Будет паводком смыт, если б он оказался и Ноем.
Кей-Хосров ты умом, твою чашу наполнил Джамшид,
Мотыльком на свече — на лице твоем солнце сгорит.
Будь же в храбрости львом — ведь и храбрый с тобою не спорит,
«Львом» — сказал я? Ошибся: и льва твоя сила поборет.
Ты из племени львов, что по зарослям частым живет.
Всех опаснее ты, пред тобой лишь дрожит небосвод.
Закаленному в битвах, отважному сердцу какому
Ополчаться на брань, чтоб тягаться с тобой по-пустому?
Для всего, что родится под сводом небес голубых,
Власть одна непреложна: могущество дланей твоих.
Много знатных людей ты поставил на власть, как правитель,
Но единственно ангел тебе самому покровитель.
Начертала судьба: «Он последний в круженье времен»,
На земле твоей ветер семь букв написал: «Соломон».
Бог, который дает благородство, и силу, и славу,
Дал тебе, государь, разуменье всего и державу.
Благодатные дни твои в золото пыль обратят,
Лишь помянем тебя — и становится сахаром яд.
Без тебя Фаридун пусть вино твое выпьет, — однако
Все же вытянуть сможет змею из плеча у Заххака[45].
Пей вино! У тебя есть и кравчий и музыка, — пей!
Ты снедаем печалью, — о, вспомни о власти своей!
Ты охрана державы, султанов приют и опора,
И мечом и венцом обладаешь ты, чуждый укора.
Ты с мечом необорным сюда самовольно пришел,
И венец захватил, и насильственно сел на престол, —
Как законный халиф, соблюдаешь, однако, законы,
Забираешь венцы, раздаешь, кому следует, троны.
Выше царских венцов оконечность меча твоего, —
Как же дани не брать с государей, признавших его?
Трои получит глава, на которую встанешь пятою,
Осчастливлено сердце, где занято место тобою.
В птицу счастья, в Хумай, при тебе обратилась сова,
Приближаясь к тебе, станет как бы ступней голова.
Вновь на правильный путь те, кто сбились с пути, обратились,
Слышны жалобы, жалобы: жалобы все прекратились.
Рахш твой — мира оплот; у него к одному из копыт
Недруг твой четырьмя — как подкова — гвоздями прибит.
Семь небес — лишь ларец, где, как жемчуг, — души твоей блага,
Восемь райских садов — твоего лишь полотнище стяга.
Если лба не наклонит пред волей халифа гордец,
То сейчас же уздечкой на нем обернется венец.
Все ты знаешь на свете, постиг ты науки не все ли?
Ты душа двух миров, что в одном сочетаются теле.
Ухо щедрости тронь, благонравью людей научи,
Дай дыханью зажечься о пламя словесной свечи!
Ты раба своего удовольствуй почетным халатом,
Книгу — дар Низами — ты согласья овей ароматом.
Пусть он тучен от слов и духовными яствами сыт,
За столом у тебя все же нищим и тощим сидит.
Рудники — без рубинов, и нет уже в море жемчужин,
Дай рубин им из уст, из руки твой жемчуг им нужен.
А тому, кто завистлив, чья злоба кипит, горяча,
Дай рубин наконечников стрельных и жемчуг меча.
Если счастья звезда над тобою на небе зардела,
Будь во славу твою окончанье начатого дела.
Будь один одарен, а другой уничтожен тобой:
Я — тобой одарен, уничтожен — твой недруг любой.
Пусть победа твоя, словно стяг, держит голову прямо,
Враг же голову клонит к земле, наподобье калама.
О ПОЛОЖЕНИИ И ДОСТОИНСТВЕ ЭТОЙ КНИГИ
Я, которым прославлена свежая роза моя[46],
В розах шахских садов распеваю звучней соловья.
Я дышу лишь тобой, и все жарче и все полновесней,
Словно в колокол, бью я своей призывающей песней.
Для напева слова мне никто бы не смел указать,
Говорю только то, что мне сердце велело сказать.
Необычные вещи сегодня показаны мною.
Новый очерк им создан, и каждая стала иною.
Много утренних зорь о премудром раздумывал я.
Из колдующих зорь ныне сшита завеса моя.
В ней высокий удел и покорное нищенство слиты,
И сокровища тайные этой завесой укрыты.
Этот сахар не видел слетевшихся мошек. Я мал,
Словно мошка, но все же я сахар чужой не сбирал.
Этот мир недоступным окажется даже для Ноя,
Даже Хызр свой кувшин разобьет у сего водопоя.
И, взыскуя прекрасного, нужных искал я примет.
Стал я жребий метать и благой получил я ответ.
В двух краях книги две засверкали[47]. В своей благодати
Два на них Бахрамшаха свои положили печати.
Книга первая — золото. Новый открылся рудник.
А вторая — жемчужина. Дар из пучины возник.
Та — для всех из Газны понесла свое знамя. Другая —
На румийском дирхеме чекан поместила, сверкая.
Хоть звенит звонким золотом прежний блестящий дирхем,
Мой дирхем золотой ты сравнить не сумеешь ни с чем.
Пусть моих караванов не так многочисленны вьюки,
Но сдаю свой товар я в прекрасные, в лучшие руки.
Вникни в книгу мою. Книга будто чужда и странна,
Но прими ее ласково. Близкою станет она.
В ней слова, что цветы насажденного правильно сада.
В ней лишь только свое, ничего ей чужого не надо.
Все в ней создано лучше, чем в мире и суши и вод.
Эта книга свежей и древней, чем лазоревый овод.
И с окраской она всей сверкающей шири не сходна,
И она с языком, существующим в мире, не сходна.
Для стола твоего эти яства готовились мной.
Их прими, государь, их никто не касался иной.
Коль они хороши, то да будет тебе в них услада,
Если нет, то и помнить о яствах подобных не надо.
Ты читай мою книгу, блистая меж звездных гостей,
Со стола своего ты мне кинь хоть немного костей.
Я ведь только твой пес, и расстался я с роком угрюмым,
Услужая тебе этим лаем покорным и шумом.
Мне немало владык благосклонно внимало, но я
Их оставил. Тебе предназначена служба моя.
Будет время, я знаю, на верного глянешь ты с верой.
И, приблизив меня, наградишь меня полною мерой.
Хоть в чертог, где живут только те, чьи сверкают венцы,
Для хвалений вседневных пришли отовсюду певцы,
Оценить Низами кто из них не сумел? Одиноко
Он стоит пред певцами, стоит перед ними высоко.
На стоянке одной повстречался я с ними в пути.
На один переход я их все же сумел обойти.
Мой язык, что алмаз. Это меч мой, — тебе ведь он ведом.
Я им головы снес, всем за мной появившимся следом.
Этот меч Низами, многим головы сбросивший с плеч,
Не стареет. Ведь он — притупленья не знающий меч.
Хоть мне равных и нет и удел мой высок настоящим, —
Но для ног Низами есть предел еще выше стоящий.
Я к зениту лечу, хоть его и высоки сады,
Но вкушу я, быть может, своих помышлений плоды.
И, быть может, твоим благосклонным утешенный словом,
Возле ног твоих царских склонюсь я под царственным кровом.
Чтоб достичь небосвода, за пыль твоих стоп ухвачусь.
До созвездий крутящихся как же еще я домчусь?
Быть с тобой два-три месяца так я хотел, чтоб хвалами
Твой порог осыпать. Но суровыми, злыми делами
Занят горестный мир; я в кольце, и заказан мне путь,
И тугое кольцо я не в силах сейчас разомкнуть[48].
Чтобы быть мне с тобой, чтобы встать мне у тронных подножий, —
Мне казалось, о шах, из своей мог бы выйти я кожи.
Но хоть множество львов на дорогах предчувствовал я,
Хоть мечей и кинжалов сверкали везде лезвия,
На путях, преграждаемых злыми клинками, — с тобою
Пребываю душой. Утверждаю тебя я хутбою.
Направляю к тебе я бегущую воду речей.
Я — недвижный песок, словословья звенящий ручей.
Я — пылинка. Ты — солнца на утреннем небе явленье.
Я молюсь на заре. Да услышится это моленье!