Вероника долго собиралась с ответом, дабы убедиться, что смущение Ветки негласно подразумевало просьбу. И вот, когда эта несомненная дружба уже подталкивала интуицию, Вероника предвосхитила себя догадкой:
– Да, моя мать говорила, что собирается вновь вас нанять – и даже, быть может, на более постоянной основе. Меж тем я с удовольствием предоставлю вам аванс за будущие труды… О нет! Это же так естественно, у меня самой постоянно кончаются карманные деньги! – А поскольку Ветка, похоже, сопротивлялась, Вероника добавила: – Я настаиваю, для меня это очень важно – я ужас как хочу вас осчастливить!
Ветка изумилась столь яростной и простой искренности в голосе Вероники.
– Нет, – сказала Ветка, – я не хочу аванса. Я смогу вернуть эти деньги в точности через два дня. Мне нужно ровно столько, сколько требуется, чтобы отбить телеграмму родителям в Польшу.
Вероника тут же вручила ей пачку телеграфных бланков, и Ветка жадно вцепилась в них, а сама так стремительно потащила с себя плащ, что порвала его. Она откинула лезшие в глаза волосы и дрожавшими руками заткнула блузку за пояс – та все время выпрастывалась и обнажала ромбик голого живота, который она безуспешно пыталась прикрыть. Вероника остолбенело глядела на этот вихрь неорганизованной, общительной и неотразимой жизни, что, казалось, пребывала в муках постоянного истязания – безумия плоти, – и, продолжая смотреть, сжала губами золотой сигаретный мундштук, все сильнее прикусывая его зубами, пока не почувствовала отметины от них.
Ощутив, что Вероника пристально смотрит на нее, Ветка укротила беспорядок своего возбуждения, и стало понятно, что поддерживать относительный покой для нее – усилие. Она по-деловому уселась перед столом и с обеспокоенным видом принялась заполнять бланки, кои тут же неудовлетворенно комкала, всякий раз вскидывая исполненные покаяния глаза и встречаясь с бесстрастным взглядом другой женщины. Вероникино сумрачное и невозмутимое лицо улыбалось редко, но когда это случалось (не чаще трех раз в неделю), ее улыбка меланхолического ангела озарялась небесными бликами, на несколько секунд преображавшими ее до того, что все, кто видел ее в эти мгновенья, ожидали повторения, дабы убедиться, что не стали жертвами наваждения. В тот вечер, стоило Ветке войти в комнату, Вероника улыбнулась ей таким манером целых четыре раза, и можно было бы сказать, что в промежутках Ветка жила исключительно ради того, чтобы дождаться нового появления этого света губ, издалека вроде бы согревавшего ей веки: такое случается, наверное, когда приближаешься к вратам Рая.
– Прочтите, – сказала Ветка, вручая телеграмму Веронике, а та лишь взглянула на нее, сложила и опустила на стол.
Тогда Ветка сама взяла ее и прочитала вслух: «НЕ ПОЛУЧАЛА ДЕНЕГ ТРИ МЕСЯЦА ЖИЗНЬ ОЧЕНЬ ТЯЖЕЛА ПОЖАЛУЙСТА СКАЖИТЕ ПРАВДУ О ЖЕНИТЬБЕ АДЖАЛЕ НА МОЕЙ СЕСТРЕ ИМЕЮ ПРАВО ЗНАТЬ ВАША ДОЧЬ ВЕТКА», далее следовал адрес: «Набережная Ювелиров, 17».
– Аджале был моим женихом, – добавила Ветка, возвращая телеграмму на стол и порывисто хватаясь за плащ. – Спасибо, спасибо вам большое! – воскликнула она, и ее гладкое лицо сжало страданьем. Она была так прекрасна, какой могла быть Долороза Бернини, если б натурщица его была как Ветка – юная с очень юными грудями. Ей было восемнадцать.
Вероника приблизилась и поцеловала ее.
– Подождите меня секунду, вместе поужинаем!
Гроза, сопровождаемая несколькими крупными драже града, сорвалась с цепи в тот самый миг, когда их такси остановилось перед рестораном «Tour d. ’Argent»[11]. Они лишь пересекли тротуар, но этого хватило, чтобы вымокнуть до костей и почувствовать тот внезапный и восхитительный холод ненасытного летнего ливня, что заставил их дрожать, пока они забирались на вершину башни. Там они устроились за столом, который Вероника осознанно выбрала именно потому, что для интимности он был чуть великоват, но, с другой стороны, размещался прямо напротив дровяного очага, который спешно растопили в то же мгновение, когда раздались первые удары грома. В начале ужина девушки говорили мало, как новый помощник и его капитан, делящие первую трапезу вечером, когда корабль поднял якорь перед долгим рейсом. Ветка и Вероника молча высматривали в глубине глаз друг друга тающий след смешливой пены иллюзии, коя, хоть и пробыли они вместе недолго, уже вскипела за рулем, обросшим черноватыми ракушками и темными водорослями.
Ветке, все еще не осмыслившей факт их отбытия в совместный вояж, эта встреча казалась миражом мгновенья, и она жила каждую секунду как чудо и в каждом взгляде отдавала все: чувство, удовольствие и даже раскаяние.
Вероника, напротив, «тихая и сосредоточенная, как слепая статуя»[12], хранила сдержанность кажущегося ледяного безразличия – далекая от скупости или сухости сердца, она была лишь необходимостью деления последнего на мелкие равные дольки, соответствовавшие каждой секунде, которые будет длиться постоянная и непрерывная страсть всей ее жизни. Она никогда не будет любить сильнее, чем в этот миг, а просто проживет весь долгий цикл. Ветка же, с другой стороны… бедный мотылек! Каждый стальной взгляд Вероники она встречала смехом, а ее чистые зубы свирепо вгрызались в стебли сельдерея, крошившегося у нее во рту весенними сосульками.
– Мне нравится ваш большой рот, – сказала Вероника, тем приостанавливая Беткино детское, почти безумное обжорство.
– Слишком большой! – взмолилась Ветка.
– Да, чуточку слишком, – продолжила Вероника сдержанно, наблюдая за результатом своего согласия.
– Я знаю. Ужас! – воскликнула Ветка, обескураженно вздыхая, чуть не плача.
– Мой ангел! – подбодрила ее Вероника. – Разве вы не знаете, как божественно красивы?
– Да, думаю, да! – ответила Ветка с легким оттенком сожаления. – Уродиной я себя не считаю, и мне, вероятно, даже понравилось бы смотреть на кого-нибудь вроде меня… Мне не нравится мой рот, и я терпеть не могу цвет своих волос… А остальное мне нравится – особенно мое тело. Но я бы предпочла быть как вы.
– У меня все наоборот, – отозвалась Вероника, и взгляд ее вдруг стал отсутствующим. – Я себе не нравлюсь, но хотела бы найти кого-то в точности как я, чтобы его обожать.
Ветка позволила себе опьяниться тем, что источала личность Вероники, нежели пытаться понять и выяснить странное и в некотором смысле судьбоносное значение Вероникиного строгого тона. Казалось, Ветка слушает губами, приоткрытыми в полуэкстазе девственной невинности, чем выдавала она очевидно физическое свойство всех своих чувств. Это выражение лица, столь для нее привычное и почти постоянное, становилось под влиянием малейшей эмоции гримасой, и тогда уж трудно было различить, от удовольствия оно или от боли, столь постоянно и взаимопроникновенно было существование этих двух тиранов ее души во плоти одного человеческого тела. Тем не менее сильное удовольствие, проявленное в ней в виде более ожесточенного сокращения лицевых мышц, в порывах смеха распахивало ей рот до предела, обнажая щедрый и яркий блеск зубов. Отчаянные усилия держать рот закрытым придавали довольному выражению лица Ветки соблазнительное безумие и бесконечную трогательность.
Разлили шампанское. Вероника повозилась в кресле, будто собралась наброситься на подругу, но почувствовала, насколько та уверенна и беззащитна, и поэтому все откладывала миг агрессии – со сладострастным восторгом. Наконец она задала ей в лоб тот самый надолго отложенный вопрос, впервые «тыкая»:
– Скажи мне, chérie[13], ты девственница?
Ветка не ответила и просто уставилась на нее, лицо свекольно-красно, скромно, однако гордо, и от этого еще более привлекательно.
– Ешь! – воскликнула Вероника со вздохом, перерезая нитку, что удерживала полоску бекона, увенчанную крупной мускатной виноградиной меж раздвинутых ножек глазурованной перепелки. Вероника легко подцепила виноградину вилкой и протянула Ветке в утешение. – На, ангел, лови! – Ветка потянулась к вилке и раздавила гладкую сладкую виноградину зубами; при этом две горькие слезы стекли по ее щекам. Вероника прекрасно знала, что Ветка не девственница! Однако ее умиротворило, как быстро и просто оказалось довести ее до слез.
В награду Вероника собиралась немедля начать с ней секретничать, а чуть погодя, за десертом, планировала осушить последние следы горечи, выпустив на волю зачарованную кавалькаду своего неистощимого воображения соблазнительницы, чтобы та неслась пред ослепленными взорами, как это удавалось Веронике, когда ей хотелось ублажить и поработить.
Решив прибегнуть к этим чарам, Вероника чуть отодвинула свой стул от Беткиного, желая произвести полнейшее впечатление каждым своим порывистым жестом, часто непостижимым и всегда потрясающим, как в заклинаниях. Отставив привычную неподвижность, она отдалась поразительному предъявлению двусмысленного притворства.
– Я девственница, – сказала она тихонько, тревожащим тоном намека, а потом добавила, еще тише: – Клянусь! Но я же не плачу, как видишь! – И она торжественно изобразила, как промокает глаза, – показать, что они сухие.
Ветка рассмеялась.
– А теперь, – продолжила Вероника, – смотри, вот доказательство того, что я говорю тебе правду. – И она медленно, очень медленно вознесла зажатую ладонь над головой. Затем угрожающе ее раскрыла и со значением потрясла безымянным пальцем, на котором был марлевый бинт, закрепленный полоской розового пластыря. – Видишь? Рана! – сказала она, моргая.
Ветка совершенно смутилась, но все равно покраснела и лишь подчеркнула свою слабость, мотая головой с чарующим раздражением – лишь бы размежеваться со своим смущением. Тут Вероника в знак нежности придвинула свой стул поближе к Беткиному и, собравшись начать свои откровения, дала Ветке держаться за раненый палец.
– Держи, – сказала она, – но не нажимай, пока я тебя не смущу.
Ветка взялась за ее палец двумя руками и поднесла его к губам, чуть к