– Получилось. – Я встала и посмотрела на Балтику. Темные волны ее бурлили, в белых барашках отражался лунный свет.
– И что теперь? – нервно поинтересовался Эмун. Он обвел взглядом мое лицо, потом поверхность воды, потом снова посмотрел на меня.
– Ей нужно время сюда добраться.
– Не знаешь, как долго это продлится?
Я пожала плечами.
– Я почувствую, когда она приблизится. Вам остается только ждать. Она возвращается, Эмун. Ваша мать возвращается.
Он выдохнул облачко воздуха, но явно не знал, что сказать. Глаза у него увлажнились.
– Невозможное наконец случится.
Я обняла его, а он ответил мне крепким объятием и прошептал на ухо «спасибо».
Вышло все не так, как я ожидала.
Когда я позвала Сибеллен, у меня с ней установилась сильная связь, но стоило мне уйти с пляжа и вернуться к повседневной жизни, как это чувство пропало. Эмун каждый день спрашивал меня, где сейчас его мать, но я могла ему ответить, только если спускалась к воде и восстанавливала контакт.
Сибеллен находилась далеко к югу от Канарских островов, и перед ней лежал долгий путь, который ни одной сирене не осилить без остановок. Мне очень интересно было, каково это – ощутить призыв элементаля. Она слышала мой голос или чувствовала что-то, как рыбы боковой линией? Сохранялась ли у нее какая-то связь со мной в те часы, когда я ее не слышала и занималась своими делами? Она понимает, что происходит, или реагирует инстинктивно, не включая голову? Мне так о многом хотелось ее спросить, и по мере того, как шли дни и Сибеллен приближалась, я волновалась все больше и больше. Мы с Эмуном почти не в состоянии были общаться, потому что накручивали друг друга своим тревожным ожиданием: мне не терпелось познакомиться с другой сиреной, а ему – снова встретиться с матерью.
Эмун каждый вечер ходил со мной на скалы и терпеливо ждал, пока я нащупывала контакт с Сибеллен. В один прекрасный вечер, сидя у воды, я наконец оглянулась и сказала:
– Эмун, она уже очень близко. Может быть, завтра.
Он выдохнул и просто кивнул.
Через двадцать два часа мы с Эмуном и Антони сидели на камнях втроем. Антони был в куртке, шапке и перчатках. Ветер гонял волны и обдавал нас брызгами. Барашки на волнах кипели и бурлили, подошвы волн, напротив, под беззвездным небом казались черными.
Мы ждали – иногда разговаривали, иногда просто глядели на беспокойную Балтику, высматривая Сибеллен.
И она не обманула наших ожиданий.
Ее блестящая черноволосая голова появилась над поверхностью воды за камнями, где мы сидели. К нам Сибеллен была обращена затылком.
– Вон там! – хрипло проговорил Эмун. Он заметил ее первым, когда оглянулся через плечо.
Мы вскочили и помчались по влажным камням к берегу, глядя, как беспокойные волны играют длинными черными волосами Сибеллен и дружески подталкивают ее в обнаженную спину.
Я выбежала на пляж, не отрывая глаз от сирены, которая уже почти выбралась из воды, и сердце мое сжалось от волнения.
Она обернулась, и, хотя ночь черным плащом окутывала ее с ног до головы, мы, потрясенные, замерли. Даже если бы на весь берег той ночью пришлась бы только одна зажженная свеча, я узнала бы это лицо.
Мы с Эмуном вскрикнули одновременно – я изумленно, а Эмун отчаянным воплем маленького мальчика, который потерялся, но его нашли:
– Мама!
Глава 28
Она еще не полностью освободилась от власти соленой воды – я видела это по ее тревожному диковатому взгляду. Эмоции не торопились отражаться на ее лице. Ярко-синие глаза потемнели и остановились на мне, в них стало читаться узнавание.
Эмун, вытянув вперед руку, кинулся к маме.
Я похолодела, когда поняла, что он задумал. На ладони у него мелькнуло слабое сине-зеленое сияние, и это было как кошмарный сон за секунду до пробуждения. Блуждающий взгляд матери упал на Эмуна как раз в тот момент, когда он до нее добежал. Она никак не отреагировала, только склонила голову набок, слегка приоткрыв губы.
– Нет, Эмун! – крикнула я, давая волю русалочьему голосу. – Подожди!
Эмун потянулся к маме и положил камень ей на ладонь.
И тут же у нее подогнулись колени, и она стала оседать на песок.
Эмун изумленно охнул, но успел шагнуть вперед и поймать ее. Он повернулся к нам, перекинув через плечо ее обнаженное скользкое тело. Его синие глаза потемнели от ужаса.
– Что случилось? – хрипло, почти задыхаясь спросил он, потом обхватил мою мать за талию и взял ее на руки как следует, словно ребенка.
Слезы текли у меня по лицу ручьями. Я вытерла их, чтобы они не мешали мне видеть, но мир все равно превратился в мутное пятно. Я позвала Сибеллен, а ответила Майра.
– Мартиниуш был прав, – сказала я, подойдя, и смахнула маме волосы с лица. Глаза у нее были закрыты, лицо расслаблено. Я попыталась забрать у нее камень, но Эмун оттолкнул мою руку.
– Не трогай, тебе нельзя.
– Так заберите его! – воскликнула я. – Пока не поздно!
Антони попытался разжать маме пальцы, но не смог. Камень у нее в кулаке был заперт надежнее, чем в сейфе.
– Давайте-ка быстрее унесем ее в дом, – твердо и уверенно сказал Антони.
У Эмуна теперь тоже текли по лицу слезы. Они катились по его черной кожаной куртке и падали на волосы матери. Нес ее Эмун без малейших усилий, но чуть не споткнулся на камнях, потому что не видел, куда идет. Антони помог ему удержаться на ногах. Я торопливо шля рядом с мужчинами, все еще пытаясь справиться с потрясением. Мысли ходили по кругу.
Мартиниуш был прав. Мартиниуш был прав. Моя мать – Сибеллен. Как это возможно? Мартиниуш был прав? Как? Как? Как?
Антони открыл дверь в особняк, и Эмун понес мою мать наверх по лестнице.
– Положи ее в спальне Тарги, – предложил Антони. – Она захочет быть рядом.
Эмун не ответил, он просто внес мою мать – нашу мать! – в дверь, когда Антони ее открыл, и положил ее влажное тело на кровать.
Я укрыла маму одеялом, а Эмун снова попытался вынуть у нее из руки камень. Но даже с тритоньей силой ничего не вышло.
Мы с Эмуном встали сбоку кровати, глядя на нашу мать, а Антони в ногах.
– Извини, я не знал. Я не знал, – со стоном произнес Эмун и положил руку мне на плечо.
Я повернулась к нему и увидела в его глазах отражение собственного потрясения. Эмун распахнул объятия, и я шагнула в них. У нас обоих из глаз так и текли соленые слезы.
– Сестра, – прошептал он, прижимая меня к себе.
И тут с кровати донесся какой-то звук. Я резко развернулась, Эмун пододвинулся ближе.
Мамины веки зашевелились, и она слабо застонала, будто от головной боли. Потом нахмурила брови и открыла глаза. Она вернулась. Моя мать осталась сама собой и была в сознании.
Я рассмеялась от облегчения и вытерла воду с лица.
– Мама?
– Тарга, – сказала она, глядя на меня в упор. – Что случилось? Я слышала, как ты меня зовешь, а потом вдруг осознала, что плыву и плыву, почти не останавливаясь.
Я наклонилась к ней, обняла и поцеловала в щеку.
– Камень сработал, – произнес Эмун со вздохом облегчения.
При звуке его голоса мать застыла.
Я распрямилась и отошла в сторону, чтобы она увидела Эмуна. Он шагнул вперед, взяв ее за свободную руку.
– Мама?
Она уставилась на возвышавшегося над ней худого мужчину, жадно разглядывая его лицо, волосы, плечи и тело, потом снова возвращаясь к лицу. Выпростав из-под одеяла руку, она потянулась к нему.
Эмун наклонился, чтобы она могла к нему прикоснуться. Мама тронула его щеку, провела пальцами по бровям, губам, линии подбородка, по волосам.
– Я тебя знаю, – сказала она наконец. Голос ее сорвался. – Я тебя помню…
У Эмуна невольно полились русалочьи слезы, они закапали с его щек на кровать. У мамы глаза увлажнились.
– Теперь помню. Вспомнила, да. Прости меня.
Эмун покачал головой, шмыгая носом.
– Тебе не за что просить прощения, мама.
Она мотнула головой.
– Есть. И теперь я вообще все вспомнила. Я тебя люблю.
Мы с Антони обменялись изумленными, серьезными и счастливыми взглядами. Мой любимый шагнул ко мне и приобнял. Я прижалась головой к его плечу, закрыв глаза и преисполнившись молчаливой благодарности.
Сибеллен притянула к себе Эмуна, обняла его и зарыдала русалочьими слезами, уткнувшись ему в волосы.
– Сын мой, – проговорила она хриплым от горя голосом, – я все помню.
Эпилог
Меня зовут Амиралион, но дочь и друзья-люди зовут меня Майра. Я сирена Океаноса, огромной, богатой и неизведанной подводной земли в Атлантике. Я единственная «дева моря» – как нас поэтично называют некоторые, – прожившая два детства, два отрочества и две взрослые жизни. Я единственная имею два русалочьих имени. Две женщины, которыми я была, оказались друг для друга практически незнакомками, так они мало знали друг о друге… до этого момента.
Потому что я все забыла.
Когда Нике вернула меня в юность, не осталось ни тени, ни нити, даже тонкой, как паутинка, которая бы связывала мою вторую жизнь с первой. Даже от Трины было мало толку – ее разум тоже изменила магия Нике. И как же умело колдунья исказила ландшафт ее памяти! Как мало Трина мне передала. Как тщательно ее стерли. Теперь, когда память ко мне вернулась, меня потрясает могущество Нике. Она наверняка мертва. Если бы была жива, то нашла бы меня и вернула к моей прежней жизни.
К Сибеллен.
Но я забегаю вперед.
В начале своей первой жизни (можно, конечно, сказать, что у каждой сирены несколько жизней, но я определенно прожила их непривычным для нашего народа – а возможно, и для любого другого – образом), я боялась нашей повелительницы. Думаю, мы все в какой-то мере ее боялись. Аполлиона была могучей, яростной и иногда безжалостной. Настоящей королевой. Любая сирена могла бы бросить ей вызов и попытаться занять ее место, но, думаю, вряд ли эта мысль много кому приходила в голову. Аполлиона была нашей защитницей, нашей воительницей, заботилась о нас.