Через некоторое время место упокоения иудея не только сравнялось с ландшафтом, над ним даже вырос небольшой бархан. Лишь деревянный столбик, который Гуго заблаговременно воткнул у края могилы, говорил, что здесь захоронен человек.
В последующие дни и недели Гуго де Пейн чувствовал себе очень плохо: к печальным мыслям, к переживаниям об ушедшем друге прибавилась и боль осязаемая. Попеременно болели разные части тела: сердце, голова, спина, ломило руки, подкашивались ноги. Как ни странно, чем дольше он лежал, ничем не занимаясь, тем больше его одолевали мрачные мысли и физическая боль.
Невольно он был вынужден заботиться о себе, потому что уморить себя голодом – было страшным грехом для Гуго де Пейна. Ведь жизнь человека имеет право забрать только Господь, и только Он решает, когда и кому пришла пора умереть. Старец занялся тем, что вырезал имя Понтия на столбе, ставшем ему памятником. Дерево тысячелетней давности, найденное в раскопанной части цистерны – вероятно дуб, – оказалось на редкость прочным, и работа растянулась на несколько дней. Он уже не мог работать так бодро и весело – от восхода солнца до его заката, – как в прежние годы. К вечеру на все тело накатывалась такая усталость, что отшельник едва добирался до шалаша; но это была приятная усталость, а болезнь, бродившая по телу, исчезла сама собой.
Каждодневные походы к могиле Понтия и кропотливое выдалбливание букв в дереве, которое сродни камню, отняло немало сил Гуго. Вместе с недавней болезнью к нему пришло осознание, что он остался один на этом островке среди пустыни и похоронить его будет некому. Но недолго мучился де Пейн над решением этого непростого вопроса.
Ему вспомнился старый франк из Киликии, потерявший единственного сына и своеобразно позаботившийся о собственном погребении. Могила, заготовленная для самого себя, предстала перед мысленным взором Гуго. Хотя у старика из Киликии было в тысячу раз больше шансов, что некий прохожий закроет песком его остывшее тело, но наш отшельник не без оснований полагал, что эту работу сможет выполнить ветер, гуляющий по пустыне.
Он, не откладывая, принялся за дело. Поскольку Гуго де Пейн теперь чувствовал себя вполне сносно, то и начал готовиться к собственному погребению не с копки могилы. На столбе, неведомо кем оставленном в цистерне – точно таком крепком, как и на могиле Понтия, – Гуго принялся вырезать собственное имя. Работа была не из легких; на огрубелых старческих руках даже появились мозоли, коих Гуго не видел уже несколько десятилетий. Когда последняя буква встала на свое место, он отнес сей памятник к могиле Понтия и вкопал рядом.
Выполнив нелегкую для его возраста работу, Гуго упал без сил между собственным памятником и стелой Понтия. Некоторое время он был занят тем, что прислушивался к собственному организму, силясь определить, сколько осталось жить. Однако дыхания смерти, даже рядом с могилой друга, франк не почувствовал. Было лишь чувство сильной усталости, и не более того… Все так же ровно билось сердце (только сильнее, чем обычно), все такой же незатуманенный взор осматривал зеленый остров, коего он стал единоличным властителем.
Следующую неделю он практически не утруждал себя; руки с растекшимися мозолями требовали безделья, и Гуго подчинился обстоятельствам. Руки зажили, но затянувшееся безделье снова вызвало приступ меланхолии, в душе воцарилась пустота, точно такая, как и в окружающем мире. Чувство одиночества, ранее ему неведомое оттого, что он всегда был занят, что рядом был друг и предаваться унынию просто не имелось времени, – теперь нахлынуло страшной волной. Приняв свое новое состояние за предвестие еще худшего, Гуго де Пейн отправился копать собственную могилу.
Когда последнее предполагаемое земное прибежище было закончено, Гуго улегся на дне его. Здесь было прохладно и приятно телу, а мысль о том, что рядом находится Понтий, согревала душу. Однако тело вовсе не собиралось умирать, а только потребовало пить. Гуго выбрался из своей могилы, взял кувшин и выпил остатки ужасно теплой воды. Затем отправился к шалашу.
Через два дня в пустыне поднялся сильный ветер. Едва он немного успокоился, Гуго отправился проверить место своего последнего пристанища. Могила, не дождавшись своего бездыханного обитателя, сама засыпалась, а над ней возник бархан, точно такой же, как над могилой Понтия.
Тяжело вздохнув, Гуго вновь принялся копать могилу. Ветер не стал ждать даже два дня – этой же ночью он вновь сравнял с окружающим ландшафтом результат многочасового труда старца.
Уныние охватило Гуго де Пейна.
Он пришел, как обычно, во сне, когда отшельник был близок к полному отчаянью. Маленький человек с цветочного поля сочувственно произнес:
– Эх, Гуго, Гуго… Не удалось обмануть самого себя.
– Не понимаю тебя, добрый Павел, но мне сейчас плохо. Грех, но я думаю только о собственном последнем часе, желаю его приближения и бесконечно тоскую о своем друге Понтии.
– Не обманывай себя, человек. Пустыня не твой удел.
– Мне было хорошо здесь…
– …пока был жив Понтий. Тебе нужно к людям, жизнь отшельника – не для тебя.
– Почему? Ведь Понтий с радостью избрал пустыню, он тяготился городом и его жителями.
– Понтий пришел в пустыню, чтобы умереть, а ты хочешь здесь жить. Но ты еще имеешь много сил, твоя голова наполнена мудростью. Ты должен отдать людям то, что накопил за долгую жизнь, а не закопать в песок.
– Ты повелеваешь мне покинуть пустыню? – спросил Гуго.
– Я? – удивился маленький человек. – Разве я могу повелевать? Все решения принимаешь ты сам, а мне пора уходить.
Гуго де Пейн даже не размышлял, случайный то сон или вещий, действительно к нему приходил апостол Павел или видение возникло только в его утомленной голове. Он взял запас воды, сушеных фиников и отправился в путь. Но прежде, чем удалиться от зеленого островка, Гуго зашел проститься с другом. Он помолился на его могиле, а затем принялся вырывать свой собственный памятник над несостоявшейся могилой.
Столб держался удивительно хорошо, и даже не пошатнулся, когда отшельник попытался его выдернуть. Оставалось только его выкопать, но для этого пришлось бы возвращаться обратно к оазису за лопатой. Остановил Гуго де Пейна вовсе не предрассудок: если вернешься с начатого пути – не повезет. Он не желал тратить силы и время на выкапывание столба, а потому оставил все, как есть. Лишь только отшельник раскопал на собственной могиле небольшую канавку, положил в нее меч и кинжал, а затем присыпал их песком. Больше брать в руки оружие Гуго де Пейн не собирался.
А через недолгое время случилось двум тамплиерам заблудиться в пустыне; и вышли они как раз на тот оазис, где почти год пребывал их Великий магистр со своим другом. Они нашли могилу Понтия, а рядом столб с надписью «Гуго де Пейн». Обо всем увиденном тамплиеры сообщили братьям. Спустя ровно год после того, как Гуго де Пейн передал большую орденскую печать сенешалю, был официально объявлен второй Великий магистр ордена Храма. Им стал бургундец Робер де Краон.
Мир вам!
Во многих палестинских селениях можно было встретить тощего старика с таким же изношенным посохом, как и он сам. Не стриженные несколько лет редкие седые волосы и столь же долго не видевшие бритвы и ножниц борода и усы надежно скрывали черты лица пилигрима. В этом сгорбленном старике никто не узнал бы прежнего Великого магистра и потому еще, что теперь он в весе составлял едва ли треть прежнего де Пейна.
Нельзя сказать, чтобы Великий магистр когда-то страдал излишеством в еде, но прежде ему была необходима сильная рука, способная поднять меч и управлять орденом Храма. Теперь, для того чтобы неторопливо передвигать лишь собственное тело, ему достаточно съесть в день несколько фиников. Год отшельничества изменил бывшего Великого магистра до неузнаваемости, но еще два года он бродил по Святой земле, избегая встреч со своими братьями.
Собственно, отшельник не сильно рассчитывал на то, что его слова будут услышаны тамплиерами. Ведь Гуго де Пейн проповедовал мир на Святой земле, а его детище – орден Храма – был рожден с мечом в руке.
Он ходил из города в город, из селения в селение, и всякому человеку при встрече, или народу на площади, или работающим на виноградниках либо в оливковых садах желал «Мир вам!». Так он получил свое прозвище, и теперь даже мусульмане при его приближении говорили: «Идет Мир Вам». Старца уважали христиане Запада и сарацины, иудеи и греки. Большинство населения Палестины желало мира, но огромный клубок неразрешимых противоречий сплелся на Святой земле, неприязнь жила здесь много веков, и в то, что когда-нибудь здесь наступит мир, никто не верил. И только благочестивый странник, даже слыша за спиной насмешки, не уставал проповедовать всеобщую любовь.
В 1137 г. Гуго де Пейн покинул пустыню и принялся бродить по дорогам и тропам Палестины. А с севера в это же время на Святую землю устремился другой человек, имевший ту же цель, что и старец: объединить всех жителей Святой земли. Только не проповедью любви, с помощью великолепного войска, и не власть Господа на этой многострадальной земле он желал установить, а власть Константинополя. Итак, Святая земля в 1137 г. увидела императора восточных ромеев Иоанна II Комнина.
Этот правитель как будто родился в императорской короне – настолько она была к месту на его голове. Отец Иоанна – Алексей – настолько был уверен, что ромеи в лице именно этого его отпрыска получат достойного императора, что заранее сделал юношу своим соправителем. Не все в императорском семействе были согласны с мнением монарха. Дочь Алексея – Анна Комнина – сама страстно желала стать императрицей.
В 1118 г. Алексей серьезно заболел, и никто уже не надеялся, что император, находившийся между жизнью и смертью, встанет обеими ногами на той стороне, где находится жизнь. Все это время Анна вместе с матерью находились при ложе императора; обе женщины не переставали уговаривать умирающего, чтобы тот передал трон мужу Анны – кесарю Никифору Вриеннию. Без ведома императрицы Ирины и принцессы Анны никто не мог войти к властителю ромеев. Но Алексей был непреклонен. Перед кончиной он велел позвать Иоанна, чтобы проститься с ним, и тайком вложил в руку сына перстень с императорской печатью.