Время летело, а их радость была подобна блестящей струне их желанья. Они вопрошали у любимого ими угрожающего неба, когда случится следующая их немая идиллия? Ибо непроницаемость Вероникиного лица была под стать герметичности шлема Бабы, а верная ее любовь не знала больше ни страха, ни любопытства. Она поняла: что бы ни было под этим шлемом, оно не изменит цельности и неразрывности ее чувства. Желая вообразить его себе, она могла лишь представить свое лицо на месте его, ибо она была им. Ее провидческий дух уже разглядел их ближайшее будущее: «Война разделит нас… однако в конце года он вернется; случится это в Америке, зимой… У него будет несколько шрамов, но ни один не заденет глаза. Может, он будет прихрамывать», но потом ей вспомнились выгнутые позы древних статуй, у которых вес тела покоится на одной ноге.
После этого схождения в подвал бессловесная идиллия Вероники и Бабы не имела иных внешних выражений, кроме подобных же сцен во время других воздушных тревог и частых встреч на лестнице. События стремительно развивались, а тем временем в Париж вернулась Ветка, однако инстинкт подсказывал ей ждать до последнего. По прибытии стало ясно, хоть и необъяснимо, в чем состояла перемена, – дружба между нею и Вероникой остыла. Они продолжили жить вместе, но во время налетов Бетка отказывалась спускаться в подвал. Ни та ни другая о Бабе не заговаривали. Более-менее втайне Ветка навещала компанию друзей Сесиль Гудро и начала понемногу покуривать опий; Вероника не слишком безоговорочно тому противилась, и это безразличие Ветку глубоко ранило.
Князь Ормини, с проповедническим пылом, характерным для наркоманов, говорил о ней Гудро:
– Если мы сумеем не дать Веронике увезти ее в Америку, она останется с нами до конца войны. Но придется подыскать ее ребенку дом. Это, во всяком случае, проще, чем все ему объяснять.
Д’Ормини считал, что Ветку совратить просто, и, смутно желая сделать ее своей любовницей, уделял ей внимание, хотя, опасаясь Вероники, не осмеливался заваливать подарками. Все это происходило в тревожное время ожидания (когда даже несгибаемый характер Вероники словно бы ослаб, и она не предпринимала никаких действий, чтобы пресечь опасные поползновения Ветки, покуда ее не тревожили в ее мечтаниях), когда немецкая армия, обойдя линию Мажино с флангов и не обнаружив никаких иных серьезных преград на своем пути, стремительно и последовательно наступала, а американцы получили официальный приказ правительства покинуть Францию.
В апартаментах Барбары Стивенз в отеле «Риц» Вероника била мать. Сначала она вырвала у нее из рук телефонную трубку, потом стукнула мать ею же по рукам, выбив из пальцев перо, а затем коленями сбила ее с ног, уронила на диван. Следом роли их будто поменялись: Вероника теперь плакала и тряслась от ярости, а Барбара, испугавшись дочернего невероятного припадка нервов, прижала ее к груди, утешая и моля о прощении. Эта бурная сцена стала кульминацией бесконечных разногласий между матерью и дочерью последних трех дней взаимного ожесточения. Вероника любой ценой желала забрать Ветку и ее ребенка с собой в Америку. Барбара то хотела, то не хотела этого, меняя решение каждые пятнадцать минут – в истерическом капризе, лишь обострявшемся в серьезности текущей ситуации. Барбара особенно упирала на то, что невозможно решить вопросы Веткиной легализации в столь сжатые сроки. Вероника же, с помощью мисс Эндрюз, тем не менее невозмутимо прошла весь лабиринт необходимых формальностей, потребных для Беткиного выезда; и вот наконец чудо случилось, все визы и документы для отбытия из Франции в Соединенные Штаты были готовы и лежали у Барбары Стивенз на столе.
И в этот момент Барбара, после долгого неловкого молчания, заявила упрямо и неумолимо, что отказывается брать с собой Ветку.
– Все, что я могу для нее сделать, – выписать чек на сто тысяч франков, дабы избавить себя от всех беспокойств.
С этими словами она взялась за перо и уже собралась заполнить чек. Вероника, не проронив ни слова, с пылающим взором двинулась на мать. Барбара, заметив приближение дочери, прыснула резко, нервно. Затем, пожав плечами и делая вид, что более не обращает на Веронику внимания, спокойно взялась выписывать чек.
– Я никогда так не разочарую Бетку, и твои деньги ничего не решат, – сказала Вероника холодно и продолжила еще холоднее: – Ты прекрасно знаешь, что немцы не спустят ей давнишней принадлежности к антигерманским пропагандистским организациям.
Барбара помедлила и ответила:
– Ты просто не осмеливаешься объявить ей мое решение. Что ж, я сама это сделаю!
И она сняла трубку телефона и заказала звонок Ветке, уже час дожидавшейся их решения внизу. В этот миг Вероника мягко положила длинные пальцы на руку матери, державшую трубку, и от этого прикосновения, еле чувствительного, как ласка, Барбара в страхе содрогнулась. Однако, собравшись, сжала трубку сильнее, пытаясь бороться, но без толку. Вероника, разъярившись, прибегла к силе. Замахнувшись трубкой, как молотом, она вогнала костыль своей воли в тряское дерево нерешительности материной руки. Приняв целительный бальзам слез, Барбара и Вероника позвонили Бетке – посредством того же молота – и пригласили подняться: им выезжать через три часа. Со слезами на глазах Ветка целовала четыре руки своих благодетельниц, чьи ладони уютно сложились вокруг нее, словно корпус недавно отстроенного ковчега, на котором она сможет наконец пересечь океан.
– Я сбегаю за ребенком, – воскликнула Ветка, сама не своя от радости.
– Нет, за ним схожу я.
– Я пойду с тобой!
– Нет, останься здесь, – категорично ответила Вероника, ткнув пальцем на диван. – Со мной сходит мисс Эндрюз.
Как она и предполагала, квартиру Ветки наводнили ее друзья; обеспокоенные слухами о ее возможном отбытии, они поспешили сюда и ожидали ее, дабы отговорить от поездки и предотвратить непоправимую оплошность, чуть ли не предательство, кое Ветка совершит, с их точки зрения, если уедет в Америку. Естественно, Сесиль Гудро была там, и Солер, и князь Ормини, и menage[40] двоих музыкантов-педерастов: они в момент прибытия Вероники с мисс Эндрюз вместо Ветки яростно оскорбляли друг друга, но смогли кое-как восстановить вежливую ледяную тишину. Ее нарушало лишь позвякивание больших бокалов с изысканным бренди «Наполеон», который Вероника недавно подарила Ветке, а теперь потягивало это вороньё.
Вероника зашла в комнату Ветки и, не найдя ничего, что нужно было бы прихватить, кроме ребенка, взяла его на руки и передала мисс Эндрюз. Поискала кошку Ветки, но той нигде не было видно. Засим Вероника решила уйти и, словно пушинка одуванчика, летящая над черными стоячими водами болота, пересекла комнату, занятую примолкшими, насупившимися друзьями Ветки. Она спустилась по лестнице легким антилопьим шагом до площадки мадам Менар д’Орьян. Там остановилась, приказав мисс Эндрюз подождать, и позвонила в дверь. Этажом выше послышалось смущенное недовольное бормотанье Веткиных друзей, после ее ухода набиравшее ожесточенности. У каждого случился, похоже, свой личный нервный срыв: слышались стенания одного педераста, вздохи, перемежающиеся упреками, и приглушенные обиженные вопли второго; в ярости разбился бокал, но Софоклова тирада, исполненная голосом Сесиль Гудро, заставила их замолчать. Кто-то, возможно д’Ормини, тихонько прикрыл дверь, дабы скандал не слишком громко разносился по лестнице.
Квартиру мадам Менар отпер слуга, Вероника вошла. Появилась хозяйка дома, протянула ей обе руки. Кружевное платье, щетинившееся блестящей кошачьей шерстью, выдавало, что мадам только что дремала. Забыв обо всех приличиях, Вероника просто сказала ей:
– Позвольте мне побыть наедине с… – Она оттянула последний предлог, и он повис в воздухе…
От неожиданности мадам Менар д’Орьян послушно открыла дверь в соседнюю гостиную, не постучав, убедилась, что Баба не спит, представила Веронику и тут же закрыла за собой, оставив их друг другу. Баба сидел в кресле спиной к входящим, но увидел Веронику в зеркале напротив.
«Таким я узрю его, когда он вернется», – сказала Вероника себе. Баба с трудом поднялся. Он удивился неожиданной смелости Вероникиного прихода, но был и признателен ей, ибо слыхал, что она уезжает, и понимал, что она пришла попрощаться. Вероника немедля стиснула в руках шлем Бабы, прижала к своему лицу и на миг сомкнулась губами с прорезью для рта. Так, лицом к лицу, они замерли в полной неподвижности – Баба с чуть склоненной головой, словно стыдясь невозможности более красноречиво ответить на это страстное излияние, и Вероника, выше его, тугая, напряженная во всех мышцах. Через несколько мгновений невыносимого ожидания Вероника стремительно вскинула длинные руки, сложив их под подбородком в узнаваемой позе богомола. Сжав в холодных кулаках жемчужно-бриллиантовый крест, висевший на шее, она спокойно потянула за цепь – сильнее, сильнее, покуда та не лопнула. Отдала его Бабе, тот едва шевельнулся. Затем она ушла.
На лестничной площадке мисс Эндрюз и мадам Морель, консьержка, уже начали волноваться.
– Если Вероника пропустит поезд, даже завтра может быть поздно.
Вероника появилась, и обе облегченно вздохнули. В этот миг сверху раздался хриплый смех, и промелькнул один из музыкантов-педерастов с маленьким абажуром на голове, подвязанным шелковым носовым платком Ветки. Тут же исчез, смутившись. Вероника едва заметила этот фантастический призрак. Она была так поглощена, так впечатлена этой краткой, пронзительной сценой, случившейся в комнате у Бабы, что ушла, даже не попрощавшись с консьержкой, а та, получив от мисс Эндрюз пятьсот франков на чай, ошалело смотрела им вслед и крикнула, комкая банкноту в кулаке:
‘Tant pis pour son coeur
Ce n’estpas son pays![41]
Вероника Стивенз поворотила лицо к Америке, но, в отличие от жены Лота, не обернулась, ибо по своей девственной природе уже владела той же биологической непогрешимостью, что и страна, сильная и цельная, к коей она устремилась, коя была ее домом.