оего лица, а потом нагнулась и поцеловала сначала в одну щеку, а потом во вторую. Совсем отпустив меня, она сделала шаг назад, утирая лицо.
– Ты всегда будешь одной из нас, – сказала она, сопровождая слова легким кивком, – но также ты будешь diachorîso – стоящей в стороне. – Широким жестом она показала на стоящих вокруг и хранящих молчание сирен. – Когда наши камни превратились в воду, мы испугались, но потом поняли, что это освобождение. Подобной свободы мы не ощущали никогда в жизни. Я явилась сюда, толком не зная зачем. Соль позвала нас, поэтому мы пришли. По пути сюда к нам присоединялись другие, тоже чувствующие этот зов.
– Но вы ведь из Тихого океана, – запинаясь, произнесла я, – как вы добрались сюда так быстро? – Все-таки с момента снятия заклятья прошло неполных три дня.
– Я, может, и из Тихого, но сирене никто не запретит путешествовать, разве не так? Я была недалеко, когда Соль меня пригласила. – Она наклонила голову в сторону остальных. – Это сирены, оказавшиеся рядом, и еще тысячи находятся на пути сюда. Они будут прибывать на протяжении следующих нескольких месяцев. – Фимия приподняла черную черточку брови. – Мне бы хотелось поведать им, что же произошло. Даже Соль мне ничего не объяснила. Надеюсь, ты поможешь мне разобраться?
Ей была нужна история. Никто из этих сирен не понимал, что случилось с их камнями и почему те внезапно растворились. Они знали лишь, что это хорошо и что это как-то связано со мной. Возможно, они чувствовали это потому, что я не входила в невидимую соединяющую их всех сеть.
Я посмотрела на маму, потом на Нике и затем на Эмуна. Они с интересом выслушали Фимию, а теперь ждали моего ответа. Снова глянув на Государыню Океаноса, я улыбнулась:
– Конечно. Я расскажу вам эту историю.
Фимия взяла мою руку, сунула ее себе под локоть и устремила взгляд на гору Калифас.
– Хорошо, – сказала она. – И, возможно, у меня найдется кто-нибудь, наделенный виденьем художника и его мастерством. Тогда твоя история будет увековечена внутри этой горы. Кажется, когда-то мы умели создавать прекрасные мозаики. – Фимия улыбнулась, и у нее на щеке появилась маленькая ямочка. – Только подзабыли как. Но я намерена это исправить.
– Я очень рада это слышать, – улыбнулась я в ответ.
Эпилог
Мы с мамой сидели на краешке деревянной пристани, отходившей от общественного пляжа, который раскинулся между особняком Новаков и доками Гданьска. Мы сидели лицом к горизонту, а за нами гудел пляж, заполненный в теплый день отдыхающими.
– Ну, так что там говорилось? – спросила мама, толкая меня в плечо.
– Где говорилось? – невинно ответила я вопросом на вопрос.
– В письме Луси, где же еще. – Мама лукаво улыбнулась, вскидывая бровь. – Уж не скромничай.
Я засунула руку в карман-кенгуру на своей майке и протянула матери помятый конверт. Когда мы вернулись в Гданьск, Адальберт сообщил, что Луси заезжала несколькими днями ранее и хотела меня видеть. Но непонятно сколько ждать нашего возвращения она не стала, а нацарапала записку и попросила передать ее мне. Именно это письмо я и вручила матери.
Мама развернула его и прочитала вслух:
– «Дорогая Тарга! Я не знаю как, но ты это сделала, и однажды мне хотелось бы услышать все в подробностях. Мне жаль, что я не могу остаться и дождаться тебя, но долг зовет. К слову о зове. Когда ты позовешь меня в следующий раз, я не буду так сопротивляться. Обещаю». За подписью Луси. – Мама сложила письмо и отдала мне. – И чего здесь такого личного?
Я пожала плечами.
– На самом деле ничего.
По правде сказать, я и сама толком не понимала, зачем так хранила эту весьма сбивчивую записку Луси. Скорее всего, дело было в том, что она могла оказаться самой старой из живущих ныне сирен, а еще и потому, что время от времени я ловила себя на том, что думаю о Луси и задаюсь вопросом, а расскажет ли она когда-нибудь мне свою историю.
Но пока меня занимало совсем другое. Мои мысли вернулись к кристаллу, Шалорис и тайнам магии, поместившей ее в аквамариновое заточение. И каким бы зловещим это ни казалось на первый взгляд, одна и та же магия как удерживала ее, так и освободила. Я размышляла над тем, что тайны магии не слишком-то отличаются от тайн сердца. И то и другое едва ли постижимо на базе обычной логики.
– Хочешь услышать про кое-что странное? – спросила я у мамы.
– Спорим, я угадаю? – ответила она, откинулась назад, опираясь на ладони, и плеснула водой, отправив брызги к горизонту.
Я почувствовала, как мое лицо вытягивается от удивления, и внимательно посмотрела на мать:
– А ты можешь?
– Конечно. – Она повернулась вполоборота и резко дернула головой в сторону пляжа, словно бы говоря: «За нашей спиной проворачиваются махинации».
Я безучастно поглядела на пляж. Радостно визжали малыши, убегающие от старших братьев и сестер. Воздух наполняли болтовня и смех. Обширные семейства и парочки сидели на покрывалах, пляжных полотенцах, за туристическими столиками или просто на песке, зарыв в него ноги, и наслаждались теплом погожего майского дня.
Йозеф лежал на спине на нашем покрывале для пикника, положив на лицо раскрытую книгу вверх обложкой. Я полагала, что он дремлет. Антони сидел на втором покрывале, согнув колени, поставив ступни на песок и обхватив руками голени. Плечи его были расслаблены. Эмун стоял позади, прижимая к уху телефон и по ходу разговора жестикулируя. Мой взгляд снова остановился на Антони. Сложно было сказать, на что он смотрит, поскольку его глаза скрывали солнечные очки, но через мгновение он приветственно вскинул руку.
Я махнула ему в ответ.
– Что-то я не понимаю, – сказала я маме.
– Пляж, люди. – Мама жестом показала на все, что было у нас за спиной. – Ведь странно, правда?
– Ты хочешь сказать, что мы очень привыкли ко всеми покинутым пустынным пляжам?
Она кивнула.
– Ну, это да, странновато, раз уж ты заговорила об этом, но это по-хорошему странно. К этой странности я могу привыкнуть. – Я улыбнулась Антони, а потом снова повернулась к Балтике.
– Меня не удивляет.
– Да я и не сомневалась. – В этом я совсем не похожа на мать. Она могла забыть о жизни на суше на долгие годы и не тосковать по ней. Тот, с кем теперь связывали ее нежные чувства, тоже по шумным городам, пляжам и дарам цивилизации не особенно скучал. Наверняка они вскоре отправятся куда-нибудь подальше, причем мама проделает это не по принуждению и не разбивая сердце ни себе, ни кому-либо еще. В отсутствие заклятья она была вольна делать так, как ей хотелось.
– Но ты ведь говорила не об этом, верно? – спросила она.
– Нет. – Я опустила невидящий взгляд на собственные колени. Передо мной проплывало воспоминание о воспоминании. – В кристалле, прямо перед тем, как я… его преобразовала, я думала о папе.
Мама посмотрела на меня и немного помолчала.
– Правда?
– Ну да. Я видела его лицо, вспоминала, нет, заново переживала, как он поднимает меня на руки. И в том, как стремительно появился его образ из глубин моей памяти, просто обрушился на меня, было что-то сверхъестественное. А прежде я будто держала воспоминания о нем подальше… Понимаешь? И еще…
Мама молча слушала мой рассказ о том, чего мне никак не полагалось помнить. Ее ясные голубые глаза, обращенные к воде, затуманились, взгляд стал рассеянным, поскольку она вернулась в собственные воспоминания.
– Да, та ночь… – тихо проговорила она. – Нечасто он обнаруживал, что я куда-то подевалась, но несколько раз такое в самом деле случалось.
Я кивнула. Я знала. Мой рассказ иссяк, мы обе погрузились в молчание. Вокруг раздавался смех, плеск волн и крики чаек в вышине.
– Я тоже хочу рассказать тебе кое-что странное, – внезапно заговорила мама. – Я не собиралась говорить тебе об этом, поскольку решила, что это никому не интересно. На самом деле сущие атлантские пустяки. Но теперь, когда я узнала, что Натан приходил к тебе в кристалле, я думаю, надо рассказать.
Меня на миг поразило то, как мама выразилась – что отец приходил ко мне внутри самоцвета, словно был привидением или существом из прошлого, обладающим сознанием. Мне это не представлялось в таком свете, но я полагала, что подобные вещи миллион разных людей может интерпретировать миллионом разных способов.
– Еще на Гибралтаре Йозеф рассказал мне о том, как умер его отец, и о запоздалом открытии Лукаса, что атланты, проводящие много времени на суше и недостаточно времени в морской воде, заболевают некой болезнью, которая вызывает истощение.
– Ясно, – терпеливо ответила я, дожидаясь кульминации.
Но мама посмотрела на меня выжидающе, будто до меня должно было чем-то осенить. Но поскольку мой взгляд выражал непонимание, она добавила:
– Симптомы этой болезни схожи с РС.
– Рассеянным склерозом? – Я склонила голову набок, а в моем тоне по-прежнему явственно слышался вопрос.
Мама произвела долгий выдох.
– Ты, наверное, была слишком мала и не можешь помнить или просто забыла…
И тут меня словно громом поразило, словно ударило в грудь мешком с цементом.
– Дедушка… – прохрипела я и не смогла закончить фразы.
Мама положила руку мне на плечи и притянула к себе. Я была признательна ей за поддержку. Без нее я могла бы соскользнуть в воду и остаться там навечно. От шока.
У отца Натана был рассеянный склероз. К моменту моего появления на свет болезнь прогрессировала, и потому, сколько я его помнила, он всегда сидел в инвалидном кресле. В моем сознании это кресло было такой же частью деда, как его руки или волосы.
Я обрела способность говорить.
– Ты не думаешь, что это может быть совпадением?
Мама пожала плечами.
– Это ты мне скажи.
Нике говорила, что я способна снять заклятье, поскольку что-то связывает меня с его создателем. В чем состояла эта связь, так и осталось невыясненным.
– Дитя сирены и атланта, – произнесла я, – прямо как Юмелия.
– Да, желанное для обоих влюбленных дитя, – добавила мама. – Вот так появляются на свет элементали воды.