Комнату заполнила протяжная тревожно-неотвязная мелодия. Русалочий голос лился из моего горла словно целым оркестром. Каждая нота полна была боли и тоски от потери матери и любви, которую я нашла в Антони.
Он потрясенно замер; его лицо застыло, словно древняя маска, в глазах читались нежность и томление.
Продолжая петь, я закрыла глаза и прислушалась к звукам бездонного моря, исторгающимся из меня. Это море восстало из глубин моей души и водопадом вырвалось из моего горла – песня любви для Антони, без слов, просто многослойные звуки, вздымающиеся и опадающие, как симфония.
И вдруг Антони оказался рядом, целуя мое лицо, шею, губы так, словно боялся, что я в любой момент могу исчезнуть. Песня моя закончилась, но благодарное сердце продолжало биться для него. Я потеряла человека, которого очень любила, но жизнь послала мне другого, чтобы заполнить мое сердце и помочь мне выжить.
Внутри меня разгорался жар, будто цветок душистой розы, раскрывавший лепестки навстречу солнцу. Я притянула Антони к себе, жадно отвечая на его поцелуи. Что-то внутри нас вырвалось на свободу, не признавая берегов, и заставило нас слиться воедино.
Той ночью, когда Антони наконец уснул рядом со мной, во сне ко мне пришли родители.
Я уже знала, что такое горе. Когда умер отец, я была еще маленькая, и горе по нему ощущалось мягче – размытая боль, которая воплощалась в простом желании почувствовать его запах, оказаться в его объятиях, услышать его голос, просто посидеть с ним, побыть с ним рядом.
По матери я горевала по-другому, остро, болезненно. Иногда горе пронзало меня, словно иглой, – в моменты, когда хотелось видеть ее рядом, когда случалось что-то, чего она не захотела бы пропустить.
Мне снилось, что мама рядом, что разговаривает, смеется и слушает так, как умела только она, а потом я резко проснулась и чуть с ума не сошла от разочарования, осознав, что ее нет и, скорее всего, она не вернется. Окончательно пробудившись, я сквозь мягкие ночные тени нашарила взглядом Антони. Накрыла его руку, лежащую на одеяле, своей ладонью. В сердце у меня бушевала целая буря чувств. Меня переполняла любовь к нему, но к ней добавлялась глухая тоска, которую всегда мне приносили сны о матери.
Я медленно и тихо выбралась из-под одеяла, натянула джинсы, которые бросила на кресло, когда наряжалась на выставку, потом худи и кроссовки. Прижимая руку к сердцу и гадая, когда стану просыпаться без этой боли, я выбралась из дома и спустилась туда, где меня ждало ни с чем не сравнимое утешение, – к морю.
Как-то само собой получилось, что я вышла на скалистый мыс, который вытянулся в воды Балтики словно палец. Я села, скрестила ноги и глубоко задышала, заставляя себя не плакать.
Тоска по маме вонзалась мне под ребра холодным клинком. Как же мне хотелось все ей рассказать – про нас с Антони, про мой день рождения, про выставку. Просто побыть с ней рядом, купаясь в ее безусловной и безграничной любви.
Я закрыла глаза и представила себе, как она плывет, счастливая и беззаботная, наконец свободная от муки жизни на суше. Как соль излечивает ее раны, как наделяет тем, что ей необходимо.
Когда колени джинсов промокли, я осознала, что русалочьи слезы сдержать не удалось. Я позволила им течь и, не утираясь, сидела, представляя себе, как мама играет с дельфинами, исследует затонувшие корабли и пещеры, загорает в чистых сине-зеленых водах.
Мой разум потянулся к ее разуму, ища ее на просторах вод, простершихся между нами.
Майра.
Где ты? Что ты делаешь? Ты когда-нибудь вернешься ко мне?
Амиралион.
По ветру полетел нежный высокий звук, и я поняла, что опять пою.
Нет, не пою. Зову.
Амиралион.
Мой русалочий голос взмывал и падал, и ветер нес над Балтикой призыв другой, старшей русалке. И вдруг я поняла, что не жалобное «ма-ма» юной сирены, а зов элементаля. Это обязательное к исполнению послание, требование вернуться.
Амиралион.
Балтика вздыбилась, стремясь помочь мне, и зов мой из одной точки развернулся и раскинулся во все стороны… всюду, где есть вода. Зов разнесся по всей Балтике и выплеснулся за ее пределы, в Ботнический залив, к западу – в Северное море – и дальше, за Норвежское, пока не достиг Атлантики. Каждая молекула воды стала моим рупором, передавая мое желание.
Я нашла маму в Бискайском заливе и знала, что она меня услышала. Я чувствовала, как она, изумленная, помедлила, прислушалась и развернулась, ощутив смятение. Она испугалась, потому что не понимала, что происходит. Будто против собственной воли, она заскользила по воде назад, туда, откуда приплыла, пытаясь руками контролировать свое движение.
Я обеими ладонями зажала себе рот, чтобы остановить звук, с которым не умела справляться. Я дышала через нос, грудь и плечи у меня ходили ходуном. Русалочьи слезы все еще лились из закрытых глаз, а сердце трепетало, как напуганная птица в клетке.
Звук волн достиг моего слуха и успокоил меня.
Песня прекратилась.
Я расслабила пальцы, опустила руки на колени и задумалась о том, что только что произошло. Я нашла ее! Я нашла маму, я точно знала, где она, – в Бискайском заливе. Вода сказала мне, что с ней все в порядке, она в здравом уме и была счастлива, прежде чем мой зов ее побеспокоил. И хотя сознание ее изменилось, соль не смыла его целиком.
Я засмеялась, радуясь своей новонайденной способности. Знакомство с собственными русалочьими возможностями уже принесло мне массу потрясений, но дар элементаля – это оказалось нечто совсем иное.
Впервые с тех пор, как я попрощалась с мамой, боль горя слегка притупилась. У меня появился способ узнать, что с ней все в порядке, установить, где она, и даже позвать ее домой, если понадобится.
Мне вдруг остро захотелось снова ее окликнуть, но я заставила себя остановиться и подумать. У мамы только-только начался цикл соленой воды. Ей нужно время. С моей стороны безрассудный эгоизм призвать ее домой исключительно ради собственного душевного спокойствия. Я не готова поступить с ней подобным образом, особенно после того, чем она для меня пожертвовала, после того, как терпела столько лет.
Но, вероятно, когда-нибудь, через годы, когда мама пройдет бо́льшую часть цикла соленой воды и снова будет готова к жизни на суше, я смогу это сделать.
Я смогу позвать маму домой.
Глава 12
В день приезда Джорджи Антони заехал за мной в четыре.
– Ты прямо вся вибрируешь, – сказал он с улыбкой. – Волнуешься?
– Ты просто не представляешь насколько. – Я застегнула ремень безопасности и откинулась на сиденье, а Антони развернулся и выехал на дорогу.
– Я знаю, что без мамы тебе сложно. И одиноко, наверное.
– Да не только в этом дело. Ну то есть я скучаю по маме, конечно, ужасно скучаю. Но мы с Джорджи дружим с детского сада. Мы вместе росли.
– Как сестры.
Я кивнула и сглотнула стоявший в горле комок. Меня удивило собственное волнение. Возможно, я сама от себя прятала одиночество и тоску по подругам.
– Ну да. Она мне как родная.
Когда мы выехали на шоссе, ведущее в аэропорт, Антони сказал:
– Ты учишься, встречаешься с Ханной и Марианной и проводишь время со мной. Когда Джорджи уедет, может, запишешься на курсы польского или найдешь какую-нибудь группу по интересам в Гданьске, познакомишься с нашими девушками и парнями и начнешь заводить друзей? В конце концов, – он взял меня за руку, – теперь это твой дом, так ведь?
Я кивнула. Гданьск мне нравился, но я не воспринимала его как дом – мамы тут не было, подруги находились так далеко, что, казалось, они не занимают больше никакого места в моем мире. И никто из них пока сюда не приезжал. Только Антони и давал мне чувство дома.
– А хорошая мысль, – отозвалась я, сжимая его руку. – Спасибо.
Мы свернули к аэропорту, и Антони припарковал машину на краткосрочной парковке. Пока мы шли к месту встречи в зале прилета, сердце у меня колотилось все быстрее, а на душе было так легко, как не бывало с маминого ухода. Мы купили в одном из магазинчиков аэропорта желтые розы и принялись ждать на удобных сиденьях. Я не сводила глаз с раздвижных дверей, через которые то и дело выходили уставшие пассажиры, катя объемистые чемоданы.
Заметив светлые волосы Джорджи, я вскочила на ноги, а Антони за мной.
– Джорджи! – Я отчаянно замахала, чтобы привлечь ее внимание.
Она, на полголовы выше всех, услышала свое имя и сверху вниз оглядела толпу встречающих. Отыскав меня взглядом своих больших карих глаз, заулыбалась. При ее росте высмотреть нас ей было нетрудно.
Оставив вещи у стены, Джорджи бросилась ко мне и крепко обняла. Комок в горле занял прежнее место, и я уткнулась лицом ей в волосы, стараясь скрыть выступившие на глазах слезы. Джорджи не знает, что мама ушла, и не поймет, если я заплачу. Да еще и расстроится, потому что я обычно не демонстрировала эмоции на людях. Отпустив подругу, я провела рукой по глазам, избавляясь от лишней влаги.
– Как долетела? – спросила я. – Устала, наверное?
– Да все нормально, я подремала немного в самолете, но ночью, думаю, буду спать крепко. – Она перевела взгляд на Антони, который стоял рядом, засунув руки в карманы и улыбаясь. – А ты, наверное, Антони? – Она протянула ему свою узкую ладонь с длинными пальцами.
– Он самый. Добро пожаловать в Гданьск. – Антони пожал ей руку.
– Спасибо. Я много о тебе слышала, – сказала Джорджи, когда я взяла часть ее вещей и мы двинулись на парковку. – Ты ведь знаешь, что разрушил проклятие?
Я удивленно взглянула на Джорджи.
– Разрушил проклятие? – Антони открыл багажник, и мы убрали туда сумки Джорджи. – Какое проклятие?
Я открыла Джорджи дверь в машину и положила руку ей на макушку, как полицейские делают с преступниками, когда вталкивают их на заднее сиденье.
– Береги голову, – сказала я, трепля ей волосы, – хулиганка.
Джорджи засмеялась и убрала с лица спутанные волосы.