– Не больны ли они? – с живостью вскричал молодой человек.
– Нет, ваше сиятельство, это только последствие всего, что случилось сегодня… Молоденькие особы, известное дело, очень хрупки.
Лоран улыбнулся этой сентиментальной фразе дворецкого, но не сказал ни слова, и тот продолжал:
– Преподобный отец Санчес просит ваше сиятельство избавить его от скуки вкушать трапезу в одиночестве и удостоить чести отужинать с ним в его комнате.
– С удовольствием. А мои люди, любезный ньо Гальего, где же они будут ужинать?
– Со мной, ваше сиятельство, – величественно ответил мажордом, – и от этого их трапеза не станет хуже, смею вас уверить.
– Я убежден в этом, ньо Гальего, – улыбаясь, сказал Лоран. – Потрудитесь же проводить меня к капеллану.
– Всегда к услугам вашего сиятельства, – ответил мажордом с почтительным поклоном.
Он пошел впереди молодого человека и довел его до самой комнаты отца Санчеса. Там он оставил молодого человека, предварительно провозгласив о его приходе.
– Надеюсь, вы извините меня, любезный граф, что я обеспокоил вас, – ласково сказал капеллан, идя навстречу Лорану.
– Это не беспокойство, а удовольствие! Я рад нашему свиданию с глазу на глаз, – ответил молодой человек, пожимая протянутую ему руку.
– Старики – эгоисты, как вам известно, граф. Я люблю вас, вот мне и захотелось побеседовать с вами откровенно.
– Вы меня крайне обязываете, отец Санчес.
– В сторону церемонии. Садитесь, граф… Увы! Отчего нельзя нам воскресить один из тех уютных ужинов в замке Торменар, когда…
– Умоляю вас, отец Санчес, – перебил молодой человек с волнением, – не пробуждайте во мне этих милых и грустных воспоминаний, моя рана все еще не зажила и кровоточит, как в самый первый день.
Старые друзья, а именно таковыми и были эти двое, сели друг против друга и принялись за ужин, беседуя в присутствии лакея, который прислуживал им, о посторонних предметах. Однако, когда был подан десерт и слуга удалился, разговор резко перешел на другое и принял серьезный характер.
Отец Санчес встал, порылся в ящике и вернулся к столу, положив перед прибором Лорана несколько сигар.
– Вы ведь знаете, граф, – с улыбкой сказал монах, – что здесь вы у себя. Итак, не стесняйтесь. Вот отличные сигары, угощайтесь. Сам я не курю, но запах табака даже приятен… А вот ликеры, выбирайте по вкусу.
Отец Санчес придвинул к себе кофейник.
– Я нарочно сварил для вас кофе, который, надеюсь, заслужит вашего одобрения, – сказал он. – И я выпью с вами за компанию.
– Вы, кажется, принялись за старое, отец Санчес, – опять балуете меня.
– Так отрадно баловать того, кого любишь, – тихо проговорил монах.
– Разумеется, – рассмеялся молодой человек, выбирая сигару, – и я даже подозреваю вас в намерении подкупить меня.
– Тсс, – с улыбкой заметил отец Санчес, – не говорите так, пожалуйста. Но вы угодили в точку.
– Неужели?! Стыдно вам, духовному лицу, строить козни!
– Что делать, граф! Каждый действует как может.
– Вы должны знать, что со мной вам нечего прибегать к хитростям. Скажите откровенно, чего вы хотите, и, если есть возможность, это будет исполнено.
– Дело не простое, предупреждаю вас, граф.
– И все-таки говорите.
– Так вот… Уже пятнадцать лет я живу здесь и привязался всей душой к бедным пеонам, прикрепленным к асиенде. Они подлинные страдальцы! Мне хотелось бы остаться среди них, чтобы охранять их от возможного насилия и покровительствовать им, когда придут ваши товарищи.
– Только-то, – сказал капитан, усмехнувшись.
– Разве этого мало?
– Не мало, отец Санчес. Во всяком случае, я предвидел ваше желание. Возьмите это письмо. Оно подписано Монбаром, командующим экспедиции. А вот и моя печать, – прибавил он, снимая с мизинца правой руки большой перстень. – Когда сюда придут Береговые братья, покажите первому же из них это письмо и этот перстень – и вы будете под двойным покровительством: Монбара и Лорана. Никто не посмеет переступить через порог асиенды, она будет священна для моих товарищей, никто и пальцем ни к чему не прикоснется, хотя бы все двери стояли распахнутые настежь. Словом, вы будете здесь в безопасности, как если были бы во Франции или на Тортуге.
– Дитя мое, вы сами пришли к этой доброй мысли? – вскричал растроганно старик.
– Вас это удивляет, отец Санчес?
– Нет, нет, простите, сын мой. Меня не может удивлять, что вы поступаете благородно и великодушно… Увы! Зачем…
– Ни слова об этом, святой отец, – с живостью перебил граф, – разве вы не знаете, каков я, разве запамятовали, что я ничего не забываю, ни зла, ни добра. Я люблю вас, вы мне все равно что отец. Я исполняю только то, что следует исполнить. Итак, оставим этот разговор, если вы хотите доставить мне удовольствие.
– Как желаете, сын мой.
– Говорила ли вам донья Флора, – продолжал молодой человек, чтобы переменить тему беседы, – что я советовал ей отправиться в Панаму?
– Она сказала мне об этом мимоходом, но не полагаете ли вы, что ей лучше было бы остаться здесь, со мной?
– Не знаю, святой отец. Впрочем, я дал ей совет переговорить с ее матерью.
– В этом вы правы, граф. А скажите, вы все еще думаете уехать завтра?
– Не могу поступить иначе.
– Мне хотелось спросить вас об одном, сын мой, но я боюсь вашего неудовольствия.
– Говорите без опасения, отец Санчес, – улыбаясь, ответил Лоран. – С каким бы вопросом вы ко мне ни обратились, я выслушаю вас почтительно.
– И ответите?
– Постараюсь.
– Вы любите донью Флору? – внезапно спросил монах.
– Больше жизни, – откровенно ответил молодой человек.
– И намерение ваше…
– Жениться, как я и собирался сделать.
– Я знал это. Ах! Ваше сердце мне хорошо известно… Но теперь положение стало еще более затруднительным… Даже не знаю, как и подступить к вопросу…
– Что я намерен сделать с ее отцом, не правда ли? – перебил молодой человек слегка насмешливо.
– Вы угадали, сын мой, я действительно желал бы знать, как вы намерены поступить по отношению к этому презренному негодяю.
– Выслушайте меня, святой отец. От вас я таиться не хочу и отвечу вам так же откровенно, как вы спрашиваете. Этот, по вашему же выражению, презренный негодяй, которого и назвать иначе нельзя, совершил самые ужасные преступления: он был неумолимым палачом моей близкой родственницы, всю жизнь которой отравил и счастье которой разрушил навсегда. Не далее как сегодня он подло бросил свою дочь, без сожаления, без малейших угрызений совести оставил ее на произвол первого разбойника, который явился бы на асиенду. Если бы здесь не было охраны, эта невинная и чистая девушка, достойная любви и уважения, была бы погублена безвозвратно, осуждена на позор или даже на смерть… С этим, надеюсь, вы согласны?
– Увы, сын мой, все это вполне справедливо.
– Виновный должен быть наказан, – холодно продолжал молодой человек, – и наказан примерно.
Отец Санчес побледнел и содрогнулся при этой столь прямо произнесенной угрозе.
– Успокойтесь, отец мой, – продолжал капитан, – я не убью его. Ваши слова заставили меня задуматься… Он не умрет.
– Слава Богу! – вскричал монах, воздев руки в горячей благодарственной мольбе.
– Погодите, отец мой, – со зловещей усмешкой продолжал капитан, – что значит смерть для человека, утомленного жизненной борьбой? Это сон и отдых. Для солдата – это венец славы, для несчастного – прекращение скорби, для преступника – тяжелая минута, но одна-единственная, и потом всему конец. Смерть ни в каком случае не искупление… Этот человек будет жить, чтобы искупать прошлое!
Испарина выступила на лбу отца Санчеса. Он жадно ловил каждое слово капитана, и безотчетный ужас овладевал им, когда он начал угадывать, что презренному готовится кара в тысячу раз ужаснее самой смерти.
Лоран продолжал невозмутимо и холодно:
– Я хочу, чтобы он жизнью искупал свои преступления, чтобы каждый его день был постоянной скорбью, без облегчения, без надежды. Он богат – я превращу его в бедняка. У него много друзей-льстецов – я оставлю его одного, с глазу на глаз с его злодеяниями. Когда Панама будет в нашей власти, дон Хесус Ордоньес, лишенный всего своего достояния, отправится на принадлежащей мне каравелле в Индийский океан и будет высажен на пустынном острове. Но так как я хочу, чтобы он остался жив и действительно искупил свои злодеяния, то его снабдят съестными припасами, орудиями труда и семенами – словом, всем необходимым, чтобы самостоятельно поддерживать свое жалкое существование. Потом каравелла уйдет, и этот человек, или скорее чудовище в человеческом образе, исключенное из списка живых, останется один перед лицом Бога. Надежда покинет его. Но, как трус, который более всего боится смерти, он станет жить почти против собственной воли, побуждаемый одним только инстинктом самосохранения и проклиная ежеминутно свое существование, прервать которое, чтобы положить конец мукам, у него не хватит ни сил, ни духу… Как видите, отец Санчес, – прибавил Лоран с горечью, – я руководствуюсь вашими словами, более не мщу, но караю.
– Быть может, милосерднее было бы с вашей стороны, сын мой, вонзить ему кинжал в сердце?
– Судья вершит правосудие, палач исполняет приговор. Я не хочу быть палачом этого человека, не хочу пачкать руки в его крови.
– Но вы становитесь его судьей и произносите над ним приговор, тогда как намерены жениться на его дочери!
– Ошибаетесь, отец Санчес, не я буду судить его: Береговое братство управляется грозными и неумолимыми законами, в основе которых лежит самый справедливый: око за око, зуб за зуб. Суд, состоящий из главных членов нашего товарищества, имеет обязанностью блюсти правосудие между нами. Этот суд исполняет свой долг везде: в море и пустыне, под открытым небом, в глубине лесов и в подземельях, в городах и деревушках – словом, где бы ни нуждались в его справедливом решении. Тогда члены его собираются, выслушивают жалобы, по совести взвешивают изложенные перед ними факты и оправдывают или осуждают обвиняемого, не поддаваясь никакому постороннему влиянию, а руководствуясь только тем, что им кажется справедливым. Эти приговоры неизменны.