192. ПОЛЗАЮЩИЙ МУЖ
Не углубляться в то, что надо мной; не исследовать то, что сильнее меня; не пытаться познать то, что превосходит мое разумение; изучать то, что мне доступно и не заботиться о вещах таинственных? Эта идея не по мне. Я хочу приподнять краешек покрова. Ясности, будьте добры! И однако же, множество идей приходят мне на ум, но я не прояснил пока ничего. Что это? Его эксперимент? Ловушка? Занятие, чтобы прогнать скуку? Может, надо было реагировать как-то по-другому? Я припомню все факты. Возможно, от меня ускользнула некая деталь, служащая ключом.
Итак, я получил послание от Эмильтика с просьбой приехать к нему, потому что он должен сказать кое-что важное. Я не слишком обеспокоился, так как привык к запискам, призывавших меня, дабы сообщить кое-что важное… Раньше я спешил к его дому, теряя по дороге башмак. (Их приносил потом в черной коробке Мануэль-мануэль, слуга Эмильтика). В пути я переживал насчет того, как до меня дойдут ценнейшие откровения, ибо я страдаю своего рода слуховым заиканием — то слышу, то не слышу. Я входил в дом Эмильтика. Он встречал меня, зевая.
— Что за данные?
— О, Йонас Папянский! Я скучал, как обычно, и вдруг сказал себе: «Мы отрезаны от мира. (не слышу). осознать хоть кое-что. (не слышу). полагая, что эта крошка есть весь хлеб, целиком. (не слышу). Твоя жена. (не слышу). мы не можем говорить, сын мой… (не слышу). это все!
И он разрыдался на моем плече. Я человек нестойкий. До крайности впечатлительный. Я тоже разрыдался. Так, плача и стеная, мы сидели несколько часов. Внезапно Эмильтик нарушал молчание, зевая:
— Йонасито, мне скучно. Нужно выдумать другую теорию.
И, поцеловав меня в губы, он выпроваживал меня. Я в растерянности возвращался домой и продолжал рыдать, будучи не в силах заснуть. Костилья, моя жена, умоляла:
— Пожалуйста, хватит. Ты залил всю кровать. Мы простудимся.
Но я не мог остановиться. Мы просыпались мокрые и чихали. Кроме того, каждый раз, отправляясь выслушивать новую идею Эмильтика, по возвращении я находил Костилью изменившейся. Я оставлял жену стройной, высокой, голубоглазой, а находил ее толстой, низенькой, с черными глазами.
Обо всех переменах с моей женой рассказать невозможно. К счастью, покрой ее платьев остается неизменным, хотя цвет меняется — от зеленого к красному, от красного к желтому, от желтого к белому, от белого к зеленому.
Вот почему я не обеспокоился из-за послания. И решил не ходить, а позвонить по телефону. Я слышал его прекрасно:
— На этот раз срочно, Йонасин! Давай бегом!
Я человек нестойкий. И я выбежал из дома. Подошел Мануэль-мануэль и протянул черную коробку с детским башмачком:
— Вы потеряли его давно, сеньор. Было нелегко найти.
Я поблагодарил его и продолжил путь. Коробка мешала мне. Я сунул ее в карман. Вот, наконец, и дом Эмильтика. Он бросился мне на шею, потащил в гостиную.
— Вот это теория, Папянский, послушай. (не слышу). волшебная!.. (не слышу). три абсолютно одинаковых человека, незнакомых друг с другом. (не слышу). очень, очень личное. (не слышу). твоя жена, сын мой!.. (не слышу). наше неизменное положение.
— Хватит, Эмильтик! Я ненавижу тебя. С удовольствием бы тебя прикончил. Снова ты заставил меня прийти, только чтобы изложить теорию и развеять свою скуку. Я покидаю этот дом с чувством полнейшего недружелюбия. Прощай.
И я решительно распахнул дверь. Эмильтик не пустил меня. Я вернулся в гостиную. Он уселся.
Я сел ему на колени. Он заплакал. Я слышал его прекрасно:
— Йонас, ты этого хотел. Узнать тайну. Ах, ах!
Я попытался было встать, так как он залил мою шею слезами. Но Эмильтик меня удержал, схватив за брюки:
— Эмильтик, короче. Что за тайна?
— Костилья тебе изменяет!
— Нет!
— Да! Каждый раз, когда ты приходишь ко мне, кто-то пользуется твоим отсутствием, чтобы забраться в постель твоей жены. Так мне сказал гермафродит. В это самое время они, должно быть, уже лежат в вашей супружеской кровати. Застань их врасплох, Йонасильо!
И он вытолкнул меня на улицу. Я побежал к себе, а он крикнул мне, зевая:
— Эй! Подумай над моей сказкой об альпинисте и пилоте вертолета!
Я человек нестойкий. Я остановился и подумал над сказкой.
«Альпинист взбирался по склону три дня, но, дойдя до верха и увидев, насколько красив вид оттуда, решил, что его усилия вознаграждены… Пилот вертолета засмеялся:
— Мне достаточно завести мотор, и я буду наверху через минуту, не тратя бессмысленно силы.
Так он и сделал. Поравнявшись с альпинистом, он крикнул ему:
— Не понимаю, что ты нашел красивого в этом обычном пейзаже!»
Я сказал себе: «Эмильтик прав. Я сам себе затрудню до предела путь к алькову. Не стану бежать, а поползу. Тащась вплотную к земле, я получу наслаждение от мести ценой гигантских усилий». Я растянулся и стал ползти, невольно желая помочь себе конечностями. Но я запретил себе это. Это недозволенный прием. Надо использовать лишь волнообразные движения хребта.
Через несколько часов я был у нашего сада. Рубашка порвана. Газон, видимо, недавно поливали. Я выпачкался и чихал.
Какой вид сейчас приняла Костилья? И какого цвета у нее кожа?
Моего плеча коснулись носком ноги. Я поглядел наверх. То был Мануэль-мануэль, насквозь промокший. От воды ливрея сделалась прозрачной, и было видно залатанное нижнее белье.
— Ваш башмак, сеньор. Я унюхал его след, вплоть до края колодца, и пришлось нырять туда, чтобы достать его. Мы^ (не слышу)… он с левой ноги.
Он подмигнул, показав мне черную коробку. Положил ее у моей головы. Ушел. Я стал толкать детский башмачок и его вместилище лбом, а потому не мог видеть, куда ползу. Так что я вырыл ямку и закопал коробку. Затем пополз дальше. Добрался до окна. Вскарабкался по стене. Залез в дом. И понял, что из-за башмака сбился с пути и приполз к комнате гермафродита.
Гермафродит заметил меня и рванулся ко мне женской половиной, сладострастно изгибающейся, в то время как мужская половина спала:
— Йонас, наконец-то! — раздался его девичий голос. — Я ждал тебя много лет и знал, что ты в конце концов придешь. Ты меня тоже любишь!
Я слышал его прекрасно. Он хотел было поцеловать меня. Я не дался — комната была большой — и ползком направился к двери. Он схватил меня за ногу уже на пороге. Прижимаясь своей единственной грудью, он попытался лечь со мной. Увидел, что я весь в грязи:
— Бедненький, как тебе плохо с Костильей. Это потому что. (не слышу)…помыться.
Он пошел в ванную за водой и мылом. Снова я попытался достичь двери. Уже на пороге он уцепился за мою ногу, поволок меня на середину комнаты и раздел меня. Стал намыливать. Пена, покрывшая лицо, мешала мне дышать. Напевая грудным голосом, он завернул меня в полотенце. Он вытирал меня с такой силой, что едва не содрал кожу. Я хотел закричать, но не смог. Наконец, он закончил меня тереть и взял за шею.
— Отныне, мой Йонас, мы всегда будем вместе, — я слышал его прекрасно.
И он кинулся на меня. Я пропал. Что же делать?
В окно влетела черная коробка. Показалась голова Мануэль-мануэля. Он вернулся, чтобы подобрать башмак!
Гермафродит выпустил меня и гневно обернулся — спросить, кто это такой. Я пополз к двери голый, с невероятным усилием. Я выбрался вовремя, ускользнув от его руки, собиравшейся схватить меня снова. Он сломал себе длинный ноготь, выкрашенный зеленым. Я быстро удалился по коридору.
Его огромное тело сотрясалось от рыданий. Он прокричал:
— Ты убил во мне женщину! Теперь я буду мужчиной и никогда… (не слышу).
Женская половина его заснула. Мужская же закрыла дверь, глядя на меня с безразличием.
Я добрался до нашего семейного обиталища. Дверь была открыта. Я осторожно пополз внутрь, добрался до кровати и лег в нее. Моя жена была с каким-то бородатым господином, удивленно посмотревшим на меня. Я не знал, кто это, но тело его показалось мне до крайности знакомым. Я не понимал, что делать. Костилья, вместо того, чтобы помочь мне, совершенно пала духом. Я решил вынуть визитку из бумажника и вручить ее со всем возможным достоинством.
Незнакомец взял визитку и сунул ее под подушку, не сказав ничего. Прошел час. Он упорно молчал. Я не осмеливался нарушить ход его мыслей. Костилья была вся сухая, будто покойница. Прошел еще час. Это делалось уже невыносимым, мужчина же, судя по всему, разговаривать не собирался. Еще два часа. Я восхитился спокойствием самозванца. Я человек нестойкий. И поэтому восхитился.
Тело Костильи начало вздуваться. Протек еще час. Костилья все увеличивалась в размерах. Еще час, и нам обоим пришлось ухватиться друг за друга, чтобы не упасть. Мы были на самом краешке кровати.
Внезапно — уже сдуваясь — жена провыла:
— Один плюс один плюс один равняется трем!
Словно подброшенные матрацными пружинами, мы с бородачом вскочили, стали бить друг друга в живот, царапать грудь, кусать нос. Мы терзали друг друга строго симметрично.
Жена все выла. Мы занервничали. Собрали силы и, вцепившись друг другу в горло, стали душить. Но кое-что заставило нас прекратить схватку: борода оторвалась, и показалось лицо Эмильтика. Как ни в чем не бывало, он сказал, зевнув:
— Не углубляйся в то, что над тобой; не исследуй то, что сильнее тебя; не пытайся познать то, что превосходит твое разумение; изучай то, что тебе доступно и не заботься о вещах таинственных.
Я слышал его прекрасно.
Множество идей приходят мне на ум, но я не прояснил пока ничего. Мы оставались все трое в постели, молчаливые, неподвижные. Половина тела Костильи похожа на мое тело. Другая — на тело Эмильтика. Между этими половинами нет никакой разницы.
Хотел ли Эмильтик проверить некую теорию? Может, это эксперимент, и он провел его от скуки? Может, надо было реагировать как-то по-другому? Нет, это бессмыслица. Должно быть объяснение! Припомнить все факты… Возможно, от меня ускользнула некая деталь, служащая ключом.