– И ты писала здесь картины? – спрашивает Хезер, еще раз напомнив мне, что она знала меня в моей другой жизни – той, которая предшествовала моей жизни здесь, в Норомаре, и моему пребыванию в Кэтмире.
– Да. Все время. – Мой взгляд перемещается, пока я не нахожу то, что ищу. Старый фиолетовый диван, стоящий в углу под окном. Его пружины местами выпирали, подушки были потрепанными, замызганными, но Хадсон, бывало, лежал на нем часами, глядя, как я пишу картины при свете, льющемся в огромные окна.
На боковой стене висит около пяти десятков картин самых разных размеров, и это больше похоже не на собрание произведений искусства, а на святилище – поскольку все эти картины посвящены одному человеку. Хадсону.
И тут я вижу ее. Она висит среди других картин.
Мое сердце колотится в бешеном ритме, когда я делаю несколько шагов, останавливаюсь футах в тридцати от одного из холстов и смотрю на него сквозь пелену непролитых слез.
– Ничего себе. – Флинт присвистывает, тоже глядя на стену.
– Да уж, – говорит Джексон, подойдя к экспозиции немного ближе, чем я, и вертя головой, чтобы рассмотреть все картины. – Я понимаю, что люди здесь благодарны тебе за то, что ты спас их, но это уже чересчур.
Он произносит это без зависти, и я понимаю, о чем он. Когда мы впервые увидели щит с надписью «Вегавилль», я подумала, что это забавно. Что это замечательно, что столько людей наконец поняли, какой Хадсон потрясающий, какой он невероятный. Но теперь я вижу, что это нечто большее, чем преклонение перед героем.
Тут есть картина, на которой Хадсон в парке играет в пизби со множеством людей, на другой картине Хадсон улыбается на переднем плане, а на дальнем конце поля стоит группа людей. А вот Хадсон держит над головой гигантское бревно, стоя перед строящимся домом. Вот Хадсон скидывает огромные валуны, расчищая засыпанный оползнем вход в пещеру. Вот Хадсон машет рукой, стоя на крыше и держа на руках ребенка. Есть даже картина, на которой Хадсон сложил руки на груди и поднял одну бровь, пытаясь сдержать смех при виде группы подростков, заляпанных краской, на фоне такого же заляпанного здания.
И вишенка на торте: Хадсон поставил одну ногу на шею мертвого дракона времени, согнув колено и уперев руки в бока, а вокруг толпа радостно кричащих горожан. Для сходства с Суперменом ему не хватает только плаща…
– Боже, – шепчу я. – Вегавилль – это Смолвилль!
Хезер тоже сразу видит, на что это похоже, ведь мы обе увлекались комиксами.
– Хадсон не просто спас этот город, когда на него напала Королева Теней, Джексон, – говорит она, повернувшись к нему, а затем взмахом руки обводит все картины и наконец показывает на Хадсона, стоящего сзади. – Здесь Кларк Кент никогда не надевал свои очки. Он жил с этими людьми. Оберегал их. И они чувствовали, что он любит их.
Иден ухмыляется.
– Вы можете себе представить, что в детстве вашим соседом был Супермен? Настоящий, без дураков?
– Вообще-то любовь бывает разной, – замечает Мэйси, разглядывая картину размером два на четыре фута, висящую прямо передо мной. – На твоем месте я бы беспокоилась, что автор вот этого полотна может подумывать о том, чтобы сшить себе платье из твоей кожи.
– Эй, – говорю я и игриво тычу ее в предплечье. – Мне это не нравится.
Все одновременно поворачиваются ко мне, и у меня жарко вспыхивают щеки. Я всегда чувствовала себя немного неуютно, когда люди смотрели на мои картины, и сейчас мне особенно не по себе.
– Ты написала эту картину, – говорит Иден. В ее тоне звучит гордость, и я быстро киваю в ответ.
И мы все просто смотрим на этот портрет Хадсона.
Я ясно помню, когда написала его. Это было в тот день, когда он впервые сказал, что любит меня. И когда я ответила, что тоже люблю его. И это читается в каждом движении кисти по холсту, в каждом мазке.
Я сглатываю комок из слез в горле.
Мне не хочется, чтобы кто-то видел, что я чувствую в эту минуту, но Хадсон это видит. Он всегда все замечает. И когда он обвивает руками мою талию и прижимает меня к своей груди, я обхватываю его руки своими и держусь за них так крепко, как только могу, и меня захлестывает море эмоций.
Мне становится трудно дышать не только от смущения, охватившего меня из-за того, что мои друзья разглядывают портрет, который я написала с Хадсона.
У меня сосет под ложечкой не только из-за того, что моя любовь к нему ясно видна в каждом мазке, изображающем морщинки в уголках его глаз и темно-синие крапинки на его васильковых радужках.
У меня дрожат колени не только от осознания того, что прямо перед собой я наконец-то вижу доказательство того, что была здесь, что что-то значила в этом месте, которое предпочло забыть меня.
Дело в том, что эта картина представляет собой нечто большее, чем отдельные ее части. И она важна для меня еще и потому, что теперь живопись – это всего лишь занятие из прошлого, что-то, что я любила прежде. Ведь если не считать того, что я писала на уроках изобразительного искусства в Кэтмире, я не брала в руки кисть с тех самых пор, когда жила в Адари. Да, конечно, я все еще храню мои краски и кисти, но в последние месяцы я ни разу не посмотрела на них. Собственно говоря, я даже не знаю, в каком из чуланов они хранятся в нашем доме в Сан-Диего.
Моя любовь к живописи – это еще одна вещь, которую мир сверхъестественных существ отнял у меня, еще одна часть моего существа, которую я потеряла, став королевой горгулий.
Хезер бросает на меня странный взгляд, но ничего не говорит о том, нравится ли ей, как написан этот портрет, за что я ей благодарна.
Хадсон круговыми движениями успокаивающе потирает мою спину между лопатками, одновременно ведя нас налево. Я благодарно улыбаюсь ему, но он не улыбается в ответ. Вместо этого он просто пристально смотрит на меня своими зоркими глазами, подмечающими слишком много.
Поэтому мне не остается ничего иного, кроме как повернуться к моим друзьям и начать болтать об этом месте.
– Итак, с какого этажа вы хотите начать? Это здание разделено по видам искусства, чтобы нужные инструменты и оборудование были легкодоступны тем, кому они могут понадобиться.
– О каком оборудовании ты говоришь? – спрашивает Иден.
– О самом разном, – отвечаю я. – На нижнем этаже располагаются большинство живописцев и фотографов, на втором этаже находится студия для скульпторов, там можно найти все виды резцов, гончарные круги, печи для обжига и огромный запас глины.
– А на третьем этаже есть ткацкие станки, швейные машинки, запас пряжи и тканей, – добавляет Хадсон.
– Здорово тут все устроено, – замечает Мэйси, ее губы, накрашенные помадой цвета шпанской вишни, изогнуты в чуть заметной улыбке; она стоит в центре помещения и осматривает фрески на стенах. – А художники платят за все это сами?
– Вообще-то за это платит город, – говорю я. – Поэтому-то это место и открыто для публики. Это одно из любимых детищ городского совета.
Мои друзья так же очарованы этим творческим кооперативом, как Хадсон и я, и мы проводим пару часов, бродя по этажам, осматривая произведения искусства и знакомясь с живописцами и скульпторами. Это немного неловко, потому что многие из них работают над изображениями Хадсона, что слегка напрягает его, особенно когда они просят его попозировать для нескольких фотографий, чтобы позже использовать их в своей работе.
Он реагирует на все это уже более спокойно к тому времени, как мы заканчиваем осматривать все три этажа и выходим в один из моих любимых уголков этого кооператива – огромный сад с граффити, тянущийся вдоль всего склада.
Между двумя массивными покрытыми граффити стенами цветут цветы, петляют гравиевые дорожки и стоят скамейки. В центре сада находится громадный фонтан, вокруг которого также располагаются скамейки, чтобы люди могли сидеть на них и любоваться граффити.
Стены исписаны теггингом, маленькими картинками и случайными фразами, которые вызывают у меня улыбку. Тут можно найти все что угодно – от сердечек с инициалами внутри до позитивных и трагических высказываний о жизни и цитат из песен и стихов.
– Что это? – спрашивает Флинт, направляясь к огромным металлическим шкафам в конце сада. Я расстраиваюсь, заметив, что он немного хромает – должно быть, от всех этих подъемов и спусков по металлическим лестницам у него разболелась нога.
– Это лучшее из всего, что тут есть, – отвечаю я и улыбаюсь.
Но тут Флинт спотыкается на камне, и Джексон молниеносно переносится к нему и хватает его за руку выше локтя, чтобы не дать ему упасть. Если судить по взгляду, который бросает на него Флинт, и по тому, как резко он вырывает руку, это было ошибкой с его стороны.
Джексон рычит, но ничего не говорит. С досадой вздохнув, он остается стоять на месте, пока Флинт ковыляет к ближайшему шкафу. Черные глаза Джексона продолжают следить за Флинтом, который снова спотыкается на дорожке, но я понимаю, что он уважает желание Флинта, пусть и невысказанное, – если тот захочет, чтобы Джексон ему помог, то попросит об этом.
Я не могу себе представить, как это должно быть тяжело для них обоих. Джексон с его склонностью к гиперопеке напряжен как натянутая струна, потому что не желает, чтобы Флинт опять пострадал. И Флинт, полный решимости ни от кого не зависеть и справляться со всем самостоятельно.
Не зная, что делать, как им помочь, кроме как попытаться сгладить неловкость, я торопливо подхожу к шкафам и распахиваю дверцы, чтобы все смогли увидеть, что внутри.
Глава 54Баллончики с краской
– Аэрозольные баллончики с краской? – смеется Флинт, увидев содержимое шкафов. – Ими может пользоваться любой?
– Абсолютно любой, – подтверждаю я, достав из шкафа два разных баллончика и протянув их ему. – Какой цвет тебе нужен?
Он смотрит на крышки с удивлением.
– Значит, тут не только фиолетовые и лиловые оттенки?
И тут до меня доходит, что он прав. Тут есть баллончики десятков разных цветов, благодаря чему стены с граффити и смотрятся так красиво. Это смесь из всех мыслимых цветов – чего я прежде не осознавала. А если и осознавала, то мне не приходило в голову, что аэрозольные баллончики – и многие принадлежности для живописи вроде красок, которыми я писала портрет Хадсона, – были доставлены сюда откуда-то еще. Они не могли быть произведены в Адари и вообще в Норомаре.