Антони выдохнул, но улыбка исчезла.
– Странно, да? Встречаться с бывшей. Хотелось бы избежать неловкости.
– Не получится. – Я не смогла удержаться и ответила честно. – Но ты в этом не виноват. У тебя есть бывшая, так уж случилось, что она сирена, и как раз та, что нам нужна. Я благодарна судьбе за то, что ты ее когда-то встретил. Если бы этого не произошло, эта загадка поставила бы нас в тупик.
Мы подошли к воротам, Антони отодвинул щеколду и толкнул створку, пропуская меня вперед.
– Что я могу сделать, чтобы облегчить тебе задачу? – спросил он.
На этот вопрос ответить было сложнее. Хотелось ли ему услышать мое признание, что втайне я желаю, чтобы он недвусмысленно дал понять Луси, что я его единственная женщина – точнее, единственная сирена? Мне хотелось, чтобы она знала: что бы ни происходило между ними раньше, это давно закончилось и никогда не разгорится вновь. Я хотела, чтобы в ее присутствии Антони бросал на меня любящие взгляды, как бы тайно прикасался ко мне хоть кончиками пальцев. Мне хотелось, чтобы она видела его равнодушный, лишенный эмоций взгляд, если он обращен на нее.
Сущий, конечно, бред. Умом я все понимала. Будь Луси человеческой женщиной, я бы вряд ли испытывала подобные чувства. Да чего уж там, я точно знала, что не испытывала бы. Но Луси – не человек. Она сирена, к тому же невероятно старая и опытная. Она была бывшей моего любимого мужчины, и потому для меня все не так однозначно, как если бы она оказалась обычной девушкой.
– Ты и так все делаешь, – вырвалось у меня после всей этой внутренней чехарды мыслей и эмоций, кувыркавшихся в моей голове, словно галька в откатывающей от берега волне. – Это ведь отношения с твоих университетских времен, так что не нужно ничего делать. Нам повезло уже в том, что ты был знаком с ней, пусть и не зная о ее сущности.
Вид у Антони по-прежнему был несчастным.
– Чувствую себя по-дурацки.
– Почему? – Я остановила его и положила ладони на его предплечья.
– Потому что она ведь сказала мне, кем была. Ясно как день. Она показывала мне произведения искусства в городе и даже мало-помалу учила тому, что я считал выдуманным языком. Но все это было настоящим! Она понимала, что я никогда ей не поверю, и просто поддерживала мое убеждение, крутя фактами, не отличимыми от сказки. Поэтому я и чувствую себя идиотом. – Выражение его лица стало страдальческим. – Это унизительно.
Я вскинула руки и обняла Антони. В этот миг от противоречивых и противоречащих здравому смыслу чувств – ревности, неуверенности и неловкости – не осталось и следа.
– Ты не должен чувствовать себя глупо. Ты просто реагировал как любой другой человек, которого потчуют подобной историей. Мир не знает о нашем существовании.
– Ну, кое-кто в Варшаве знает. Иначе с чего бы все эти художники стали изображать Луси – настоящую живую русалку – на своих гербах и в своих парках?
Я отпустила Антони и отступила назад.
– Если хочешь, мы можем спросить у нее об этом, когда она появится.
– Я люблю тебя, – вдруг сказал он.
– Я знаю.
Мы молча прошли через двор и быстро зашли в дом, чтобы сообщить остальным о прибытии очень важной гостьи.
Глава 2
По мере приближения рокот мотоцикла, напоминающий ворчание бесцеремонно разбуженного великана, становился громче.
В открытых воротах особняка Новаков показалась стройная мотоциклистка на старинного вида байке, и я встала со ступеней крыльца. За моей спиной открылась дверь, и из дома вышла мама. Она спустилась по ступеням, и мы вместе сошли на подъездную дорожку, где тем временем остановился мотоцикл.
Луси откинула подножку и поставила свой байк.
Время остановилось, пока она просто смотрела на нас с мамой в упор, а мы таращились на нее.
Разглядеть ее лицо, пока его скрывал блестящий сине-зеленый шлем с черным визором, представлялось невозможным. Одета в темно-коричневый кожаный костюм: облегающую короткую мотокуртку и штаны. Ботинки на шнуровке доходят до середины голеней. На руках мягкие, изрядно поношенные черные кожаные перчатки. Первым делом Луси стянула их, явив нам длинные пальцы с острыми ногтями и бледную, как у меня, кожу. Руки метнулись к ремешку шлема, застегнутому под подбородком чуть сбоку. Расстегнув замок, она обеими руками взялась за шлем и сняла его с головы.
Из-под шлема показались светлые волосы, но не рассыпались каскадом, поскольку были неровно подстрижены чуть ниже мочки уха. Волосы либо порядком спутались за время долгого путешествия, либо она сама неровно откромсала их тупыми ножницами. Цвет ее волос был пшеничным, но, когда на них падали лучи проглядывающего из-за деревьев солнца, они отливали скорее серебром, чем золотом. А вот черты ее лица – из-за солнца и порожденных им теней – мне никак не удавалось рассмотреть. Луси слезла с мотоцикла и, повернувшись к нам спиной, аккуратно пристроила шлем на руле. Потом она провела растопыренными пальцами по волосам, словно переводя дух, и повернулась к нам лицом.
Я наконец смогла хорошенько разглядеть самую старую из всех известных мне сирен, возможно, старейшую в мире.
Вид у нее был не очень-то радостный.
Посреди лба сходились две прямые черточки бровей, пристальный взгляд был направлен на нас. Глаза Луси, зеленые, как изумруды, источали холод. Она расстегнула молнию на куртке, я заметила, как у нее под рукой блеснул металл, и глянула на маму, но спросить, видела ли она то же самое, не успела, поскольку Луси уже подошла ближе.
Она оказалась выше нас, стройной, длинноногой и довольно широкоплечей для женщины. Кожаные штаны обтягивали мощные бедра. Лицо ее было, бесспорно, красиво, но что-то в нем порождало желание отвести взгляд. Я этого не сделала, но пришлось приложить усилие. Кожа Луси напоминала отполированный мрамор и, наверное, оказалась бы холодной и твердой на ощупь, рискни я до нее дотронуться. Кроме прямого шрамика на верхней губе и еще одного на шее, ее кожа была гладкой, без изъяна, матовой и чистой. Однако взгляд выдавал в ней долгожительницу.
Она остановилась перед нами и поочередно глядела то на меня, то на мать.
– На моем веку случалось много необычных дней, – сказала она.
При звуке ее голоса мой рот приоткрылся. Еле слышный, он словно исходил из пересохшего, напряженного горла. Я в испуге опустила взгляд ниже, на ее шею, и только тогда заметила третий шрам. Тонкая белая линия шла вдоль ее гортани. Посередине можно было различить небольшой сморщенный кружочек. Он стал заметен, когда вышло солнце и кружочек образовал едва видимую тень.
– Но этот просто выдающийся, – продолжила Луси своим скрипучим голосом. Взгляд ее метнулся на стоящую справа от меня маму. – Государыня. – Она снова посмотрела на меня. – И элементаль.
Она подступила на шаг ближе и посмотрела на меня сверху вниз. Наши взгляды встретились и задержались. Ее был суровый, но любопытный. Она заговорила, обнажив зубы:
– Ты звала?
Способность говорить наконец вернулась ко мне.
– Прошу извинить меня за вторжение… Чем бы вы ни занимались, когда я вас позвала. Но как только вы узнаете, для чего я это сделала, надеюсь, все поймете.
– Тогда продолжай, – велела она.
Я кивнула и жестом пригласила ее в дом.
– Спасибо, что приехали, – промямлила я, чувствуя, что выгляжу в высшей степени убого.
Луси издала какой-то непонятный звук. Возможно, недовольное ворчание? Выражение согласия? Она прошла мимо нас и стала подниматься по ступенькам. Когда она подошла к двери, до меня донеслось ее хриплое бормотание:
– Выбора особо не было.
В момент, когда Луси потянулась к дверной ручке, та повернулась, и дверь открылась изнутри.
Антони и Луси оказались друг напротив друга. Выражения лица Луси я видеть не могла, а взгляд вытаращенных глаз Антони был намертво прикован к ней. Так они и стояли – пара застывших фигур.
Из-за плеча Антони высунулась голова Эмуна.
– Здравствуйте, – весело поприветствовал он Луси. – Рад, что вы добрались. Проходите же. – Эмун энергично похлопал Антони по плечу, будто стараясь пробудить ото сна, и тот отошел в сторону.
Я оказалась достаточно близко от Луси, чуть позади и сбоку, и увидела выражение ее лица в тот момент. Глаза нашей гостьи широко раскрылись от изумления.
Она повернула голову, посмотрела на меня, затем на мою мать и снова на Эмуна.
– Государыня, элементаль, бывший парень и тритон. Я выехала из Варшавы рано утром в плохом настроении, но стоило оказаться здесь уже просто ради того, чтобы увидеть вас четверых вместе.
Луси переступила через порог и оказалась в вестибюле, а мы с мамой пошли следом. Когда Антони закрывал за мной дверь, он слабо улыбнулся.
– Я считала твой вид вымершим, – обратилась Луси к Эмуну.
– Мне часто так говорят, – ответил тот.
Мы впятером стояли, образовав неровный круг, и смотрели друг на друга.
Луси с каменным выражением лица сверлила взглядом Антони.
Наконец он сказал:
– Прости меня, Луси. Я знаю, что дал тебе слово, и сдержал бы его, оставил тебя в покое, если бы не эти двое. – Он показал на нас с мамой.
– Стало быть, ты догадался, кто я. В конце концов. – Когда Луси заговорила, каменное выражение сошло с ее лица, и она, по-видимому, расслабилась. В полумраке вестибюля ее глаза казались черными, и в них засветилось то, что я приняла за юмор. Она подмигнула Антони.
При виде этого дружеского жеста я поняла, что мы – Антони, мама и я – замерли по стойке смирно, как солдаты. Руки Луси расслабленно повисли вдоль тела, и она перенесла вес с ноги на ногу, будто дремлющая под деревом лошадь. Эмун стоял уперев руки в бедра и переводил серьезный взгляд с одного лица на другое в ожидании чего-нибудь интересного. Мне показалось, что происходящее его веселит.
Именно Эмун нарушил эту живописную картину. Он кашлянул, и на его щеке на короткое время появилась ямочка.
– Может, нам устроиться вон там? – Он махнул рукой в сторону того самого зала, где мама поведала нам свою невероятную историю. – Кто-нибудь хочет чего-нибудь выпить? У Адальберта и Фины сегодня выходной, так что я с радостью принесу всего, чего ваша душа желает.