Сесиль Гудро была, по сути, бальзаковским персонажем, умной, declassed[16], ставшей неотъемлемым парижским элементом с помощью натиска и интриг, и эту могучую личность Грансай принял и признал попросту в подходящий момент – так законное правительство поступает с революционной силой, когда последняя грозит стать слишком значимой.
– А Барбара?
Барбара только что вошла в гостиную, и ей не отказать было в декоративном впечатлении.
– Она, – сказал д’Анжервилль, – ничего плохого вам не сделает. Напротив, она того самого вида запретных для Грансая плодов и «инакомыслящих, коим место по центру».
Соланж направилась встретить Барбару, та расцеловала ее в щеки и в уши и извинилась за столь позднее прибытие. Но все же она привезла фотографию, обещанную Соланж для ее альбома светских записей, – «снимок княжны Агматофф, женщины-змеи!».
– Куда же я положила сумку?
Соланж велела слуге найти сумку. Почти одновременно с Барбарой явилась Ветка. Она два часа впустую прождала Веронику, чтобы войти вместе, ибо сама при виде прибывавших шикарных автомобилей робела. И вот наконец, узнав мать Вероники, последовала за ней. Ошалевшая, тут же получила она в руки коктейль с «бакарди», поданный внимательным слугой. В кружке Сесиль Гудро возникло оживление любопытства, глаза с восторгом вопрошали: «Кто эта дородная рыжая красавица?»
Сесиль Гудро тотчас пришла ей на помощь.
– Поставьте эту гадость на минутку, потом, если что, заберете, – сказала она, отнимая у Ветки бокал и осторожно опуская его на стол рядом с диваном. – Пойдемте, я вас представлю хозяйке, и когда избавитесь от своих вещей, можете присоединиться к нам.
Ни на кого больше не обращайте внимания: мы на этом сборище – единственные умные.
Ветка благодарно взяла Сесиль под руку и позволила себя вести. Кое-кто уже собрался уезжать, и Соланж, стоя у вестибюля в обществе д’Анжервилля, обменивалась с ними привычными любезностями, а в промежутках они с виконтом, делая вид, будто продолжают беседовать, попросту сортировали гостей, приговаривая:
– Этот – да, а эта – нет… – Когда Ветка отошла, Соланж сказала д’Анжервиллю:
– Красивые зубы!
– Да, но они ей не помогут.
– Слабые?
– Преждевременная смерть – притом наверняка жестокая, – заключил д’Анжервилль стремительно и убежденно, как это обычно бывало с его предреченьями судеб большинства созданий, с какими он сталкивался.
Ветка вернулась к Сесиль Гудро и допила свой «бакарди» в два глотка. Никогда ей не было так неловко, никогда не приходилось ей слышать на собранье людей столь жестоких, едких и циничных замечаний. Кружок Сесиль Гудро меж тем был в разгаре обсуждения вопроса: кого предпочитают женщины – мужчин «для вывода в свет» или «для ввода в дом»? Одна женщина сказала:
– Ну разумеется, для вывода в свет!
Другая встряла и под шумное одобрение педерастов заявила:
– Я предпочитаю мужчину на вывод и женщину на ввод.
Третья же сообщила:
– У меня все наоборот: мне нравится женщина на выход и двое мужчин – на вход.
– Отчего ж не все шесть, как у греческих куртизанок?
– Ох уж этот темпераментный тип, – вздохнула Сесиль Гудро. – Тип Айседоры. Но знаете, chérie, мы в сельской Оверни добиваемся того же результата при помощи двух яиц вкрутую и гитарной струны!
Ветка, опасаясь, что сейчас и ей зададут этот вопрос, выпуталась из беседующих и ушла в отдаленный угол рядом с просторным балконом, глядевшим на сад. Но, почувствовав себя здесь еще более потерянной, она тут же решила представиться Барбаре и спросить о Веронике.
– Моя дочь уехала на выходные в Фонтенбло, но кое-что для вас передала. А, вот и моя сумка! – воскликнула она, забирая ее из рук слуги, только что ее поднесшего. – Вот фото княжны! – объявила Барбара, маша Соланж, и та подошла в сопровождении д’Анжервилля, а Барбара пробралась в самую гущу кружка Сесиль Гудро, уселась посередине, и все подвинулись, страстно любопытствуя.
Барбара принялась копаться в сумке обеими руками, и все ее браслеты зазвенели, подчеркивая бестолковое рвение комнатной собачки, только что зарывшей свою забаву ни по какой иной нужде, кроме игры инстинктов.
– Я все прячу у себя в сумке, а потом ничего не могу найти! Избыток секретов… избыток скандалов в свернутых газетных вырезках… избыток витаминов. Вот! Это вам от Вероники, – сказала Барбара Ветке, вручая бюрократическим жестом почтальона маленький сложенный конверт, перемотанный салатовой резинкой. Ветка, вспыхнув, приняла конвертик. – Наконец-то! – победно воскликнула Барбара. – А это – для Соланж! – Из путаницы предметов в сумке она изловчилась извлечь небольшую, сильно пожелтевшую открытку; она долго лежала сложенной и теперь упорно закрывалась на сгибе. Барбара заставила этот хрупкий сувенир стыдливо трепетать в своей вытянутой руке у всех на глазах, и казалось, что с каждым ее поверхностно-восторженным рывком магазинной торговки открытка неизбежно должна была порваться надвое. – Ну не забавно ли? Не прелестно ли? Это ведь уникальный, потрясающий документ?
То была просто фотография прекрасной «говорящей головы» – княжны Агматофф, во времена, когда ей наутро после русской революции пришлось искать убежище среди населенных крысами лотков венского парка развлечений «Пратер». От взгляда на снимок педерасты зашлись в восклицаниях и рыдающем смехе, переливавшихся всеми оттенками ханжества, заключенными между сарказмом и пафосом. Цинические женщины разразились противоречивыми воплями. Сесиль Гудро сохранила молчание, а виконт Анжервилль неодобрительно помрачнел. Соланж де Кледа поцеловала Барбару в шею, прижав открытку к персям, словно защищая от дальнейшего любопытства, и взмолилась:
– Я правда могу ее себе оставить?
Ветку, получившую послание от Вероники, так захватили чувства, что она задохнулась на миг и вынуждена была опереться на руку Сесиль Гудро. Последняя усадила ее, сама устроилась рядом в громадном кресле и глаз с Ветки не спускала.
– Я сейчас вернусь, – сказала та, поднимаясь, а ноги ее были слабы от чувства, сердце колотилось.
Она вернулась к окну, от которого ушла, залитому теперь мягким голубоватым светом, но его тем не менее хватило, чтобы явить во всей непристойности ужасное разочарование, уготованное Ветке содержимым конверта. Прежде чем открыть его, пальцы Бетки несколько раз щипнули салатовую резинку. Исполненная неуверенности, она словно откладывала миг, когда узнает все. Страх уже начал примешиваться к надежде, отравлять ее. Но никакие подозрения не могли сравниться с жестокостью, с горькой, ранящей реальностью, ожидавшей ее, ибо в конверте не нашлось ни записки, ни денег, обещанных с такой настоятельностью, вопреки ее протестам. Вместо подарка, о котором не просила, или дружеского слова, которое пыталась заслужить, она обнаружила аккуратно сложенную вчетверо синюю квитанцию на телеграмму в Польшу, посланную Вероникой за нее, а посередине бланка, отчетливо и легкомысленно, красным карандашом, возможно Вероникиной глумливой и безжалостной рукой, – позорная надпись обыденной цифры ее долга: сорок восемь франков и пятьдесят сантимов! В этот миг, в новом свете разочарования, Ветка увидела, как развертываются пред ее взором превратности и неурядицы последних дней, как ей удавалось их отогнать, все забыть, желая жить в одной иллюзии и единственной надежде вновь увидеть подругу. А теперь ее охватило раскаяние за все манкированные встречи, пропущенные и отставленные без всяких отговорок, ее упущенные возможности устроиться манекенщицей, или на радио, или в газету, а следом – отказ ее родителей помочь ей, почти абсолютная уверенность в том, что ее сестра вышла замуж за ее жениха.
Но ни одно из этих поражений – даже отвратительное клеймо оскорбления от матери – не могли уязвить ее сильнее, нежели презрение Вероники, и Ветка словно углядела в нечеловеческой жесткости этого поступка нечто чужеродное и чудовищное, чего не могла понять никаким рассудочным усилием. Зачем Вероника столь щедро потчевала ее в «Серебряной башне»? Зачем растратила столько обаяния, несколько часов купая Ветку во всех источниках своих соблазнительных причуд? Лишь чтобы заполнить пустоту вечерней скуки? Или утолить прихоти желания быть на виду, ежели не просто развлечения ради – чувствовать, как на нее смотрят, и ослеплять плотью своей бриллиантовой персоны существо вроде Ветки, такое трепетное и лишенное всего, кроме голода обожания и пылкой готовности подарить свое сердце?
Ветка почувствовала, как взгляд Вероники ожесточается в глубине ее – пока не стало больно, до слез. Словно бесстрастные глаза ее подруги, совсем недавно такие нежные, казались тем более материально зримыми и загадочными, чем неизменнее становились они. И что же, станет ли она любить Веронику меньше из-за всего этого? Ни в коем случае! Напротив, стоило реальности Вероники стать химерической, а причинам для отчаяния у Ветки прибавиться, она полюбила Веронику еще больше, и страсть ее росла вровень с ее напастями. У нее никогда не получалось ненавидеть свою жестокую мать – как же ей преклоняться перед Вероникой, если б та смилостивилась к ее мученичеству! Но увидятся ли они? Сейчас, глядя на тот же сад в тоскливой неопределенности ожидания – какая же она глупая, – она почувствовала весенние таинства их неминуемой встречи: они жили в каждом соцветии каштанов, но в приближении ночи те же цветы превратились в снежинки зимы ее разочарования, и хладная рука, цепкая, как птичьи когти, опустилась на ее все еще пылавшую плоть.
Ее взяла за руку Сесиль Гудро, чье дыхание Ветка уже чувствовала рядом.
– Огорчились, э? Давайте уйдем! Тут убийственно, все заняты. Просто ускользнем… Нынче вечером Сесиль Гудро ведет вас в свет, и – ни слова поперек – домой мы вернемся вместе!.. Да еще как!
– Куда мы идем? – спросила Ветка у Сесиль, когда они бессловесно прошагали половину улицы Вавилон.
– Не в ресторан в любом случае – после всего принятого пойла! – А затем, после долгого молчания: – Вы не боитесь, что я вас соблазню?