в аду.
Д’Анжервилль пробормотал вопрос, из которого слышно было только слово «хочу», но по тому, как сжалось напряженное горло Соланж в мучительной попытке сглотнуть, он понял, что потоп желания уже залил ее волю.
Он глянул на лестницу, но Соланж крепко держала его. Она хотела здесь, прямо на столе их воздержания, где два года за каждой трапезой они не впрок давились желанием.
– Но более никогда! – Ее голос едва донесся к нему с удаляющегося берега привычного мира.
Внизу, во дворе, кто-то колотил кулаком в дверь, а Титан лаял и хрипло выл. Д’Анжервилль пошел открыть и увидел на пороге Жирардана, Жени, двух братьев Мартан и еще двух крестьян, помогавших нести на плечах Пресвятую Деву-Утешительницу. Все держали в руках потушенные свечи и, снедаемые беспокойством, ждали, собравшись плотным кружком.
– Пришлось отнести мадам Соланж к ней в комнату, – объяснил д’Анжервилль. – Она, кажется, очень больна… похоже, простудилась. Пусть Мартан сбегает за врачом…
Все молча отправились в обеденную залу, сложили огарки на стол и тут же отошли – все, кроме Жирардана: тот собрал бумаги и прилежно скатал их вокруг самого длинного огарка. Д’Анжервилль помогал ему в этом деле и попросил Жени принести стакан горячего вина для поверенного.
– Я подожду, – сказал тот, – что скажет врач. – И добавил: – Ее, конечно, очень огорчило посещение сына.
Врач выявил, что состояние Соланж крайне серьезно. У нее случился припадок мозговой лихорадки, в легком сильный застой. Врач выдал предписания и пообещал к полуночи зайти еще раз.
Сунув все документы под мышку, Пьер Жирардан ушел в поместье Ламотт, где Пране всегда держал для него на втором этаже приготовленную комнату – на те случаи, когда Жирардан не успевал вернуться в свои маленькие владенья в Нижнем Либрё дотемна.
– Ну и дождь был, мой добрый Пране! – сказал поверенный, когда старый слуга открыл ему входную дверь. – Не видал ничего подобного и за десять последних лет! – Затем спросил: – Много ль бед с кровлями? В моем доме устранять протечки будем добрые две недели.
– О том уж позаботились, – скромно ответил Пране.
– Что? – вскричал Жирардан. – Каменщики уже нашли время?
– В такие времена, – объяснил Пране, словно извиняясь, – не хотелось ничем таким беспокоить графа. У меня пять мешков цемента… Месье, быть может, помнит, что каждое воскресенье до сделки с Рошфором я клал камни в рыбацкой хижине у большого шлюза. Сдается, немцы собираются это все разрушить.
Жирардан снял плащ и галоши.
– Вы чудо, Пране, – взвалили все старое поместье на свои плечи. А тот малый, Тиксье, агент бошей, докучал ли вам с вопросами о предполагаемом самоубийстве графа Грансая?
– О том уж позаботились! – повторил Пране. – Он утонул – «несчастный случай» на рыбалке, две недели тому.
– А ваш сын, Пране?
– Все еще в тюрьме в Германии. Но пишет, что скоро вернется.
Вдруг засуетившись, Жирардан обратился к Прайсу:
– Я на минуту поднимусь в комнату графа. А вы тем временем соберите мне что-нибудь поесть – вы знаете, как я люблю разогретое.
– Знаю, – ответил Пране. – Я со вчерашнего утра готовил для месье tripes a la mode de Caen[49]. Я знал, что шествие затянется допоздна и месье не успеет вернуться в Нижнюю Либрё.
Оказавшись в комнате у графа Грансая, мэтр Жирардан закрыл за собой дверь и заперся. Тут же бросил скатку документов на кровать, уселся на секунду в кресло рядом и, растерев лицо руками, позволил себе долгий свистящий вздох облегчения. Затем направился к шкафу красного дерева на длинных узких бронзовых ножках в египетском стиле. Открыл шкаф, взял маленький череп святой Бландины, повернул и посередине затылочной кости нашел надпись тушью, которую сам нанес ранее, в соответствии с тайными указаниями, полученными в письме графа Грансая. Он вновь переписал надпись на крахмальный манжет и, отчеркнув колонку с цифрами, сложил их – из предосторожности, чтобы казались просто арифметическим действием, а затем уселся за стол Грансая. Там он надолго занялся сокрытием каждой страницы плана – приклеивал их к оборотам карт в старом атласе. Покончив с этими трудами, Жирардан положил огарок свечи рядом с черепом святой Бландины, закрыл шкаф, сунул атлас со спрятанными планами под мышку, выключил свет, запер за собой дверь и вернулся в пустую гостиную. Стол озарял искусно вырезанный обнаженный Силен с обвислой, шероховатой веткой канделябра из окисленного серебра. Сразу за кругом света, отбрасываемого свечами, благим духом замер старый Пране, ожидая церемонно пододвинуть кресло, когда Пьер Жирардан, поверенный, соблаговолит сесть и приступить к трапезе.
Через несколько дней Жирардан уже был в Париже. В небольшой комнате в гостинице на улице Вивьенн он тщательно причесался, готовясь навестить коммунистическую группировку, с которой назначил беседу. Его рубашка, изощренно залатанная и заштопанная, особенно у ворота, тем не менее имела отстегивающийся воротник, манишку и манжеты, и вот они были безупречны и накрахмалены, как доспехи, а Жирардан серой ниткой и упрямыми пальцами пришил болтавшуюся пуговицу на гетре, а гетра та относилась ко временам его свадьбы тридцатишестилетней давности, и время придало ей неопределимый зеленоватый оттенок, напоминавший некую грибную плесень.
Взаимодействие с людьми, которых он собирался повидать, столь не знавших законов ни божьих, ни людских, ни приличий в целом, было ему неприятно; в равной мере и оттого же он чувствовал, что должен явиться пред ними в наилучшей форме, ибо никогда не ощущал он себя до такой степени, как в данных обстоятельствах, символом святости частной собственности и фанатической твердыней традиции. Почтенный и преданный республиканским институтам, но в глубине души по-прежнему монархист, он ненавидел интернационализм и демагогические словеса людей этого сорта.
Пройдя через нескольких посредников длинным хитроумным путем, он наконец оказался препровожден в подземную комнату, грязноватую и освещенную лишь настольной лампой с металлическим абажуром, где и встретился с «группировкой». Заговорил с ними любезно и сухо:
– Месье, я прибыл, дабы передать вам копии планов, по которым немцы предприняли индустриализацию долины Либрё, – и тем самым, как вы знаете, лишь неукоснительно выполняю приказ графа Грансая. Опасность, которой я и несколько моих друзей подвергли себя, добывая эти бумаги, к счастью, позади, но ради них и ради меня самого прошу вас забыть, что вы меня когда-либо знали, в ту минуту, когда я выйду за эту дверь, и никогда не засылать ваших людей, ни под каким предлогом, ко мне в Либрё. Наш общий враг нисколько не дремлет, за любым движеньем, производимым мной, пристально следят, и любая неосторожность с вашей стороны может смертельно угрожать и вам, и нам. Если приказы графа того потребуют, мой ход будет первым, и я вновь прибуду сюда.
– Да вы уж струхнули, – сказал кто-то из группировки раздраженно. Он опирался о стол, за которым, ни разу не подняв глаз на Жирардана, что-то постоянно писал.
– Подобное замечание кажется мне по крайней мере невнятным, – едко произнес Жирардан.
– И все-таки, – вмешался профессор Бруссийон примирительно, – товарищ сказал, что имел в виду, и я постараюсь перевести это вам на язык, для ваших литературных привычек менее грубый и возмутительный. Штука в том, что ваше буржуазное воспитание – а иначе и быть не может – совершеннейшая противоположность прогрессивным законам революционной этики. Бухарин, если не ошибаюсь, сформулировал это яснее и прямее всех: свободная, пусть и безмолвная приверженность любым революционным действиям обязывает отказываться от притязаний на индивидуальную мораль. И в этой связи есть еще две пространные главы у Плеханова, в высшей степени просветительные и помогающие понять, что «эмпириокритицизм», в этическом и гегельянском смысле слова…
– Господа, – сказал Жирардан, отважно прерывая профессора, – все это в моем буржуазном воспитании соединено в одном слове – «честь».
Воцарилась неловкая тишина. Затем профессор Бруссийон дружески, но с подначкой ответил:
– Честь… красивое слово, однако для изучения ее предмета довольно трудно найти специализированные трактаты.
– Все это я узнал от матери, – ответил Жирардан, вновь изящно натягивая перчатки.
– Как бы то ни было, – нетерпеливо сказал человек за столом, продолжая с видом бюрократа что-то писать, – прощайте, товарищ! Вы неплохой парень, и партия не забудет услуг, только что ей вами оказанных.
– Надеюсь. Доброго вечера, господа! – сказал Жирардан, холодно откланялся присутствовавшим и собрался уходить.
Тут бюрократ швырнул ручку на стол, впервые за все это время впрямую глянул на Жирардана и взорвался:
– Слушайте-ка, это что еще за манера называть нас сквозь зубы господами? В этом помещении мы все равны и одинаковы – товарищи! Par exemple![50] И вам бы пристало нас побаиваться!
– Да ну к черту, пусть зовет «господами», раз ему так нравится! – воскликнул другой товарищ, читавший в углу газету.
– Ну и ладно! – завершил бюрократ. – Доброго вечера, месье!
– Доброго вечера, товарищи, – невозмутимо отозвался Жирардан. – Я вошел сюда на равных, но ухожу с убеждением, что, если вы товарищи, я – господин, а если вы господа, я тогда – товарищ.
Бруссийон вытолкал его в коридор.
– Не берите в голову, – сказал он, – отныне и далее будем полагаться на общего врага, что он смажет все еще поскрипывающее колесо общественного единства грядущей революции. Однако все мы благодарны вам до конца жизни, а это все – банальный песок разности воспитания. Не волнуйтесь: мы сдержим слово, и в Либрё вас никто беспокоить не будет. Спасибо, спасибо. – И он пожал Жирардану руку.
Проведя в Париже несколько недель и получив письмо с неплохими новостями о здоровье Соланж де Кледа, он вернулся в Либрё. Собирался сразу наведаться в Мулен-де-Сурс, получить все новости напрямую и навестить мадам, если позволит ее состояние. Но уже издалека, с дороги, Жирардана не на шутку обеспокоил свет, сиявший в ночи, судя по всему из окон поместья Ламотт. «Уж не из комнаты ли графа этот свет?» Поверенный отчетливо помнил, что выключил его прежде, чем повернул ключ, а ключ лежал у него в кармане! Он прибавил шагу и вскоре, добравшись до первого поворота, ведущего из дубовой рощи, понял, что его страхи имели все основания. Быть может, Пране, располагая другим ключом, вынужден был зайти в комнату – проверить, нет ли новых протечек… Нет, маловероятно. Никогда никаких протечек в той комнате не бывало. Но вообразите остолбенение Жирардана, когда он, приблизившись к поместью, обнаружил, что входная дверь приоткрыта. На миг его посетила мысль о ворах. Он осторожно, на цыпочках вошел внутрь, призраком поднялся по широкой лестнице и вошел в комнату графа. За столом Грансая восседал нацистский офицер, по бокам стояли охранники. Лицом к ним на стуле сидел Пране, поднявшийся при виде Жирардана с места. Офицер на трех пальцах одной руки удерживал череп святой Бландины, а другой нежно поглаживал свечной огарок. У офицера были серые мечтательные глаза и красное лицо, очень острый нос так бледен, будто вся кровь отлила от кончика, и именно в этом хрящеватом кончике носа сосредоточилась в