– А точнее ты не выразишься?
Она покачала головой.
– Нет. Я просто не знаю. Все, что я могу тебе сказать, это то, что ты являешься секретным ключом к снятию заклятья. Нет другой такой сирены, по крайней мере насколько мне известно, которая реагировала бы на прикосновения к самоцветам так, как ты. В тебе что-то есть, Тарга.
Я молча слушала.
– Ладно. Но ты ведь могла сказать все это и при маме. Зачем же ты ее отправила? Что именно ей не нужно было слышать?
Нике взяла мою ладонь и сжала.
– Тебе нужно решить, готова ли ты отдать свою жизнь ради снятия заклятья, потому что от тебя может потребоваться именно это.
Во рту и в горле у меня вдруг стало сухо, как в пустыне.
– Что ты имеешь в виду?
– Я имею в виду, что есть нечто, связывающее тебя с тем, кто наложил заклятье, – то, чем вы похожи. Но ты сможешь разрушить заклятье, только если будешь сильнее его.
– В каком смысле сильнее? – Мое сердце забилось сильно и быстро. – Физически? Эмоционально? Умственно?
– Во всех отношениях.
– Кто будет это определять?
– Заклятье.
Ответ сбивал с толку. Но мы имели дело с магией, так что вряд ли где-то существовал некий свод правил, с которым можно было свериться. Все это напоминало мне то, как Соль создавала новых Государынь. Она не снабжала избранную сирену ценными указаниями и не вручала ей табель успеваемости или диплом. Кому-то было даровано восшествие на престол, кому-то нет, и никто не мог оспорить или отменить решение.
– А если я окажусь слабее?
– Тарга. – Нике оторвалась от своей подушки и заглянула мне в глаза. – Тогда ты погибнешь.
Глава 9
– Что с тобой? – шепнул мне Антони и чмокнул в шею. – Ты почти не ела и не проронила ни слова с тех пор, как побывала у Нике.
Мы лежали, словно две ложечки в нарядной коробке, в большой кровати в комнате, которую Йозеф отвел для нас на то время, пока Нике набиралась сил. За углом, чуть ближе к парадной лестнице располагалась спальня, которую занимали сам Йозеф и мама.
– Все в порядке, – тихо ответила я и сжала руку Антони.
Вглядевшись во мрак, я различила на тумбочке небольшой круглый будильник и поняла, что время близится к полуночи. На оконное стекло брызгали капли дождя и скатывались вниз, оставляя за собой длинные дорожки. Уже долгое время я наблюдала за остающимися на стекле следами, всматриваясь в темноту. Мы переместились в кровать в районе половины одиннадцатого, и с тех пор я лежала и медитировала. Я ни с кем не поделилась тем, что сказала мне Нике.
– Я думала, ты уже спишь, – шепнула я Антони.
– Я слушал, как ты думаешь, – ответил он. В его голосе слышалась улыбка. – Это довольно громко, знаешь ли.
Ради него я заставила себя засмеяться. Что я могла сказать Антони? Вероятнее всего, он не позволил бы действовать по плану, как и моя мама. Но я не могла не думать о том, что было бы, если бы ситуация была обратной и в опасности оказалась жизнь Антони. Что бы я чувствовала? Конечно, мне не хотелось бы лишиться любви всей своей жизни, но я бы никогда не стала ему ничего запрещать. У каждого свой путь, свои причины и убеждения, обосновывающие выбор. Неправильно и нечестно запрещать кому-то что-то делать только потому, что мы за него боимся и не хотим потерять.
К тому же я уже один раз умерла, и в итоге это стало началом новой прекрасной жизни. Иногда смерть – это смерть, а иногда смерть – это начало. Кто мог сказать, как оно будет сейчас?
– Если хочешь поговорить, я здесь, – сказал Антони и, опустив голову на подушку, прижался к моей спине и глубоко вздохнул.
Это было одно из многих достоинств Антони. Он никогда не давил на меня и не вынуждал рассказывать то, что я не хотела. Никогда меня не умасливал и не пытался выведать мои тайны. Просто оставлял меня в покое, всей душой веря, что, если ему нужно о чем-то знать, я обязательно скажу.
При мысли о смерти на глаза мне навернулись слезы, губы задрожали. Мне совершенно не хотелось умирать – и даже не потому, что как-то рановато, а в большей степени из-за Антони, мамы и подруг, которые будут страдать. Меня любили и регулярно мне это демонстрировали. Моя смерть принесет им страдания.
Но… А если мне все же удастся снять заклятье? Пусть и ценой собственной жизни. Разве свобода всех в мире сирен, их мужей и сыновей не стоит того? Я видела, как заклятье действовало на мою мать еще при жизни отца, и никогда не забуду, как мне пришлось отпустить ее в Балтийское море. Я так нуждалась в маме, так крепко держалась за нее, и она не хотела покидать меня – заклятье вынуждало ее. Мама так много отдала мне, стольким пожертвовала ради того, чтобы вырастить меня и остаться рядом даже после того, как я стала взрослой. Она продемонстрировала мне, на что способна любовь. Если думать об этом слишком долго, если перебирать в памяти болезненные уроки, мучительные картины того, как заклятье высасывало из мамы силы, глаза сами наполняются слезами. Я тихонько всхлипнула.
Это жестоко и несправедливо.
Я могла бы родиться мальчиком и остаться без мамы еще младенцем или чуть позже, как Эмун и Михал. Вообще не знать ее. Меня растил бы и воспитывал отец или его родители. И вопросы: почему так вышло, отчего мама оставила меня, чем я так плох – терзали бы меня по самой смерти.
У скольких детей сирен примерно такая история жизни? За прошедшие столетия их просто не счесть. У самих Новаков был трагический пример: Михала воспитали пожилые родственники после того, как Матеуш ушел в шторм вслед за Сибеллен.
А тут у меня появился шанс прекратить это раз и навсегда. Разве я смогу смотреть на себя в зеркало, зная, что повернулась к ним всем спиной? С тем же успехом я могла бы вытатуировать у себя на лбу слово «эгоистка»!
У меня есть шанс. Нике сказала, что я должна оказаться сильнее того, кто наложил заклятье. О его личности ничего неизвестно, кроме очевидного нюанса: это мстительная натура. Я должна быть лучше, разве не так? Мне бы и в голову не пришло проклинать целый вид живых существ. Я просто не способна понять, что могло подвигнуть на такое злодеяние.
– Эй. – Ладонь Антони легла на мое плечо, он слегка подтолкнул меня в спину и развернул лицом к себе. Его пальцы коснулись моих щек и вытерли слезы – а я и не заметила, что начала плакать. – Ш-ш.
Я прижалась к нему. Мои руки обвили шею Антони, он обнял меня, а слезы все продолжали течь. Антони целовал мои лицо, губы, щеки, подбородок и все, до чего мог дотянуться, стараясь меня успокоить. Я чувствовала его тревогу и недоумение, но к разговору он меня по-прежнему не принуждал.
Наконец, когда слезы унялись, я высвободилась из его объятий и села. Антони придвинулся ко мне сбоку и откинулся на изголовье кровати. Вытащив из стоящей на тумбочке коробки бумажный платочек, он подал мне.
– Прости, – прогнусавила я, высморкалась и промокнула лицо. – Мне очень неловко, когда я плачу. – Я жестом указала на промокшие насквозь пижаму Антони и подушки.
– Если ты думаешь, что я беспокоюсь из-за этого, – пробормотал он, – то ты меня плохо знаешь.
Он снял верх от пижамы и бросил на пол у кровати, а потом перевернул наши подушки сухой стороной вверх.
Я наконец смогла говорить нормально.
– Я боролась с собой, не зная, стоит ли рассказывать…
Антони кивнул в темноте, и в его глазах блеснула, отразившись, капля сочившегося через окно лунного света.
– Ладно. Ты понимаешь, что не обязана это делать, но я бы, конечно, хотел помочь тебе почувствовать себя лучше, если это в моих силах. – Он умолк, обдумывая, стоит ли добавлять что-то еще. – Я полагаю, это как-то связано с Нике.
Я кивнула, а потом отрицательно затрясла головой.
– Не лично с Нике, нет. Но она сказала, что драгоценные камни вредят мне, потому что я – именно та, кто может снять заклятье.
Я чувствовала его удивление, хотя Антони не выдал своего чувства ни единым движением. В тусклом свете было видно, как сморщился его лоб.
– Не понимаю.
Я пересказала ему все услышанное от Нике настолько точно, насколько помнила, только о том, что снятие заклятия – штука весьма рискованная, упоминать не стала. Антони внимательно слушал, и я, договорив до конца, добавила:
– В общем, она сказала, что эта затея может быть для меня опасной.
– Не уверен, что понимаю, какого рода грозит тебе опасность, – ответил он после долгого молчания и коснулся ладонью моего лица. – Хоть мысль о том, что моей милой что-то может угрожать, и не из радостных, мы все-таки занимаемся снятием заклятья. Для записи всех моих знаний о магии даже почтовой марки много, но это заклятье… – Он умолк и тряхнул головой. – Ему тысячи лет. Я ни на секунду и представить себе не мог, что снять его будет все одно что в очаг воды плеснуть.
– То есть ты не удивлен?
– Удивлен? Нет. И нам следовало бы догадаться, что дело как-то связано непосредственно с тобой, поскольку ты – единственная сирена, не способная без страшной боли дотронуться до спасительных для всех прочих. Это был жирный такой намек, как я теперь это вижу.
– И что бы ты предпринял?
Антони выдохнул.
– Я честно не знаю, Тарга. И если бы даже знал, не уверен, что сказал бы.
– Вероятность, что я пострадаю, не нулевая, – продолжила я, не удивляясь его осторожному нейтралитету. – Но у меня есть шанс снять заклятие и избавить будущие поколения сирен и их семьи от мучений и всей той жути, что пережила моя мать. Разве это того не стоит?
– Тебе решать, – ответил Антони со свойственной ему дипломатичностью. – Ты уже знаешь, что я пройду сквозь огонь и воду, чтобы защитить тебя. Поэтому, конечно, я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось. Но некоторые решения больше нас самих. – Он снова вздохнул, на сей раз со стоном. Мы сидели, соприкасаясь бедрами и откинувшись на изголовье. Антони взял мою ладонь. – Какое бы решение ты ни приняла, я тебя поддержу.
– Прямо вот так, да?
Его пальцы переплелись с моими, он поднял мою руку и поцеловал костяшки пальцев.