовывалось по человеческим моделям семьи и определенного рода занятий. Доминирующей фигурой стал сын и кормилец, чья жизнь от сватовства до брака и ранней смерти отражает годовой цикл плодоношения и созревания урожая.
Хотя мы рассмотрели только один культ, а именно культ Думузи и божественных фигур, отождествляемых с ним, есть все основания предполагать, что он являлся наиболее характерным и что связанный с ним ритуал и метафорические образы сватовства и брака, смерти и оплакивания были широко распространены и типичны, так как следы его присутствия или параллели с ним обнаруживаются в сказаниях, связанных едва ли не с любым из основных древнемесопотамских богов. Сватовство и брак встречаются в мифе и ритуале, связанных также с Энлилем, Нанной/Суэном и Нинуртой/Нингирсу, тогда как близость к смерти, смерть или нисхождение в подземный мир рассказываются (в той или иной форме) об Ане, Энлиле, Энки, Нанне/Суэне, Нинурте/Нингирсу, Уту, Ишкур и Инанне. Все эти мотивы представляют собой, по-видимому, общедоступные и общепонятные формы приближения к «нуминозному». В следующем тысячелетии тенденция к антропоморфизации переросла узкие рамки семьи, рода занятий и индивидуального жизненного цикла и вошла в более широкие рамки общины и государства с их внешними и внутренними политическими формами, развиваясь от антропоморфизма и социоморфизма к политоморфизму.
3. МЕТАФОРЫ ТРЕТЬЕГО ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ. БОГИ КАК ПРАВИТЕЛИ: ВСЕЛЕННАЯ — ГОСУДАРСТВО
ВРЕМЕНА СРАЖЕНИЙ
Выше говорилось о том, как смешанные чувства страха перед «нуминозным» и тяготения к нему побуждали человека делать выбор между стремлением к неведомым силам и желанием оградить себя от них. Проведенный нами анализ ранних культов плодородия показал, что такой выбор обусловливался главным образом ситуативно: силы, покровительства которых искали прежде всего, действовали в тех жизненных положениях и явлениях природы, от которых зависело само существование человека, и заступничество этих сил обещало свободу от нужды и лишений.
С началом III тысячелетия до н. э. постоянный страх голода перестал быть основным фактором, напоминавшим об эфемерности человеческой жизни. Не менее реальной угрозой стала внезапная гибель от меча на поле сражения или при набеге разбойников.
Насколько мы можем судить, IV тысячелетие, как и времена, предшествовавшие ему, протекали в сравнительно мирной обстановке. Войны и набеги были известны — и не понаслышке, — но длились они недолго и образ жизни определялся не ими. Однако в III тысячелетии они становятся, по-видимому, повседневным явлением. Отныне никто не мог чувствовать себя в безопасности.
Стремительность, с которой враг мог нанести удар (например, какой-нибудь военачальник, нагружавший награбленной добычей длинные лодки, легко передвигавшиеся по сети главных каналов, — а они пересекали Месопотамию вдоль и поперек), делала существование даже самых богатых и могущественных ненадежным: царицы и знатные госпожи, подобно своим сестрам-простолюдинкам, находились в постоянном страхе перед завтрашним днем, когда они могли оказаться несчастными вдовами, оторванными от дома и детей, в рабском подчинении у варварского семейства: