Тех держись, кто могуч, — и беды не изведаешь ты,
И о нуждах насущных избегнешь тогда суеты.
В уголке не сиди ты с какими-то нищими вместе,
Действуй в первом ряду ради славы и подлинной чести.
Под четой Близнецов для удачи родись ты на свет
И орех расколи: обещает он счастье иль нет?
В дверь удачи стучась, ты пади на колени у входа,
Узел низменных дел развяжи, — это будет свобода!
Простодушна вода, что веселой волной притекла,
Что к огню из страны, где узлистый алой, притекла.
Не делись своим сердцем, но следуй за сердцем всецело,
Ведь обуза и так — на пути твоем бренное тело.
Долго ль будешь ты руку протягивать к ветви иной:
«Мне бы счастья побольше, так мало испытано мной!»
Ты захватишь весь мир — и прекрасно! — но только отчасти:
Ты из мира уйдешь — так зачем устремляешься к власти?
Брось же алчность, — она преградила твой праведный путь.
Нестяжанье над нею готово секирой взмахнуть.
Этот купола центр, бирюзой осененный небесной, —
Для тебя он широкий, для мыслей возвышенных — тесный.
Или вовсе не думай и силой весь мир полони,
Иль возвышенной мыслью его от себя отгони!
В человеческом прахе совсем не осталось познанья,
«Человека души» не осталось во всем мирозданье.
И в «скрижалях достоинств», в двух книгах писцов девяти,
Ни единого нет, кто бы к тайному мог подойти[111].
Знай, что недругу смысла не должно протягивать руки,
Знай, живая вода не находится в пасти гадюки.
Враг разумный — пускай твою душу он горем потряс —
Лучше друга, который в невежестве грубом погряз.
ПОВЕСТЬ О РАНЕНОМ РЕБЕНКЕ
На кремнистом дворе, где играла, смеясь, детвора,
Мальчик, навзничь упав, окровавил каменья двора.
Был надломлен хребет от неловкого быстрого шага,
И, ребят устрашая, лежал неподвижно бедняга.
Детвора трепетала, не смела она и вздохнуть,
И у каждого мальчика стыла от ужаса грудь.
Друг упавшего молвил: «Как видно, ребята, придется
Нам припрятать его в глубь любого, чужого колодца.
Иль о том, что стряслось, догадается каждый глупец,
И что скажет, ребята, его разъяренный отец!»
Лишь один мальчуган, что с упавшим бранился порою,
Был разумен, — и он так промолвил пред всей детворою:
«Нет, всем будет известно, что с ним были в этот мы час,
И во всем обвинять будут старшие только лишь нас.
Я же с ним враждовал — мы ведь ссорились с ним то и дело.
Все падет на меня!» И к отцу злополучному смело
Он пошел. Всё сказал, словно в срок подоспевший гонец.
И несчастному сыну помог поспешивший отец.
Полный мудрости будет во всяком деянье умелым,
И, ничем не смущенный, с любым он управится делом
Кто поймет небосвод? Кто к всезвездному близок огню?
Только тот, кто свою на него опирает ступню.
Пусть безмерно движенье небесного звездного хода,
Но полет Низами превышает полет небосвода.
РЕЧЬ СЕМНАДЦАТАЯО ПОКЛОНЕНИИ И УЕДИНЕНИИ
Не ревнивый о боге, своим пренебрегший уделом,
Пребывающий в скорби душевной и страждущий телом!
Говорящая «я» в оболочке земной заперта, —
Но безмолвствуй о тайне! Предел говорящей — уста[112].
Не охватывай мир, ибо ты не изгиб небосвода.
Не бери себе то, чем твоя не владеет природа.
Мир, единый и вечный, сильнее, чем наша рука,
Для земного безмена всемирная гиря тяжка.
Помни: веса горы от пылинки дорожной не требуй
И огня для казана от искры ничтожной не требуй.
Если пояс довольства немногим надел человек,
От служения плоти себя отрешил он навек.
Алчность в росты ссужает тому, кто и так обездолен.
В лучезарном венце — кто мирское отверг и доволен.
В этом узком проходе[113] срезают воры кошельки, —
Так спокойнее тем, кошельки у которых легки.
Знатен ты и богат — так не сетуй, что голову больно.
А не хочешь — уйди, нищету избери добровольно.
Безбородый, в унынье, что волосы плохо растут,
Увидал, как друг друга за бороды двое дерут,
И сказал: «Хоть лицо у меня, как у жителя ада,
Я спокоен, и мне — безбородому — в этом награда».
Пользу вящую видели люди разумные в том,
Чтоб изведал ты бедность, лишился бы вьюка с ослом
И к духовным вратам, Иисусу подобно, проник бы,
Без осла и без вьюка конечной стоянки достиг бы.
Если ты мусульманин, то гебром и в мыслях не будь.
Ты пекись о душе и заботы о грубом забудь.
Хлынул гибели вал — о, скорее спасай свою душу!
В волны кладь побросай, торопись, устремляйся на сушу!
Лучше с мозгом свободным в своем разорении стой,
Чем на пенистых гребнях подскакивать тыквой пустой.
Сан возвышенный в том, чтобы много не спать и поститься.
Величайшее благо — с земным достояньем проститься.
Не стервятник же ты, ведь не станешь дохлятины жрать, —
Стань же вороном — кровью не следует ног обагрять[114].
Если ж ты обескровлен — как пишут тела на картинах, —
В безопасности ты от свирепых когтей ястребиных.
Знай, что кровь — это печень, что стала жидка, как вода,
Иль огонь посрамившийся, ставший водой от стыда.
Если в теле желаешь уменьшить давление крови, .
Хоть железо ты сам, будь к удару его наготове.
Будь воздержан, но сразу привычку к еде не бросай.
Ешь всегда понемногу и кушанья впрок припасай.
Ест по малости лев и привычкою горд благородной.
Всё — без толку притом — лишь огонь пожирает бесплодный.
Круглым хлебцем одним удовольствован день[115], — потому
Стал он светом очей мудрецам, отвергающим тьму.
Ночь же — та напилась заревого вина[116], охмелела:
Кровь сгустилась у ней, почернело нетрезвое тело.
Ум обжоры скудеет, ответа не даст на вопрос,
Сердце ж — словно осока, в нем око страдает от ос.
Разум — та же душа, ей зиндан — твое бренное тело,
Меж сокровищ ее талисман — твое бренное тело.
Свет хранилища тайн на тебя изольется ль теперь,
Коль еще не разбит талисман, замыкающий дверь?
Мир земной ненадежен, и с ним разобщиться полезней,
Ненадежному миру скажи не колеблясь: «Исчезни!»
Если жизнь проведешь ты печальную в мире земном, —
Нет печали ему, да и ты не печалься о том.
Сыну негр говорил: «Что смеешься? Утратил ты разум:
Лучше слезы бы лил, что родился таким черномазым!»
Сын ответил ему: «В этом мире отчаялся я, —
Пусть на черном лице хоть сверкает улыбка моя!»
Смех на черном лице — необычного тут ничего нет:
Туча, если и черная, молнии всё ж не заслонит.
Если ты не пленился узилищем бренным своим,
Смело молнией стань и рассмейся над миром земным.
Всем известно: как сахар, улыбка сладка попугая,
Куропатка ж хохочет, сама себе рот затыкая[117].
Если только развяжется твой не ко времени смех,
Лучше плакать начни, чем такой не ко времени смех.
В гореванье горенье со смехом во время горенья
Человеку и молнии жизнь превращает в мгновенье[118].
Что в безрадостном смехе, подобном сгоранью свечи?
Этот горестный смех ты обильно слезой омочи!
Если ты, рассмеявшись, начнешь обнаруживать зубы,
Поскорей спохватись и зубами прикусывай губы.
Плачь для глаз не полезен, за частый, однако же, смех
Не похвалит никто, осужденье услышишь от всех.
Созерцаешь ты многое в мире, что старо и ново, —
Знай, что должная мера в дурном и в хорошем — основа.