Сами по себе пришли слова великие, ясные, с юности памятные: «Так и слово Мое, которое исходит из уст Моих, – оно не возвращается ко мне тщетным, но исполняет то, что Мне угодно, и совершает то, для чего Я послал его».
Все так. Все понятно. Не может слово Божие не услышиться. Конечно! Не бывает так. На этом Церковь христианская веками стоит! Слово Божие, в конце концов, непременно дойдет до человека, в конце концов, обязательно любую стену пробьет…
Только где же он, этот конец концов? Разве не прав отец Тимофей? Разве не ощущаем мы иногда эту стену? Разве не упиваемся подчас собственным величием, забывая заметить: впадают слова в душу слушающих или нет?
А дождь лупил все сильнее, все яростнее, создавая атмосферу тревожной неясности мира.
Еще во время одной из самых первых их кухонных бесед отец Тимофей сказал, что нельзя, мол, службу доводить до автоматизма. Любой ритуал церковный надо не провести, а прожить – иначе нет в нем никакого смысла.
Тогда Константин на эти слова особого внимания не обратил. А сейчас отчего-то вспомнил.
И еще про то, как отец Петр с юности твердил ему:
– У нас не работа – у нас служение.
Казалось бы, очевидная вещь, ясная абсолютно. Но очевидное – оно-то и забывается чаще всего…
Отец Константин сначала подставил дождю руку, а потом не испугался подставить и лицо. Капли кололи лоб, щеки, глаза…
С юных лет было усвоено: когда молишься, рассеянность – вот главный твой враг. Надо уметь сосредоточиться на молитве, отбросив все лишнее и суетное. Только тогда Господь услышит тебя.
Отчего же во время службы в Храме он часто об этом забывал?
Еще учась в университете, Константин прочел, что первые рабочие, которые трудились на конвейере Форда, сходили с ума от однообразия работы. И тогда, и сейчас поражала его эта история. И тогда, и сейчас он успокаивал себя тем, что Служение – это ведь не конвейер.
Служение и конвейер… Жутко становилось даже от того, что слова эти стоят рядом.
Даже сейчас, слушая тревожный дождь, он не стал бы себе признаваться в том, что превратил Служение в работу. Признание в этом означало бы осознание бессмысленности всего, что он делает. Бессмысленности жизни самой.
Но мысль об этом, робкая, неоформленная, залетела не в разум даже, а в душу, потрепыхалась там немножко, как бабочка, и упорхнула в черное, просторное небо, оставив лишь смутное ощущение неправильности жизни, с которым отец Константин даже не знал, что и делать.
Неожиданно на крыльцо вышел отец Тимофей.
Не боясь дождя, встал под струи, умыл руки, лицо, постоял, ловя ртом тугие капли.
Потом подошел к отцу Константину, обнял его, поцеловал трижды, ни слова не говоря, и возвратился в дом.
Константин еще постоял на крылечке, послушал дождь, посмотрел в небо и пошел к себе.
Отец Константин встал перед иконой и долго молился, благодаря Господа.
Уже совсем глубокой ночью вышел из комнаты и в темном коридоре столкнулся с Ариадной.
Ариадна была в ночной рубашке. Ахнула, смутилась, убежала…
Отец Константин посмотрел на нее и улыбнулся. И тотчас отругал себя за эту улыбку.
А Ариадна нырнула под одеяло и почувствовала, как дрожит всем своим телом.
Встала, надела свитер, но дрожь не унималась.
Лежала, старалась не думать ни о чем. Однако невозможное это для человека дело – ни о чем не думать.
И лезли в голову мысли неприятные: воспоминания о мужчинах, которые были рядом с ней в той, другой, словно бы и не ее, а все же ее жизни.
«Да и не были они никогда рядом! – злилась Ариадна непонятно на кого. – Поблизости были – не рядом. А рядом только мама до самого ее ухода… Да отец Тимофей. А больше – никого и никогда! И пусть! И не надо мне! Не надо!» – убеждала она себя, всеми силами души приманивая сон, который – наглец! – никак не хотел к ней идти. Заснуть бы, да не получается. И мысли в голову лезут совсем уж непотребные, и приятная, и одновременно отвратительная нега разливается по всему телу.
Захотелось встать, пойти на кухню, выпить воды. Но стало страшно: а вдруг его встретит?
И от самой этой мысли, от вопроса этого зазнобило снова.
Встала. Подошла к иконе. Стала молитвы читать. А потом вдруг само вырвалось:
– Не оставляй меня, Господи, пожалуйста. Пожалуйста, не оставляй меня!
Легла в постель. И мгновенно провалилась в сон.
Жители Забавино с трудом привыкали к тому, что есть Бог.
Например, никак не могли они представить, что, мол, есть Кто-то на небесах, Кто умеет следить за каждым человеком и перед Кем каждый должен держать ответ.
Один забавинец прямо так и спросил после службы:
– Как же это один Господь может за всеми уследить? Тут воспитательница в детском саду за всеми не присмотрит… А тут? Нас в Забавино-то сколько? А если в районе? А в области? А в Москве, говорят, миллионы живут. Миллионы! Как углядеть? А если, к примеру, весь мир взять? А? Ну, и как же Он справляется с такой ордой?
Отец Константин сказал, что Божий промысел человеку неведом и познать Божьи дела никому не дано.
А отец Тимофей пример привел.
– Вот скажи, – начал он. – Забавино есть такой город?
– Ну, есть, – ответил забавинец, удивляясь незначительности вопроса.
– И Москва, положим, есть?
– И Москва есть, – ухмыльнулся забавинец, понимая, что его подлавливают, но не очень понимая, как именно.
– И Забавино есть, и Москва есть. А вот забавинскому муравью ты это сможешь объяснить? Как муравью из Забавино растолковать, что где-то имеется Москва? Невозможное дело! Он же по-человечески думать не умеет, вот ты и бессилен. Получается, что и Москва есть, и Забавино существует, а муравью ты этого не втолкуешь никогда. Да что там! Ты муравью с окраины забавинской не объяснишь, где центр. Понимаешь, какое дело? И вот когда мы удивляемся промыслу Божьему, не понимая его, разве не такие же мы, точно муравьи малые?
И забавинец пошел размышлять о таинственной неясности жизни с Богом, о чем не думал до этого момента никогда. Мысли эти представлялись ему не только важными и даже в какой-то мере возвышающими его сходящую на нет личность, но и весьма интересными. Житель Забавино начинал осознавать: жизнь-то, оказывается, существует… То есть не просто некое неясное бытие по инерции, а вот именно – Жизнь с какими-то своими таинственными законами и закрученностями. Понять их до конца не представляется, разумеется, возможным, но предаваться размышлениям о них есть занятие полезное, нужное, и – да! да! да! – возвышающее личность, которая, может, и не до конца самого на нет сошла и вполне еще способна возродиться.
Было бы заблуждением утверждать, будто бы так рассуждали все жители города. Некоторые, например, вообще не понимали этого, как им казалось, нелепого занятия «рассуждать о жизни». Они привыкли к тому, что жизнь – это ветер, который несет тебя, неприятно задувая во все открытые части твоего существа, но тратить свои мозги на раздумья по этому поводу абсолютно бессмысленно, потому что так повелось издревле, а тут еще зарплаты не хватает, да и дети выросли, и надо их куда-то определять учиться…
Другие же приняли идею Бога сразу и накрепко. Словно она летала в воздухе всегда, незамеченная, а тут на нее указали, словно познакомили с ней. Так бывает, например, когда узнаешь нового человека, а он вдруг оказывается таким понятным и близким, что тебе начинает казаться, будто ты знал его всю свою жизнь, и ты уже не просто не понимаешь, как без него теперь жить, но тебе абсолютно неназойливо и спокойно представляется, будто вы жили вместе всегда.
Если с вопросом о Боге все было не очень понятно и мнения по этому поводу весьма разнились, то к тому, что в городе есть Храм, не все, разумеется, но очень многие люди привыкли легко и незамысловато. Мысль о том, что в человеке существует не только плоть, но и дух, который тоже требует, чтобы на него обратили внимание, прижилась быстро и естественно. Может, это произошло потому, что забавинцы поняли: они и раньше нет-нет да и волновались проблемами духа, только не знали, что эти проблемы имеют столь красивое название.
И прежде забавинцы догадывались, что даже в нынешнем мире не все вопросы решаются деньгами, только не знали до поры, что эти деньгами не решаемые проблемы называют так красиво и складно: проблемы духа.
А ведь и любили, и дружили, и детей воспитывали, и с престарелыми родителями ругались – мирились, и все это не просто давалось, бывало, незнамо что порождали эти человеческие связи, а вот побеседовать про это, с деньгами не связанное, было совсем не с кем. С друзьями – если кто сумел ими обзавестись вопреки суете жизни – неловко: у тех своих бед-забот хватает. С коллегами – тем более. В мэрию, понятно, с этим не пойдешь. Мэрия – она вот именно плотью забавинцев была занята, старалась облегчить этой человеческой плоти противостояние житейским бурям. Кроме того, всякий забавинец понимал: кроме организации забавинской жизни, было у мэрии очень много разных, не до конца, правда, ясных, но, очевидно, очень важных дел.
Каждый забавинец знал историю про то, как однажды местный житель встретил мэра, который шел стройку осматривать. Охрана попыталась его к главе города не подпустить, но Дорожный разрешил, быстро рассудив, что нынче такие времена, когда общение с народом приветствуется.
О многом хотел спросить забавинец большого начальника! И претензии думал высказать, и, конечно, совет дать, даже несколько, как надо городом управлять, чтобы все еще более правильно получалось.
Но, упершись взглядом в глаза Дорожного, забавинец с некоторым даже ужасом осознал: не знает он, как начать разговор. Ну, не было у него опыта общения с таким начальством, не понимал он: с мэром надо так же разговаривать, как со всеми, или же как-то по-другому.
Испуганный житель спросил по-привычному:
– Здрасте, Сергей Иванович, как дела?
Мэр посмотрел на забавинца подозрительно и ответил:
– Мои дела – жизнь города.