Только бы Наоми не увлекалась порно, мне вот только этого тут не хватает на мониторе! Всё остальное было!
А не-ет… Вот и порно…
На экране папка с обнаженной фотосессией Наоми, и я сгораю от стыда. Поднимаю на мистера Ли виноватый взгляд, но его и след простыл. Хоть тут мне удача улыбнулась.
«Не забудь про форму…………, спасибо!» — СМС от Дороти.
— Да чтоб тебя, нет, я тут сидела просто так, а про форму забыла! — в пространство шепчу я.
***
Я разочарована в понедельнике. Он неумолимо подкладывает свинью за свиньей, пока не закончит свои часы последней грязной хрюшкой в загоне. Я стою в прачечной, на огромной кипе грязных футболок и шорт и долблю в окно, за которым уже свинцовое, черничное небо обретает строгий, грозный вид. Я пытаюсь кричать, стучать, пытаюсь дозвониться хоть до одной живой души, но даже Маргарет, будь она проклята, вне зоны доступа. Через пару минут я понимаю, что это не друзья недоступны, а я сама. Прачечная с её крошечным окошком под потолком, находится практически в подвале. Оказаться запертой тут, да ещё без связи, ночью — страшно до дрожи.
В такие минуты страх накручивается как нитка на прялку, опутывает сантиметр за сантиметром, пока не скрывает с головой. Я беспомощно бью по двери, а потом долго плачу, пока не начинает болеть голова. В прачечной душно, не смертельно, но воздуха не хватает. Тут только холодная вода в кране, на первый взгляд нет свободных розеток, и… а не забыла ли я зарядку у Наоми?
Бросаюсь к сумке, чуть не вырывая замок, ищу зарядку, пока рука не касается гладкого провода. Сердце отпускает, даже кровь по венам бежит быстрее. Остаться с разряженным телефоном, все равно что в одиночной камере. Ещё только половина девятого вечера, а клуб откроется в шесть утра, а во сколько придут в прачечную? В девять? Десять? Я освобождаю одну из розеток, вытащив из неё вилку стиральной машины, и увидев, как батарея начинает заряжаться нахожу ещё один повод, чтобы возрадоваться (ну это помимо наличия… воды?). Только что делать с телефоном без связи? Меня потеряют. Мама будет звонить, Гаспар тоже, Ксавье может начать беспокоиться. К горлу снова подступает комок.
Когда мама выяснит, что я не у Ксавье, она подаст в розыск…
Я осталась в заточении не столько по своей глупости, сколько по стечению обстоятельств. Когда я спустила тележку на лифте и заглянула к охраннику, то не нашла его на месте. Я прекрасно понимала, что в такой час нельзя бродить просто так по коридорам, тем более, что в самый первый день меня предупредили о хитрой охранной системе, но делать нечего, тележка должна быть в прачечной, там работы на две минуты. Здраво рассудив, что ничего страшного за две минуты не случится, а охранник может пропадать непонятно где довольно долго, я подождала ещё три минуты и без лишних угрызений совести вытащила ключ от прачечной из ящика и поторопилась как можно скорее закончить с делами. В прачечной было несколько комнат, у каждой дверь закрывалась отдельно, а открывались они все из коридора, нужно было только вставить ключ-карту в электронный замок. Полторы минуты потребовалось мне, чтобы оттащить тележку в самую последнюю комнату, где было положено оставлять такие вещи. Ровно столько же, очевидно, потребовалось охраннику, чтобы дойти до прачечной, обнаружить в замке ключ-карту и одним махом заблокировать все двери, включая ту за которой осталась я. Я могла бы надорваться, но охранник не услышал бы ни слова, находясь от меня в пяти метрах и в четырёх заблокированных дверях.
***
Час второй
Я никогда не играла в игры на телефоне и никогда не устанавливала приложений, работающих оффлайн и единственным развлечением оказалось смотреть фото из галереи. Я знала их наизусть, но все равно смотрела, удаляя попутно давно не нужные фото чеков, банковских карт и блюд из ресторанов. Чаще всего я фотографировала Майю и Ксавье, тут была целая история их жизни: смешные, серьёзные, глупые, милые. Я то и дело убираю телефон и вспоминаю как это было в нашем детстве, когда мы с Майей виделись только на каникулах. Я приезжала к дяде в самый удивительный город в мире, Белфаст. Это был город контрастов, как любят говорить люди, описывая почти любое место или страну. Тут, в Северной Ирландии, все было на контрастах: современные богатые фешенебельные дома соседствовали со старыми викторианскими особняками, а на другой стороне улицы высились многоэтажки, где ютились в крошечных квартирах люди. В одной из таких многоэтажек жила Майя, а всего через улицу стоял великолепный дом Эдгара Томпсона, куда каждое лето я со слезами на глазах ехала в ссылку, и откуда с такими же слезами возвращалась домой, утверждая, что хочу жить в Ирландии и нигде больше.
Я вспоминала эти годы до того времени, как Майя переехала в кампус общежития, а дядя Эдгар умер от цирроза. Теперь все это осталось только на пожелтевших фото, которые я иногда сканирую и сохраняю в галерею телефона. Помимо друзей были фото родителей, хроника с отцовских приемов и рождественских ужинов, на которые собиралась половина района. Томпсоны были частью «общества», где все так или иначе были друг другу “родственниками через дальних родственников”. Такое часто случается, когда с дюжину семей живут в одном районе, отгороженные от всего мира сознанием своего величия.
Я с интересом разглядываю собственные фото пятилетней, десятилетней давности. Когда-то мои щеки были совсем по-детски округлы, а тело, напротив, по мальчишечьи угловато. Я вспомнила, как завидовала тогда Майе, которая в пятнадцать лет была уже вполне сформировавшейся и даже имеющей успех у мужского пола. Что там говорить, Майя даже сделала «это» на вечеринке у Гарретта Хенсена, после школьного праздника. Тем летом я во всех подробностях узнала, что это такое, как происходит и что произойдёт со мной, но так испугалась, что никогда больше о таком не заговаривала. В пятнадцать я комплексовала из-за прыщей на лбу, уродливой челки и отсутствия груди.
Наконец, галерея подходит к концу, и я с удовольствием наблюдаю, как изменилась за прошедшие пять лет. Отрастила чёлку, то утемняла, то высветляла волосы, обрезала их под каре в семнадцать, а за три года почти вернула прежнюю длину. Менялся стиль, вместе с подростковыми загонами, то я одеваюсь во все чёрное, то становлюсь маленькой Коко Шанель, то под воздействием сериала «Дневники вампира», выход которого вызвал ажиотаж в старшей школе, покупаю чёрную кожанку. Я носила кепи, береты и платки, ходила исключительно в платьях, а потом принципиально в джинсах и кедах. Я менялась вместе с модой и в поисках себя дошла до той точки, когда ничего на меня не влияет. Теперь эти «подростковые муки», кажутся смешными и постыдными, но сердце сладко ёкает, когда вспоминаю, как это было: приходить из школы, снимать длиннющий и тонкий как веревка шарф прямо в холле, оставлять куртку на диване и бежать к себе, чтобы смотреть сериал, читать книгу или брать диск Рианны и бежать к Ив Уотерхауз, где уже ждут Менди и Кристина, одноклассницы и «подружки навсегда». Смешно, но так приятно вспоминать это, особенно сейчас, сидя в серой прачечной, с телефоном и в полном одиночестве. Защипало глаза, нос, подкатил к горлу комок. Я бы сейчас с удовольствием порыдала, но голова заболит.
Последнее фото в галерее сделала Майя, заставив меня сидеть смирно на стуле, чтобы вышло «концептуально и богемно». Она явно что-то в этом понимает. У меня длинные, прямые как палки волосы, тёмные, несмотря на высветленные кое-где пряди, в общей массе очень даже красивые. Прошли подростковые прыщи и пухлость щёк, а макияж уже не напоминает те неумелые попытки накрасится контрабандой из маминой косметички. Я отмечаю, не без удовольствия, что вижу в себе много приятных черт. Да, грудь не выросла, но она есть и на том спасибо. Зато талия безукоризненно тонкая, а ноги не тощие, а стройные. Что-то можно и подкачать, а можно просто меньше жрать картошки фри. Я с улыбкой смотрю на последнее фото, а потом блокирую телефон, включив перед этим плей-лист «Маленькая Соль», который в шутку составила пару месяцев назад, и где собрала самые глупые но любимые песни из тех, что слушала в школе.
Что бы подумала об этом «маленькая Соль»? Я бы ей понравилась?
Душа наполняется такой нежностью и ностальгией под песню Гвен Стефани, будто снова подул тёплый весенний ветер, как он дул только в романтическом подростковом возрасте, ероша волосы и подгоняя на встречу к подружкам. Я закрываю глаза, подвывая знакомый текст. Вспоминаю, как мы пели ту песню на школьном вечере вместе с Ив. Фейерверки щемящей сердце нежности обжигают внутренности, а комната перестает быть страшной. Я не трусиха. Я могу рассуждать холодно. Но мне так тоскливо, что убиться можно!..
***
Самюэль Конте, был уже и не молод, и не особенно внимателен. Годы шли, и мистер Конте брал все меньше смен, все больше больничных и все намекал, что пора бы ему помощника на обучение. Кайд Ли и сам в этом не сомневался, он ещё не перешёл на ту стадию совершенства бизнесмена, когда деньги становятся выше человека, хоть все реже его рука не дрогнув подписывала убыточные для компании заявления на отпуск и компенсации. Он все чаще считал убытки от таких сотрудников, как мистер Конте, но пока не знал, что с этим делать. Окружающие его бизнесмены, крепче стоящие на ногах и имеющие куда больший опыт, за стаканчиком виски утверждали, что всех «неполезных» сотрудников нужно сразу гнать в шею, мол это тянет компанию на дно, но в Кайде ещё был жив сострадающий человек, хоть и смертельно болел.
Дядя Сэм, как называли мистера Конте, делает себе чашечку кофе, достает пару венских вафель и с наслаждением устраивается перед экранами, транслирующими видео с камер наблюдения. Перед ним лежит книга, рядом сканворд на случай, если «Мизери» будет недостаточно интересной. Дядя Сэм всегда очень ответственно подходит к выбору книг для дежурства, Кинг его подводит крайне редко.
Дядя Сэм пьет кофе, ест свою вафлю и читает первую часть “Мизери”. Он сразу понимает, что эта книга как раз то, что нужно, с первых строк дядя Сэм и думать забывает о мониторах, а там ничего особенного и не происходит. Все ключи на месте, на территории никого. Дядя Сэм поглощает страницу за страницей, пока не замечает лампочку, светящуюся на панели. Красный маленький огонёк. Мониторы перестраиваются: тот, что поймал подозрительное движение разворачивается на весь экран. Дядя Сэм вздрагивает, и горячий кофе выплескивается на книгу, страница начинает стремительно набухать, а строчки сливаться. Вафля падает на пол. Сердце дяди Сэма обливается кровью: он очень любит венские вафли. Он совсем не хочет участвовать в какой-то заварушке, он вообще не уверен что там что-то произошло. Камеры вечно улавливают что-то, чего на самом деле нет. Камера, которая отреагировала на вторжение, висит в холле, прямо над стойкой Наоми. Дядя Сэм склоняется к экрану, пытаясь понять что там не так. Он приготовился, рука как раз над тревожной кнопкой. Картинка на экране остается спокойной, обычный чёрно-белый вид на холл: никого нет, и ничто не движется. Звук камеры не транслируют, но изображение и так достаточно красноречиво, а сверху вдруг слышится грохот, в этот же момент стеклянная крошка разлетается по холлу, будто дым заполняет помещение. Дядя Сэм даже решает, что это пожар, хлопает по тревожной кнопке и поворачивает ключ. Не сработало, дядя Сэм паникует, у него прихватывает сердце, как это бывает, когда он сильно нервничает, но на этот раз по телу прокатывается холодный пот и странно немеют руки. Он знает, что нужно всё перезагрузить, у него есть такая возможность, но только если это сделать, сюда сразу выедет охрана. И если он сделает это зря — ему не поздоровится. Управляющий Паркинсон душу вытрясет. А руки и правда немеют, и так давит на грудную клетку, что даже в спине ломит, будто сейчас через позвоночник будут вытаскивать все органы поочереди. Дядя Сэм уверен, что если не сделает это сейчас, то запросто свалится тут с приступом, и вообще уже ничего не сделает.