– Все так, но это не мешает мне быть счастливее, чем в двадцать лет.
Алиса глядела на него с изумлением.
– А как ты это объясняешь?
Он улыбнулся, пододвинул себе стул и положил на стол соломенную шляпу.
– Видишь ли, возраст позволил мне освободиться от моих химер, жить в настоящем мире. А реальная жизнь гораздо счастливей, чем воображаемая.
– От твоих химер?
– Они сами, одна за другой, исчезали с возрастом.
– Я не совсем понимаю…
Он глубоко вздохнул.
– Со временем мы понемногу избавляемся от всего, что составляет несчастье для молодых: от красоты, физической силы, успешности и даже отчасти от интеллекта. Мы утрачиваем ту фору, что дается нам в двадцать лет.
Алиса вдруг испытала настоящий шок, поняв, что у отца что-то случилось с головой. На нее словно резким движением набросили пелену печали. Как могла она до сих пор этого не видеть? Слишком зацикливалась на себе, несомненно. Она почувствовала, что вот-вот расплачется. А вдруг это болезнь Альцгеймера?
– Папа, как ты… себя чувствуешь?
– Прекрасно. А что?
– А ты… можешь повторить все, что только что сказал? Кажется, ты оговорился.
– Я сказал, время освобождает нас от всего, что составляет несчастье для молодых: от силы, от красоты, от…
– Папа, пожалуйста, соберись. Ты не мог сказать такое…
Он рассмеялся:
– Слушай, может, перестанешь вести себя так, словно я во власти старческого слабоумия?
Алиса силилась улыбнуться, хотя догадывалась, что ее отчаяние видно за полкилометра.
– Папа… ты ведь прекрасно знаешь, что красота, сила, успешность не делают людей несчастными. Все… совсем наоборот. Видишь, мне далеко не двадцать лет, а ощутить себя счастливой мне как раз мешают моя внешность, неудачи, неумение быстро и метко ответить…
Он улыбнулся:
– Конечно, все так думают в твоем возрасте.
Она вздохнула:
– Я ни разу в этом не сознавалась, но, когда была подростком, я ненавидела тебя за то, что унаследовала твой нос. Считала, что он великоват.
Тут он уже расхохотался:
– Хорошо еще, что тебе не передалась моя лысина!
– Папа, есть серьезные исследования, доказывающие, что красивым людям легче найти работу, получить высокую должность. Что они успешнее. То же самое с ростом: чем выше человек, тем легче ему все удается. Это обосновано социологами, папа… Ну что ты смеешься?
– А на что тебе высокая должность или успех, если ты несчастна?
– А почему ты считаешь, что красота или эти свойства, которым все завидуют, делают людей несчастными?
Он медленно откинулся на спинку стула.
– Наконец-то хороший вопрос.
Алиса наморщила лоб. Ее досаду постепенно сменяла спокойная уверенность в разумности речи отца. Он глядел на нее с улыбкой.
– Пойди-ка поищи, там должна быть бутылочка бургундского, которую я припас в холодке к твоему приезду. И прихвати что-нибудь погрызть.
Алиса вышла и вернулась с блюдом, полным всякой всячины для аперитива.
Отец взял бутылку и раскрыл штопор швейцарского ножа.
– «Макон-шантрэ», вино Филиппа Валетта… Он страстно увлечен натуральными винами, занимается ими двадцать лет и овладел этим искусством в совершенстве.
Он плеснул немного вина себе в бокал, повертел его в пальцах и поднес к носу. Алиса заметила, как радостно сверкнули его глаза.
Потом он отпил маленький глоточек, лицо просияло от удовольствия.
– Что за тонкость!.. Какая полнота вкуса!.. А эти легкие нотки цитрусовых…
Он налил вина Алисе и поднял бокал:
– За молодость, ведь ее козыри – главная преграда счастью!
Алиса пригубила вино, наслаждаясь безупречно сбалансированным букетом ароматов.
Отец обернулся на свой сад, утопающий в цветах, – таких тайных садов в Клюни было множество, они прятались за домами, так что прохожие видели лишь скучные фасады.
Когда он снова заговорил, голос звучал спокойнее и глубже:
– В молодости у меня было возвышенное представление о старении. Все, что составляет нашу ценность, с возрастом мало-помалу у нас отбирается…
Он немного помолчал. Алиса согласно кивнула головой.
– Затем, – продолжал он, – поскольку время не остановишь, я стал ощущать изменения. Поначалу они незаметны, лишь когда тебе случайно попадется старое фото, осознаешь, что процесс пошел. У тебя легкий шок. Но это сперва, потом перестаешь об этом думать, жизнь продолжается, а вместе с ней и старение…
Он отпил еще глоток, за ним и Алиса: у нее пересохло в горле.
– Однажды, лет в пятьдесят, я понял совершенно невероятную вещь: по мере того как я утрачивал все, что составляло источник гордости, я чувствовал себя все лучше и лучше. Это было нелогично, непостижимо, такого я никак не ожидал. Вот тогда мою жизнь перевернуло нелегкое событие.
– Увольнение с работы.
– Да, когда мои достоинства начали убывать, я вдруг потерял работу. Это было настоящее потрясение. В мое время безработица была довольно редким явлением. Многие всю жизнь делали карьеру на одном предприятии. Конечно, официально пожизненной работы никто не гарантировал, но на практике все шло к тому.
Он отпил еще глоток.
– Когда миновал шок, а за ним и гнев, мне стало очень грустно. Но печаль тоже рассеялась. Я не особенно тревожился, надеясь, что смогу найти место: толковый руководитель торгового отдела всегда нужен. Конечно, производство фаянса – для нашего региона отрасль умирающая, но мой опыт пригодится где угодно. К тому же зарплаты твоей матери и пособия по безработице хватало, чтобы семья могла жить спокойно. Я довольно долго был безработным – и в результате понял удивительную вещь.
– Какую?
– Это трудно выразить, но… мне стало ясно, что я – это не моя работа.
– Как это: ты – не твоя работа?
– Я продолжал жить, несмотря на полный провал в деловом мире, несмотря на то что оказался никому не нужен. А ведь прежде работа была для меня источником гордости… Моя жизнь заключалась в том, что я возглавлял торговый отдел.
– Так ведь это нормально, правда? Когда любишь свое ремесло, реализуешь себя в нем, посвящаешь ему жизнь…
– Все гораздо глубже: я существовал лишь внутри моего ремесла. Мысленно я воспринимал себя как руководителя торгового отдела, но, если посмотреть со стороны, никем другим я и не побывал. Да к тому же не был хорошим отцом.
– Папа, забудем это.
– Понимаешь, я полностью отождествил себя с профессиональной ролью. Когда ее отобрали, у меня словно отсекли огромную часть, если не сказать – лишили смысла жизни. Я очень сильно страдал, а потом сделал открытие: моя жизнь не сводится к этой роли! Я – не моя работа, а просто тот, кто выполняет работу.
– Понимаю…
– И если я отождествлял себя с ней, то потому, что она была главным источником гордости.
Алиса задумчиво посмотрела на него:
– Ровно так же, как в молодости – твоя сила, внешность, интеллект, культура…
Он кивнул.
Алиса съела оливку и глубоко вздохнула. Белые соцветия жасмина источали чудесный нежный аромат. Отец взглянул на нее.
– Как я понял, нас привлекает то, чем можно гордиться, с чем можно отождествить себя, вплоть до сто шестьдесят второго пункта в списке. Чем больше в это веришь, тем дальше уходишь от себя настоящего. Гордость – вот мастер иллюзий, губитель подлинности, карбюратор машины, что увозит нас от истинной природы.
Губитель подлинности…
Что да, то да, проблема именно в этом, подумала Алиса.
Когда отождествляешь себя с чем-то одним – ты сужаешь пространство души…
– И постепенное увядание красоты, утрата былой силы и ума помогают освободиться от ложных представлений о себе?
– Для тех, кто принимает и увядание, и утраты…
– Что ты имеешь в виду?
– Мне кажется, те, кто всерьез отождествляет себя со своими лучшими качествами, потом отчаянно стремятся не постареть. Они силятся во что бы то ни стало замаскировать дряхление в глазах других людей, да и в собственных. Они не догадываются, что на самом деле цепляются за химеры – и мешают проявиться истинной сущности. Думая, что спасают свою подлинность, они ее теряют.
У Алисы возникло странное ощущение, что последнюю фразу она уже слышала или читала. Может, у Иисуса. Кажется, он что-то похожее говорил.
– Ты с кем-нибудь об этом разговаривал? Ну, например, с людьми из твоего круга, которые пошли по ложному пути?
– Знаешь, это ведь не лежит на поверхности. С иллюзиями бороться невозможно, и людям очень не нравится, когда им пытаются открыть глаза…
Алиса недовольно поморщилась и пожала плечами:
– Если друг не дал мне потерять себя, это настоящий друг…
Ее замечание, казалось, затронуло отца, он долго задумчиво смотрел в пустоту, словно блуждая по укромным тропинкам прошлого.
– Сдается, – признался он, – что многие мои друзья полностью отождествили себя с ремеслом. Казалось, они живут только внутри его. Да я сам таким был, пока потеря работы не помогла понять, что все относительно.
– Но теперь, по-моему, все они вышли из рабочего возраста… И как они живут?
Отец вгляделся в ее лицо, словно сомневаясь, сказать или нет. Потом глаза его подернулись пеленой грусти.
– После ухода на пенсию все быстро угасли. Буквально за несколько месяцев.
16
– Вы уверены в своих аргументах, мадам де Сирдего?
А ведь он думал, что на этом фронте может быть спокоен…
Она согласно кивнула, щуря глаза под ослепительными солнечными лучами, проникавшими сквозь высокие окна епископского дворца. Дама весьма уважаемая, она постоянно сохраняла суровый и важный вид, голову несла высоко. Она держалась так прямо, словно была затянута в корсет. Так же прямо на ней висел крестик с крупным рубином. Епископ не помнил, чтобы она когда-нибудь улыбалась. Хотя нет, пожалуй, один раз видел: перед разводом.
Он выглянул на улицу. Баронесса поставила свой старый темно-зеленый «ягуар» у него под окнами.
– Значит, отец Жереми находится под влиянием некой молодой особы?