Из дула рванулось пламя.
Это была зажигалка.
Отец Тимофей стоял у иконы и разговаривал с Богом.
Это были самые сокровенные, самые главные минуты его размышлений.
Он говорил с Господом о том, что волновало его до сердечной дрожи, что запеленовывало его душу в непролазную печаль, откуда, казалось, не было выхода, но его непременно надо было найти, иначе уходил смысл, уходила суть…
– Что за люди такие, а? – спрашивал отец Тимофей. – И в жизнь играют. И в смерть. И в веру тоже играют. К Господу относятся не как к Отцу, Создателю, а как к начальнику: наказания Его боятся, а огорчить не опасаются. Не понимают, что Он – Отец. Отца любить должно. Страх огорчить и страх наказания – разные вещи. Как им это объяснить? Какими словами?
Вот мы произносим им правильные слова из Евангелия, из святых отцов. Они слушают внимательно, кивают, но уверены абсолютно, что это все из какой-то иной, не их жизни. Как растолковать им: Библия рассказывает не про когда-то, а про сейчас? Что это все – про них, про их жизнь, про их собственные страдания?
Из всех потерь человеческих какая самая горькая? Себя самого. А кто ты есть таков – ты сам? Это все то настоящее, подлинное и светлое, что вложил в тебя Господь, что Он подарил Тебе – не за что-то, не ради чего-то, а просто как дитя своему любимому. Теряешь себя – теряешь подарок Господний. Не бояться Господа надо, а опасаться расстроить Его, Отца Своего. Как объяснить?
Как Преподобный Варсонофий Оптинский говорил: «В каждом из вас есть мир неизреченной красоты, в котором таится много чистых восторгов, неизреченных радостей. Войдите в себя, и они откроются вам». Ах, до чего же хорошо! До чего правильно! Но хоть каждый день читай им эти слова – не хотят слышать. Ну, что с ними такое? Что?
Вот нам чудится: ежели мы скажем им мудрости великие, прекрасные – люди нас услышат непременно. А они не соединяют себя и эти мудрости. Ну, не соединяют и все тут! Они ходят в Храм, выучили молитвы, некоторые постятся даже, причащаются и исповедуются. Они искренне идут к Богу и не врут, когда рассказывают про свои грехи.
Но потом выходят за стены Храма и живут так, словно Господь их не видит. Как объяснить им, что Вера – не просто соблюдение ритуалов, но образ жизни? Помоги им, Господи, втолковать: Вера есть образ жизни в присутствии Тебя.
Сами собой у отца Тимофея сомкнулись три пальца, и он начал истово креститься.
– Помоги мне, Господи, растолкуй, как привести к Тебе людей? Как сделать так, чтобы они поняли Тебя? – Из глаз отца Тимофея текли слезы, но он не обращал на них внимания. – Чтобы полюбили Тебя… Страх наказания Господнего мы худо-бедно научились в них вкладывать… Тоже не всегда, но научились… А вот как научить любить Тебя? А любить Тебя – это ведь значит любить себя и друг друга? Бог есть любовь. Правильно ли мыслю? Какие Твои слова говорить им, чтобы научились любви? Как говорить, чтобы протрезвились? Пугать – дело нехитрое. А вот любовь… Бог есть Любовь. Как помочь им научиться чувствовать эту Любовь? Как помочь? Научи, Господи, научи…
И замолчал отец Тимофей – только крестился.
Любопытная луна заглянула в комнату и тут же спряталась за облака – неловко ей стало, будто застала земного человека за каким-то глубоко интимным занятием.
А отец Тимофей крестился и смотрел в глаза Спаса, силясь найти в них ответ. Иногда казалось, что он слышит Его, иногда – нет.
Заныли колени, и рука устала, а он все крестился. И слез не вытирал.
Уже погас и затих город Забавино. И только храп раздавался из некоторых открытых окон. Да собаки лениво потявкивали, как бы напоминая, что это они в этом городе хозяева.
Тимофей пошел на кухню – выпить чаю.
Ариадна уже спала. Константин пил свой чай и лениво листал местную газету.
Словно продолжая свой разговор, отец Тимофей спросил прямо с порога, не присаживаясь:
– Как до людей достучаться? Как их к Богу привести? Как объяснить им Любовь Господа?
Константин спокойно отложил газету, налил чаю себе и Тимофею, подождал, пока настоятель прочтет молитву, прежде чем приступить к ночной трапезе, сядет за стол, возьмет бутерброд с сыром, и только после этого сказал:
– Странен мне ваш вопрос… Надо молиться усердней, проповедовать тщательнее. Вот я попросил Ариадну вести статистику людей, приходящих в Храм. Растет их количество, растет! Отрадно это замечать.
Тимофей с шумом втянул в себя чай:
– Статистика, – произнес со злой усмешкой. – А статистики людей, которые стали жить по-божески, нет ли у тебя?
– Тут в газетах пишут, что преступности в городе меньше стало, – важно ответил Константин.
– А что любви больше стало, не пишут?
Посидели молча.
Отец Тимофей доел свой бутерброд, допил чай.
Пошел к раковине, вымыл чашку.
Потом посмотрел на Константина своим хитрым взглядом и спросил спокойно:
– Вот скажи ты мне: у тебя к Богу есть ли вопросы или все понятно тебе?
Константин ответил быстро, не задумываясь:
– Тот, кто верит в Господа, – тот ясно живет.
– Хорошо, коли так. И не мучает тебя ничто? И…
Константин перебил:
– Не пойму я, к чему вы клоните. Как можно видеть человека и не мучиться его несовершенством? О чем вы спрашиваете? Ежеминутно думаю об этом, молю Бога о спасении душ человеческих. А как же иначе? Как еще? Только вот Вера в Бога дает мне ясную дорогу. Она освящает все, делает видимым и понятным. Не так у вас разве?
Тимофей собрался уже уходить, но тут вернулся, снизу вверх посмотрел на Константина, произнес шепотом:
– Говорят, ты по молодости на митингах любил выступать? Проповедь и митинг – разные вещи. Разные совсем…
Константин приготовился возражать, рот уже открыл.
Но Тимофей потрепал его по плечу, улыбнулся, спросил с едва уловимой усмешкой:
– Вот ты скажи мне, ясный мой человек, от чужого несовершенства ты мучился, понимаю. А от собственного? – И, не давая возможности ответить, продолжил: – Тому, кто к свету хочет идти, тому руку протянуть не трудно – он ведь сам руку твою ищет. А вот ежели запутался человек в кознях дьявольских и выхода не ищет не потому, что плох, а потому, что привык так жить. Как быть тогда?
– Известно как: к причастию его привести, к исповеди, молиться о нем…
– Все-то тебе известно. – Тимофей, вздохнув, направился к двери. Вдруг спросил – неожиданно, серьезно, без усмешки: – Ты сам-то себе волшебника не напоминаешь? В детстве я фильм видел: такой там красивый был волшебник, как ты, взмахнет своей палочкой волшебной – и лягушка – раз! – и превращается в царевну… Тоже так хочешь? Чтобы пришел человек в Храм, послушал твои умные слова и преобразился?
– Так слово не мое – Божие оно… – начал было Константин.
И снова Тимофей не позволил ему договорить:
– Преступность, говоришь, в Забавино упала? Хорошая новость, чудесная. Если не врут, конечно, газеты. А все ж тревожно мне. – Он вдруг отошел от двери и быстро засеменил к Константину. – Разве не бывает у тебя так, что говоришь ты им хорошие слова, правильные, слово Божие несешь, а ощущение такое, будто между ними и тобой – стена. И слова правильные, вечные, великие бьются об эту стену и рассыпаются горошинами, не добравшись до людских душ. Как ритуалы выполнять, они поняли, а как прожить их – не умеют. Как научить?
– Слово Божие камень разбивает…
– Да, – вздохнул отец Тимофей, и, как он это всегда делал, ушел не попрощавшись.
Константин убрал со стола, пошел в свою комнату, включил телевизор.
Шел футбол. Маленькие люди бегали по зеленому полю, пиная мячик. Толпа на трибунах неистовствовала.
Константин выключил звук.
Он вдруг подумал: «За чем я шел в церковь? За ясностью и светом? Получил ли я это? Без сомнения! Жизнь моя наполнилась светлым единственным смыслом».
Маленькие человечки забили гол, и смешно, в полной тишине, вскидывали руки и орали что-то беззвучно.
«Но ведь чем ярче свет, тем яснее видны все колдобины, препятствия, ямы опасные… А я вижу ли? – продолжал размышлять Константин, наблюдая, как безмолвно радуются футболисты. – Вот им все понятно: забили гол и счастливы. А мой гол – это что? Моя победа – в чем?»
Странно, но он никогда не думал об этом. Жизнь проходила настолько понятно и светло, смысл находился столь очевидный и безыскусный, что лишние размышления только отвлекали от естественной и глубокой радости бытия.
Вспомнил школу в вагончике. Ему кажется, что он научился отвечать на вопросы людей. Люди уходили с его ответами. Он был убежден: ответы помогут им жить. А откуда, собственно, бралось это знание? Не от духовной ли гордыни?..
Господи…
Константин выключил телевизор, вышел на крыльцо.
Всегда, когда он видел над собой глубокое звездное небо, хотелось молиться.
Помолился. На душе сразу стало легче. Но вопросы не уходили.
Он давно заметил: отец Тимофей умел бередить… Не сказать даже что не зажившие раны, но то, что и ранами-то никогда не казалось. Что-то такое доставал он из глубины души – сокрытое, неясное, неназванное – и как бы показывал: смотри, ты не знал, что у тебя такое есть? Ты не замечал этих волнений? Ты не выл этой тоской? И как теперь, когда познал? Как тебе?
И злился отец Константин на настоятеля за это. И благодарил.
Сначала злился очень. А потом душевно благодарил.
Робко закапал дождик. Крупные капли выстукивали победную дробь.
Отец Константин спрятался под крышу крылечка. Капли стучали с такой силой, что хотелось заткнуть уши.
«Слово Божие… Оно должно доходить до душ людских, – думал отец Константин. – Мы-то все больше волнуемся: как бы сказать правильно, точно, верно… От чего же позабываем озаботиться тем, чтобы нас услышали? Духовная гордыня? Господи… Нет! Нет! Я ведь никогда не возвышался. Всегда хотел, чтобы меня услышали. Всегда хотел…»
Вздохнул отец Константин, понимая: себя-то он, конечно, в чем угодно убедить может, но на самом-то деле – как? Отчего-то ведь встревожилась его душа от слов Тимофея? Отчего-то встревожилась…