Она была пуста!
На одной из перегородок чулана Пьер прочел следующую фразу, начертанную углем:
«Я предлагал половину в течение месяца. Срок истек. Я беру все!»
Из окна спускалась веревка. Не прошло еще и часа, как гигант исчез.
Когда Кожоль сошел вниз, аббат спросил:
— Ну что?
— Надо дожидаться 18 брюмера. Один Лебик мог бы осуществить ваше желание, но он бежал!
У Монтескье, человека хладнокровного и решительного, припадки отчаяния были столь же короткими, как и редкими. Теперь он принял спокойно это известие.
— Хорошо, — проговорил он, — мы подождем.
И ушел, улыбаясь.
— Слушай, Пьер, — сказал Ивон, — кажется, начальник дал нам отпуск на несколько недель?
— Ах, — произнес грустно Кожоль, — боюсь, чтоб эти недели не были слишком скоротечны. Уже то, что аббат влетел, как угорелый, мне не нравится. Думаю, Ивон, что несчастье свалится, как снег на голову.
— Где ты видишь опасность?
— Сам не знаю. Во всяком случае, побег Лебика не предсказывает ничего хорошего. Плохо, друг, плохо… и для дела, и для нас лично.
— Для нас… в чем?
— Разве ты забыл угрозу Точильщика, брошенную на прощанье?
— Злоба мошенника, попавшего в западню!
— Я чую в воздухе что-то недоброе, оно предвещает грозу… для тебя…
— Что ты хочешь сказать?
— Точильщик, преследуемый мыслью, что у него отняли Пуссету, захочет нам отплатить тем же…
Кожоль умолк, увидев, что шевалье вдруг побледнел.
— Понимаю, — выговорил Бералек.
— Милый друг, есть ведь опасности, с которыми ты еще не встречался.
— Неужели ты думаешь, что негодяй отомстит подобным способом?
— Я думаю, что он думает скорее об этом, чем о том, чтобы стать честным человеком.
— Скоро мадам Сюрко будет моей женой, и я сумею защитить ее!
Кожоль вытаращил глаза.
— Как, ты хочешь жениться на ней? — вскричал он. — Что ж, ты прав! Женись, Ивон, тебе недолго придется раскаиваться!
— Да ты не представляешь, какая она… Если она сумела растрогать самого Лебика…
— Ладно, ладно! Решено! Это перл парфюмерной лавочки! Образец женщины! Феномен вдов… Ты видишь, как я отношусь к любезной дамочке Сюрко, которую еще не видел…
— Пойдем вечером вместе, и ты увидишь ее!
— А что, по-твоему, мне делать среди вас? Нет, я предпочитаю провести вечер в разговоре с Розалией о Венсенской крепости!
Ивон не мог удержаться от смеха.
— Ты отказываешься идти?
— Я увижу твоего ангела, когда она будет называться мадам Бералек. Впрочем, недолго…
— Вот уже дважды ты намекаешь, что наш союз долго не продлится…
— Ты совсем забыл другую женщину, о которой надо бы вспомнить перед женитьбой.
— Елену? Как ты можешь напоминать мне об этом презренном создании!
— В данном случае, речь идет не о Елене.
— О ком же?
— Ее звали по-иному — Триго.
— Бретонская колдунья?
— Ты помнишь: «Вы не доживете до тридцати пяти лет, до этого возраста вы умрете на эшафоте». А тебе скоро стукнет тридцать, шевалье!
Ивон вздрогнул.
— Мне остается еще пять лет… пять верных лет блаженства и любви. Кто не согласится отдать свою жизнь за подобную уверенность?
— Так ты ее очень любишь?
— Больше своей жизни!
— Больше жизни — это хорошее слово, — продолжал граф, — потому что, если помнишь, Триго прибавила: «Для вас возможно спасение, но вы погибнете, если на пути к спасению будете отвергать необъятное блаженство, которое вам представится». Это блаженство, сдается мне, явится в образе мадам Сюрко. Не отвергай же, любезный!
— Я не расположен отвергать, мой славный Пьер, — весело сказал Бералек.
— Ступай же, упрямец!
— Но тебе ворожея нагадала не лучше.
— Что я отрежу себе голову другого? Провались я, если разгадаю эту шараду!
Бералек расхохотался.
— В последний раз: ты отказываешься идти со мной к мадам Сюрко?
Ивон направился к двери.
— Да, кстати, — сказал Кожоль, — когда же свадьба?
— Как только аббат получит свои миллионы. Назначим для этого девятнадцатое брюмера.
…После этого разговора прошел месяц. Бералек проводил все свое время у вдовы. Кожоль изучал со снисходительной Розалией Венсенскую крепость во всех подробностях.
Однажды утром Париж стряхнул свое тяжелое оцепенение. Народ сновал по улицам в лихорадочном и радостном возбуждении.
— Что это значит? — спрашивали себя удивленные друзья.
Крик, раздавшийся из толпы, послужил им ответом.
— Да здравствует генерал Бонапарт!
Бонапарт прибыл в Париж ночью девятнадцатого октября.
— Наши дела запутываются, — нахмурился Кожоль. — Только бы Точильщик выдал сокровище аббату… Еще столько дней ждать до восемнадцатого брюмера!..
И он прибавил с сожалением:
— Черт побери! Лебик был прав: синица в руках лучше, чем журавль в небе!
ГЛАВА 29
В течение восьми дней, прошедших после возвращения Бонапарта из Египта, улицы Парижа сплошь были запружены народом. Ночью он озарялся иллюминацией и бенгальскими огнями.
Бонапарт в сопровождении главного штаба объезжал улицы Парижа, чтобы поддержать всеобщий энтузиазм.
Тысячи рук тянулись к генералу. Все хотели пожать его руку! Только на другой день приходилось сильно почесываться… Злые языки утверждают, что молодой герои в три недели наделил чесоткой пятую часть парижского народонаселения.
Монтескье с унылым видом и бурей в душе протискивался сквозь толпы народа. Он зашел в кафе «Матушка Камюза». Войдя в это заведение, аббат почувствовал легкое прикосновение чьей-то руки к своему плечу, и чей-то голос тихо спросил его на ухо:
— Ну, что, аббат? Как вы думаете, стоит ли пяти миллионов министр полиции?
Аббат взглянул Фуше в лицо.
— Да, — отвечал он, — этот человек… вы думаете, он сможет собрать все мои карты?
— Думаю, да!
— Арестовав Бонапарта? — живо спросил Монтескье.
— О, нет! Нельзя нападать на героя. Но если нельзя напасть на пастуха, можно разогнать его собак.
— Когда? — спросил аббат.
— Это зависит от вас.
Подавив отвращение, внушенное продажностью бывшего члена Конвента, аббат отвечал:
— В тот день, когда я обращусь к этому человеку, я буду к его услугам для уплаты суммы, которая требуется.
— Хорошо, — отвечал Фуше.
Через восемь дней после свидания аббата с Фуше Париж проснулся в лихорадке.
Наступило восемнадцатое брюмера.
Не будем пересказывать события этих двух дней государственного переворота, которые всем известны. С самого раннего утра аббат прибыл в дом Сюрко, чтобы ожидать там Точильщика. Бледный, спокойный, он видел, как улетали один за другим часы, унося с собой шансы на успех той партии, которую он давно уже привык считать выигранной.
Наступил вечер, не принеся никакого известия о Точильщике. Наконец, пришла ночь. Пришло и девятнадцатое брюмера.
В одно из окон дома Сюрко аббат видел, как проезжал по улице Мон-Блан его деятельный противник, окруженный свитой своих партизан.
— Фуше сумел бы еще остановить его! Но где же миллионы? — тоскливо твердил Монтескье.
Ивон наклонился к Пьеру и прошептал:
— Молчание Точильщика необъяснимо. Надо отправляться на поиски.
— Мне пришло в голову одно опасение. Если он нашел Пуссету, он мог бежать с нею и деньгами…
— Я бегу к ней, — бросил шевалье.
Ивон вышел. Следом за ним вышел аббат.
Кожоль скоро увидел возвращающегося Ивона, бледного и запыхавшегося от быстрого бега.
— Ты был прав! Случилось нечто непредвиденное. Вчера госпожа Сюрко получила записку, подписанную моим именем. Не зная моего почерка, она поверила содержанию письма, приказывавшего доверить Пуссету подателю письма, и отпустила пленницу.
Граф с минуту поразмышлял.
— Послушай, ведь Пуссета была нашей пленницей, не подозревая об этом. Она считала, что так надо для безопасности Шарля, поэтому скорее всего, она направилась к себе домой.
Через четверть часа они подбежали к дверям дома актрисы. В доме Пуссеты было тихо и темно.
— Можно подумать, что дом пуст, — сказал Ивон.
— А между тем дверь заперта только на задвижку, — отвечал Кожоль.
Толкнув дверь в спальню актрисы, Кожоль вдруг отшатнулся.
— Какой чад! — произнес он.
Из открытой двери спальни распространялся по дому удушливый запах углеродного газа.
— Неужели она задохнулась? — вскричал граф, бросаясь в комнату и открывая окна.
В этой кокетливой комнате, на постели, украшенной шелком и кружевами, лежала грациозная, милая женщина. Она была мертва. На столе лежала бумажка со следующими строками:
«Я не могу пережить того, что узнала. Моя любовь так горяча, что я не имею мужества проклинать его. Пусть Лоретта, друг моих последних дней, помолится за меня Богу».
— Бедная Пуссета! — сказал Кожоль, целуя лоб умершей.
— Кто этот негодяй, который все ей рассказал? — спросил Ивон.
Вместо ответа он услышал крик графа.
— Взгляни! — сказал он, указывая под кровать.
Под кроватью актрисы виднелся труп, окрученный веревками. Одна из них, обернутая вокруг шеи, привязывала его к ножке кровати. Во рту был кляп.
Достав труп из-под кровати, молодые люди узнали Шарля Точильщика.
— Его смерть была ужасна, — сказал Кожоль. — Тот, кто предупредил Пуссету, изобрел для Точильщика переход в вечность неизмеримо более мучительный, чем эшафот.
Опутанный веревкой, с кляпом во рту, он не мог ни пошевелиться, ни крикнуть, наблюдая за самоубийством той, кого любил больше жизни, не имея возможности спасти ее или даже попрощаться с ней. Несчастная Пуссета умерла, даже не подозревая, что ее любимый умирал рядом с ней…
Из кармана жилета Бералек достал письмо с надписью: «Графу Кожолю».
«Только вчера я узнал о месте, где скрыто сокровище. Срок возвращения Пуссеты истекает завтра. Так что я успеваю. 17 брюмера».