в, они утверждали, что молодая женщина скоро будет на ногах. И вдруг, против всякого ожидания, после продолжительного посещения герцогом Оливаресом с доньей Христианой случился первый припадок, а через полчаса она скончалась в страшных страданиях на руках обезумевшего от отчаяния короля.
Смерть эта вызвала большие толки при дворе.
Враги министра – а их было немало – громко говорили об убийстве, то есть отравлении, но слухов этих ничто не подтверждало, и мало-помалу они затихли сами собой.
Безутешный король с торжественным великолепием похоронил единственную женщину, которую горячо любил и которая была достойна его любви по ангельской кротости своей и высокому уму. Он заперся в своем дворце и долго никого не хотел принимать, кроме самых близких к нему лиц.
«Беды к горю, как реки к морю» – эта народная поговорка сбылась роковым образом и теперь.
Донья Мария-Долорес с младшей дочерью, доньей Лусией, уехали в Бискайю тотчас после смерти доньи Христианы, чтобы предаться снедающему их горю в замке Торменар, мрачно возвышающемуся среди гор в каких-нибудь двух-трех милях от французской границы.
Однажды ночью замок был захвачен врасплох и сожжен мародерами, как говорили, из числа французской армии. Слабый гарнизон, защищавший Торменар, был весь перебит, а замок и местечко рядом с ним преданы огню и мечу. На следующее утро от них остались одни лишь дымящиеся развалины. Пожарище было залито кровью. Мародеры исчезли с громадными богатствами и увели с собой донью Марию и ее дочь, донью Лусию.
Этот новый, еще более ужасный удар, поразивший дона Луиса, едва не лишил его рассудка.
Силой воли, однако, он поборол отчаяние. Во что бы то ни стало решил он отыскать жену и дочь, но лишь напрасно расточал золото и тратил время – все поиски остались тщетными, его усилия не привели ни к чему. Убитый горем муж и сокрушенный духом отец так и не смог узнать что-либо о судьбе двух дорогих ему существ. Завеса тайны так никогда и не приподнялась.
Дон Луис за несколько лет исколесил всю Европу в поисках двух ангелов, которых лишился столь трагически. Потом он сдал все занимаемые им должности герцогу Оливаресу, который за прошедшее время стал могущественнее и счастливее, чем когда-либо, и удалился во вновь отстроенный по его приказанию замок Торменар, чтобы там доживать век вдали от света, причинившего ему столько страданий.
Один лишь преданный друг остался верен герцогу в его несчастье – отец Санчес. Он все оставил, чтобы разделять уединение дона Луиса, и не утешать его, нет, – есть такого рода скорбь, которая всегда останется незаживающей раной в сердце, – но помогать твердо сносить удары, постигшие его, и поддерживать на скорбном пути жизни.
Гастон-Филипп, на которого король, его отец, перенес теперь всю любовь, которую питал к умершей жене, получил блестящее образование.
В то время, о котором мы теперь ведем речь, это был прекрасный и гордый молодой человек лет семнадцати, одаренный пленительной красотой матери, но выраженной более мужественно, более твердо.
По непременному требованию короля, который не хотел отпускать от себя сына, юноша не покидал двора и жил в мадридском дворце деда. Он носил титул графа де Транстамара и, как было сказано выше, со дня рождения своего был назначен кастильским альмиранте.
Гастон нечасто видел своего деда, герцога Бискайского, он питал к нему искреннюю и глубокую привязанность и был счастлив, когда удавалось выпросить у короля дозволение провести несколько дней в Торменаре.
И в замке это были дни радости! При виде внука дон Луис словно оживал, и радостное чувство наполняло его сердце. Старый герцог наслаждался рассказами молодого человека о его жизни в Мадриде, о событиях при дворе, свидетелем которых он был. Однако тайное беспокойство терзало дона Луиса.
Казалось, что король горячо любил Гастона-Филиппа, окружал его заботливым вниманием и осыпал милостями. Однако он так и не признал еще законности своего брака с доньей Христианой, несмотря на свое торжественное обещание, и, стало быть, не упрочил положения своего сына, которого, после объявления брака законным, должен был признать наследником престола.
Это равнодушие короля, эта непостижимая беспечность огорчали старика, и не из честолюбия – давно уже всякое честолюбие умерло в его сердце, – но он находил справедливым этот поступок по отношению к сыну женщины, которую король так любил, и считал, что король оскорбляет ее память, изменяя священной клятве.
Но это было еще не все: король не был верен памяти бедной Христианы. Несмотря на первые приступы безутешного горя, он мало-помалу втянулся в свой обычный образ жизни: одна за другой несколько наложниц метеорами сверкнули при дворе. Одна из них имела сына, и под именем дона Хуана Австрийского сын этот открыто воспитывался при короле, пользуясь его любовью и милостями наравне с Гастоном-Филиппом, который, хотя так и не признанный, все же был законным сыном и прямым наследником престола.
Кроме того, чья-то скрытая, но неумолимая и никогда не дремлющая ненависть с самого рождения молодого человека ожесточенно преследовала его. Или это было не чье-то злое преследование, а просто несчастная судьба?
Напрасно старый герцог старался выяснить что-нибудь на этот счет. Но удивительное стечение обстоятельств, случайных или вызванных чьей-то неотступной ненавистью, приводило старика в недоумение и внушало ему величайшее опасение за жизнь внука.
Несколько раз Гастон чуть было не сделался жертвой самых странных случайностей. Порой и сама жизнь его была в опасности.
Эти случайности были так искусно подстроены, что Гастон, со свойственной его возрасту беспечностью и к тому же наделенный неодолимой храбростью, со смехом рассказывал о них деду, который грустно покачивал головой, слушая о том, как лошадь под внуком вдруг внезапно взбесилась и понесла и мальчик чуть было не разбился насмерть в скалах… Или как в другой раз, когда Гастон фехтовал с графом Медина-Сидонией, молодым человеком одних с ним лет и большим его приятелем, с рапиры графа каким-то непостижимым образом вдруг слетел предохраняющий острие колпачок, рапира чуть не проткнула его насквозь, и Гастон был на волоске от гибели.
Еще раз, на охоте, пули свистели вокруг него, а узнать, кто же был виновником такой удивительной беспечности, так и не удалось.
Все эти факты были действительно ужасны и сильно беспокоили старого герцога.
Однажды майским утром 1750 года Гастон неожиданно прискакал в Торменар, где не был почти год.
Герцог Бискайский, предупрежденный слугой, поспешил навстречу молодому человеку, который, увидев деда, соскочил с лошади и бросился в его объятия, осыпая старика дорогими для его сердца ласками.
После этого молодой человек подал герцогу руку, и они вместе вошли в замок.
Молодой человек казался бледным, брови его были нахмурены. Видимо, что-то сильно волновало и удручало его.
Герцог усадил внука на подушку у своих ног, взял его за руки и две-три минуты внимательно вглядывался в дорогое лицо.
– Бедное дитя! – сказал он, целуя внука в лоб. – Ты очень страдаешь?
– Очень, дедушка, – ответил Гастон с глазами, полными слез.
– Хочешь разделить со мной свое горе, дитя?
– Для этого я и прискакал сюда.
– Как! Ты все эти двести миль…
– Летел сломя голову, чтобы все рассказать вам.
– А… что король?
– Король! – вскричал он с горечью. – Король – могущественный властелин, дедушка!
– Надолго ты ко мне?
– Вы сами решите это.
– Если так, то я не скоро выпущу тебя из Торменара.
– Кто знает? – пробормотал Гастон задумчиво.
– Правда, король, твой отец…
– У меня нет больше отца. Теперь вы мой отец, герцог.
– Боже! Разве король скончался?
– Успокойтесь, здоровье у его величества отменное.
– Тогда твои слова для меня загадка, дитя мое, и я отказываюсь понять их.
– Я объясню, не беспокойтесь, но прежде, чем приступить к объяснению, я желал бы видеть здесь достойного пастыря…
– Он в отсутствии, дитя мое, – перебил герцог, – уже месяц, как отец Санчес уехал, – ты же говоришь о нем?
– Разумеется, о нем, о вашем старом друге, единственном, кто оставался верен нашему семейству.
– Увы! Отец Санчес уже в Мадриде, куда внезапно был призван делами величайшей важности, как, по крайней мере, сказал он мне перед отбытием из замка. Удивительно, что ты не видел его при дворе.
– И меня это удивляет, дедушка, – обычно по приезде в Мадрид отец Санчес первым делом навещал меня. Вероятно, что-нибудь помешало ему… Но так как отец Санчес отсутствует, то я открою все только вам, дедушка.
– Говори, дитя, я слушаю.
– Прежде всего, надо сказать, что в течение уже нескольких месяцев я замечал странную перемену в обращении со мной короля. Его величество все еще был милостив ко мне, но не так сердечен, не так откровенен. Являясь во дворец, я замечал в нем что-то натянутое, неестественное, чего никогда прежде не бывало! Мало-помалу его обращение со мной превратилось в холодное, сухое и надменное. Не раз мне даже возбранялся вход к королю и я уезжал из дворца, так и не повидав его величества.
– О, это действительно странно! – пробормотал герцог, нахмурившись.
– Это еще ничего, – продолжал молодой человек с горькой усмешкой, – мне суждено было вынести оскорбления и посильнее. Придворные, по свойственному им обычаю соображаясь с настроением духа короля, стали принимать в разговоре со мной тон, который мне очень не нравился, они шептались между собой или понижали голос при моем появлении. Если бы смели, они просто повернулись бы ко мне спиной. Я молча страдал от этих глупых выпадов, выжидая прямого оскорбления, за которое мог бы достойно отомстить. Прав ли я был?
– Прав, дитя мое, ты поступал как человек благородный и храбрый… Я предчувствую, как все это кончилось…
– Напротив, дедушка, вы и предположить не можете, что случилось, – возразил Гастон с нервным смехом. – О! Моя месть была великолепна, даже блистательнее, чем я мог надеяться!