Книги, мебель и освещение – это было прекрасно, но произведения искусства словно придавали пространству библиотеки четвертое измерение. Мне захотелось остаться там навсегда, читать и восхищаться атмосферой.
При виде трех цветных рисунков в рамках, развешанных рядком на деревянной панели между книжными шкафами, я остановилась. На первом, выполненном желтыми чернилами, куда-то плыла причудливая тропическая рыба. На втором, красными чернилами, был изображен морской конек, а на последнем синий кальмар изящно изгибал свои щупальца. На каждом рисунке виднелись надписи, сделанные мелким почерком, – все части тела животных перечислялись на латыни и английском. Я не великий знаток живописи или графики, но могла сказать, что это не гравюры и сделаны они любящей рукой.
– А кто автор? – спросила я, тщетно пытаясь найти подпись на самих работах или табличку с именем рядом, на стене.
– Я, – отозвался Йозеф, стоявший сзади. – Я нарисовал их в пансионе, когда мне было четырнадцать или пятнадцать.
Я оторвала взгляд от рисунков и изумленно уставилась на него.
– Таким юным?
Он улыбнулся.
– Я всегда, сколько себя помню, любил океан и все с ним связанное. В старых школьных тетрадках у меня спрятано много подобных рисунков. Но эти больше всего понравились Габриэле, и она решила оформить их, сделать мне подарок.
Йозеф, явно испытывая признательность к той, что украсила стену его собственными творениями, рассматривал рисунки. Потом широким жестом обвел помещение:
– Вообще-то, в этой библиотеке почти все – мои работы, за исключением нескольких. Например, того кованого осьминога над камином. Это подарок моего отца.
– Очень красиво.
Я принялась бродить по библиотеке, обращая внимание исключительно на ее оформление; Йозеф не отвлекал меня. Изображал он морских обитателей и сам океан. Но морских пейзажей, вроде тех, что живописали художники, произведения которых я видела в Европе, – корабли среди бушующих волн или сами волны – я не встретила. Работы Йозефа были научными. Тонкими цветными линиями он изображал схемы движения потоков воды, бьющихся о какие-то неровности и сооружения на дне океана и преобразующихся потом в огромные волны. Некоторым из этих волн сопутствовали обозначения: Джоуз, Мауи, Маверикс, Калифорния. Шипстернс, Тасмания.
– У волн есть имена? – заморгала я, чувствуя, как напрягается мой мозг. Мне никогда не приходила в голову мысль, что можно дать имя природному явлению. – Это ты им их дал?
Йозеф рассмеялся и подошел ко мне. Я стояла, уставившись на стену, увешанную небольшими схемами подобного рода.
– Нет, я их не нарекал. Только изучал. Для серферов это самые притягательные волны, – пояснил он. – Их знают во всем мире, но мне не известно, кто дал им имена. Возможно, местные, а потом название пошло дальше.
– Серферы? – переспросила я.
Его карие глаза встретились с моими.
– Ты не знаешь, что такое серфинг?
Я внимательно выслушала объяснения Йозефа, как люди катаются на волнах возле берега, встав на тонкую пластину из дерева, сделанную специально для этой цели. Но представить этот вид деятельности, требующий невероятной изобретательности, мне никак не удавалось, пока Йозеф не подвел меня к столику и не показал цветные фотографии серферов.
– Ты тоже катаешься на волнах? – спросила я.
Он обнажил зубы в мальчишеской ухмылке, согревшей мне сердце.
– Пробовал, и это весело, но для такого, как я, скажем так, куда интереснее, что происходит под водой, а не на ее поверхности. Когда речь заходит об океане, я вижу бесчисленные научные загадки, а не место для развлечения.
Он отвел меня к другой стене, где висела еще одна подборка рисунков, более простых, чем мечты серфингистов. На этих диаграммах я даже не узнала бы волны, не дай он мне разъяснений.
Колеблющаяся синяя линия проходила по всей ширине страницы, вдоль нее располагались зеленые круги, из которых торчали красные стрелки. Похожих рисунков я никогда раньше не видела.
– «Трохоидальная волна, или волна Герстнера», – прочла я надпись под рисунком. – Франтишек Йозеф Герстнер.
– В честь него меня и назвали, если тебе интересно. Он был физиком и инженером. Опубликовал в тысяча восемьсот четвертом году книгу под названием «Теория волн». – Йозеф указал на другой, более простой рисунок. – А вот волна Стокса, названная в честь ирландца Джорджа Гэбриэля Стокса…
Йозеф продолжал показывать мне самые разные виды волн, некоторые больше напоминали лоскутные одеяла, чем волны. Он изучал их в школе и с любовью изобразил. Потом мы перешли к другой стене, там обнаружились изображения животных, на следующей – растений. Любовь Йозефа к океану, согревая его сердце, как тепло очага, светилась в его глазах, звучала в его голосе, который все это время действовал на меня, словно пальцы арфистки на струны: мое сердце начинало петь.
Йозеф на секунду смолк перед рисунком морской звезды и внезапно взглянул на меня с тревогой.
– Я тебя не утомил?
– Ты не можешь утомить, – быстро ответила я. И я никогда не говорила искреннее.
Одна рука Йозефа была поднята и покоилась на стене рядом с рисунком. Мы оба смотрели вверх, пока он говорил, но внезапно, когда он опустил глаза, я поняла, как близко мы стоим. Какое-то мгновение мы, затаив дыхание, просто смотрели друг на друга, и Йозеф медленно моргнул. Его веки опустились и снова поднялись, и выражение лица изменилось по крайней мере дважды. Глаза его потемнели, мысли, как мне показалось, стали беспорядочными. Потом его взгляд сфокусировался на моих губах.
Я надеялась, что ему не слышно, как бешено колотится мое сердце. И прислушивалась, стараясь уловить, как стучит его, но напрасно. Лишь потом я поняла, что все слышала, просто его сердце билось в унисон с моим.
Внезапно он отвел взгляд и опустил руку.
– Боюсь, я слишком погружен в себя, – сказал он, заливаясь румянцем. – Поверь, у меня нет привычки бесконечно рассказывать о себе и своей учебе. Просто у меня нечасто бывает такая заинтересованная аудитория.
Стук в дверь заставил нас обернуться, и в комнату торопливо вошла Габриэла с подносом в руках. Комнату наполнил аппетитный аромат горячего хлеба. В животе у меня громко заурчало, и я поняла, что ужасно проголодалась. Прошло много времени с тех пор, как я в последний раз пробовала выпечку. Внезапно мне захотелось снова поесть хлеба с джемом и запить его горячим чаем с молоком, как в Лондоне, в детстве, и в Гданьске, гораздо позже.
– Немного эрл грея, – сообщила Габриэла со своим очаровательным акцентом, ставя поднос на самый большой кофейный столик в центре библиотеки и расставляя фарфоровые тарелки. – И свежеиспеченные булочки со взбитыми сливками и клубничным джемом. Это рецепт моей мамы.
Она продолжала болтать, а мы с Йозефом подошли к диванам и сели друг напротив друга.
– Ты просто чудо, – сказал Йозеф Габриэле, отчего она покраснела до корней своих седеющих волос, и поцеловал ей руку. Пожилая дама присела в изящном реверансе, улыбнувшись мне, но внимание ее при этом оставалось приковано к Йозефу. Она обожала его, и это было очевидно. Пятясь, Габриэла вышла из комнаты и закрыла за собой двери, дав нам возможность насладиться поглощением булочек и чая.
Мы почти не говорили во время еды, пока Йозеф не взглянул на меня сконфуженным взглядом, слизывая каплю сливок с уголка рта.
– Только сейчас понял, как сильно проголодался.
– Я тоже, – пробормотала я с набитым ртом. Не знаю, какими еще талантами обладала Габриэла, но булочки она пекла мастерски.
Когда тарелки опустели, я задала Йозефу вопрос, терзавший меня с момента, когда мы впервые встретились в океане.
– Я несколько раз в жизни встречала атлантов, – заговорила я, – но ни один не походил на тебя.
– Нет? – он откинулся на спинку дивана и поставил чашку с блюдцем себе на колено. – А как они выглядели?
– Жалкие создания, изможденные, больные, зараженные разными паразитами.
На лице Йозефа отразилось понимание.
– Уверяю тебя, атланты моего круга разительно отличаются от тех, что ты встречала на глубине. – Глаза его погрустнели. – Бродяги боятся меня, – вздохнул он, – хотя я пытался поговорить с ними в тех редких случаях, когда встречал, занимаясь исследованиями. Они меня избегают.
Брови мои взметнулись вверх от удивления. Атланты не признают сородича?
– В юности меня это расстраивало, но теперь… – пожал плечами Йозеф. – Они сами выбрали такую жизнь. И хотя мне этот выбор непонятен, таково их решение. Они не осознают, что страдали бы меньше, проводя больше времени на суше. Все из-за солнечного света: он здорово укрепляет наш иммунитет.
У сирен все было иначе. Вероятно, атланты генетически ближе к людям, чем мы. Людям для поддержания здоровья тоже необходим солнечный свет.
Выражение лица Юзефа стало отсутствующим.
– Они немного напоминают мне бездомных из мегаполисов. Там одни всегда готовы попросить еды или денег, а у других в глазах плещется страх, и они всегда сохраняют дистанцию. И помощь не принимают, не позволяют даже подойти.
Йозеф говорил так, будто большую часть жизни провел среди людей.
– Но родился-то ты в океане? – спросила я.
Его глаза снова встретились с моими, и он улыбнулся, отчего на левой щеке появилась ямочка.
– Конечно, нет. Как и ни один атлант из числа моих знакомых. Странно появиться на свет в дикой природе.
И снова мое представление о реальности дало трещину. Йозеф уже сам по себе стал для меня откровением: все в нем шло вразрез с моими знаниями об атлантах. А теперь выяснилось, что он не так уж отличается от своих сородичей.
– Я появился на свет на Сардинии, потому что в то время мой отец верил, что сможет именно там найти руины Атлантиды. Он продолжал дело жизни своих отца и деда, а меня поиски прародины не очень интересовали. Моей навязчивой идеей было изучение бесчисленных тайн океана. Одержимость отца определила течение ранних лет моей жизни и привела к расставанию с матерью… – Йозеф глубоко вздохнул, похоже, воспоминания печалили его. – А когда отец убедился, что Атлантида меня не интересует и наследником в этом плане я буду никудышным, он отправил меня в колледж в Пенсильвании, где я мог подготовиться к получению университетского диплома по океанографии.