Контролирующий и, как казалось, недобрый взгляд священника Зинченко ощущал на себе постоянно. Семену казалось: этот мужик с крестом на груди следит за ним… Ощущение подчиненности другому человеку сын олигарха последний раз испытывал в школе. Было оно забытым, но оттого еще более неприятным и, главное – ненужным, лишним. К чему это: подчиняться кому бы то ни было на собственной свадьбе.
Поначалу все шло вполне себе ладно. Но Семен чувствовал, как черное чувство недовольства и обиды постепенно и неотвратимо закипает в нем. Ну, не обладал он спокойствием ощущать чужой взгляд, как приказ для течения собственной жизни; ну, не мог он существовать в границах, которые кто-то другой ему навязывает, пусть и молча, но однозначно.
Семен Альбертович Зинченко имел понимание, которое уже превратилось в привычку: деньги платятся, в сущности, только за то, чтобы иметь право ощущать себя хозяином – в ресторане, в самолете, в зале кинотеатра… Да где угодно, если заплачено. И он искренне не понимал, почему должен отказываться от этой привычки в одной отдельно взятой церкви. Ведь уплачено же!
И когда уже в самом конце обряда надо было трижды обойти вокруг алтаря, Семен что-то шепнул Клавдии, та удивленно посмотрела на него и вдруг… оседлала Семена, словно лошадь.
– Эгей! – закричала она, радуясь, что ее длинный голос наконец-то вырвался на свободу. – О-го-го!
Семен ржал, изображая лошадь и цокая языком, носился вкруг алтаря.
Гости и охрана подобострастно хихикали.
Среди этого безумия раздался спокойный и даже как будто тихий голос отца Константина:
– Пошли вон!
Тишина рухнула на Храм и накрыла его.
Клавдия сползла со спины Семена и, нелепо растопырив ноги, села на каменный пол церкви.
Охранники подлетели, помогли подняться.
– Пошли вон! – устало повторил отец Константин.
– Что? – взревел Семен. – Что сказал?
Отец Константин говорил спокойно и без раздражения. Его слова тихо и робко летели по Храму, но долетали до всех:
– Главное, что необходимо для совершения таинства венчания, – вера в Господа Нашего Иисуса Христа. Нет в вас этой веры – глумление одно и пошлость. Пошли вон из Храма, бесстыжие! Жаль мне вас… Ибо сказано: «Кто будет веровать и креститься, спасен будет; а кто не будет веровать, осужден будет».
Вот это вот «жаль вас» окончательно взбесило Семена. Он даже словно протрезвел в момент. Глаза его налились кровью, кулаки сжались.
– Чего сказал? – взревел он. – Ты чего сказал, поп? Я отцу скажу – от тебя тут мокрого места не останется, понял? И Бог Твой тебя не защитит.
– Мы же заплатили за все, заплатили! – закудахтала Клавдия, взмахивая своими длинными руками, как крыльями. – Заплатили – значит, будьте любезны. Правильно я говорю, Сенечка? Нечего тут свои порядки наводить. Раз деньги дадены, то будьте любезны, правильно, Сенечка?
В тишину Храма хозяином вошел спокойный голос отца Тимофея:
– Заберите ваши деньги.
Отец Тимофей не вошел, а словно возник в Храме, не появившись, словно бы проявившись.
Он стоял, тихо улыбаясь, и протягивал конверт.
Семен схватил деньги, бросив: «Пересчитай!», сунул конверт кому-то из охранников и опрометью вылетел из Храма.
Двери Храма остались открытыми, и солнце, словно карауля на входе, радостно влетело в церковь, осветив иконы, отчего те заиграли красками и словно заулыбались.
– Вы еще моего отца не знаете! Вы узнаете! – кричал Семен, залезая в машину. – Никто вам не поможет! Не спасет никто! Попы чертовы! Кранты вам! Окончательные кранты!
Отец Константин глядел вслед уезжающим машинам.
– Как же так? – спрашивал он непонятно у кого. – Как же может быть такое? Как же люди могут так вести себя в Храме?
Руки его дрожали. Затуманенные от слез глаза искали отца Тимофея.
Настоятель сидел на церковной скамеечке и пытался рукой накрыть залетевший в Храм солнечный зайчик, но зайчик, словно живой, ускакивал от него.
Отец Константин присел рядом.
Два священника сидели и молча смотрели на иконы. Солнце носилось по ним, оживляя и без того бессмертные Лики.
– Это же люди… Как же? Это же люди, – причитал отец Константин и снова замолкал. – Как же можно так в Храме… Ведь не заставлял никто их сюда идти, ведь сами… Как же не боятся осквернять Храм… Не боятся… Ничего не боятся…
Отец Тимофей неожиданно спросил:
– Иоанн Крестьянкин, умнейший старец, как говорил? – И сам же ответил на свой вопрос: – Наша жизнь, говорил он, должна быть похожа на торт «Наполеон». Тесто – крем, тесто – крем. А сверху – пудра. Если из одного теста, то невкусно будет. Если из одного крема, то слишком приторно. Тесто – это наши труды, наши мирские попечения: если наша жизнь будет только из них состоять, то станет она пресной, несладкой, невкусной. Крем – это молитвы наши, если они будут с утра до вечера, то это тоже неправильно. Наши труды должны переплетаться с молитвами…
Отец Константин слушал внимательно, пытаясь понять, к чему настоятель ведет. Словно ребенок, которого опытный взрослый хочет провести по лабиринту к важной цели, отец Константин приготовил свой слух, душу, разум, ожидая услышать главное.
Но его не последовало. Отец Тимофей оборвал рассказ и замолчал.
– А что же такое пудра? – по-детски нетерпеливо спросил отец Константин.
– А пудра – это смирение, – улыбнувшись, ответил отец Тимофей. – Потому что если труды и молитвы будут без смирения, то тогда… Помнишь ли, как говорили оптинские старцы: «Есть смирение – все есть, а нет смирения – ничего нет».
Отец Константин знал, разумеется, что смирение есть высшая добродетель, равно как гордыня – главный грех. «Гордыня есть грех почвенный, – повторял ему не раз отец Петр. – Из него все остальные грехи и произрастают».
Все так. Все понятно. Но как же смириться с таким поведением людей? Как смириться с тем, что такие вот проживают в мире, сея вокруг себя бесовское, черное? И как достучаться до них, докричаться? Возможно ли?
И как теперь будет мстить отец-олигарх? Он же ведь явно человек неверующий, а значит, мстительный. И до чего дойдет месть его? Он ведь все может. Все. В голову взбредет – и Храм закроет. Но нет, этого Господь точно не допустит.
Отец Константин перекрестился и посмотрел на отца Тимофея, словно ища ответ на незаданный вопрос.
Настоятель продолжал играть с солнечным зайчиком. Казалось, солнечный гость смирился со своим положением и теперь послушно прыгал между сухими ладонями старика.
– А как же теперь?.. – начал неуверенно отец Константин. – Теперь-то что будет? Этот Зинченко – он ведь страшный человек. Он ведь…
Отец Тимофей поднялся, давая понять, что разговор окончен.
Сверху вниз он посмотрел на сидящего отца Константина, произнес тихо:
– Хорошую притчу отец Иоанн Крестьянкин рассказывал, правда?
И вышел из Храма в яркий солнечный день. И свет словно поглотил его в себя, растворил.
Теперь каждый день отец Константин ждал приезда грозного олигарха. И понимал, разумеется, что Воля Божья на все, а страх все одно никуда не уходил.
А тут еще старая хворь вновь начала нагло напоминать о себе. Константин старался напоминаний этих не замечать, но хворь все наглела, бесстыжая; все стучала то в сердце, то в желудок; меняла картину мира, портила ее…
Молитва помогала, конечно. Молитва всегда помогает. Но Веление Божие было таково, что не исчезала болезнь. И страх того неясного, но ужасного, что сделает Зинченко, тоже не пропадал никак, а наоборот, все приближался и разрастался при приближении. И все это перемешивалось в душе Константина, копилось черным грузом, который придавливал к земле, не давал голову поднять, затуманивал взгляд.
Альберт Семенович Зинченко приехал где-то через неделю после неудачного венчания своего сына.
Как раз закончилась служба. Храм был пуст.
Отец Константин увидел кортеж автомобилей и тотчас все не то чтобы понял – почувствовал. Ощущение беды, казалось, появилось даже чуть раньше, чем машины остановились.
Отец Константин испугался сильно, бросился к настоятелю, рядом встал, плечом прижавшись.
Так они и стояли – два священника у алтаря в ожидании олигарха.
Зинченко вышел из машины. Жестом остановил охрану, которая было бросилась за ним. Один направился к Храму.
К Храму подходил невысокий седой мужчина, в глазах которого навсегда застыла усталость. Он смотрел на мир как человек, знающий, что окружающая его действительность может одарить его лишь одним: чьей-нибудь очередной просьбой. Ни радостей, ни удивлений, ни открытий не ждал Зинченко от снующей вокруг него жизни. Глаза его были тусклы и не любопытны; губы плотно сжаты – могло даже показаться, что этот человек разучился улыбаться навсегда.
Зинченко вошел в церковь и по привычке закрыл за собой дверь.
Серая мгла рухнула и мгновенно распространилась по всему Храму.
Зинченко посмотрел на священников, попробовал виновато улыбнуться, но губы словно приклеились друг к другу: улыбки не получилось.
Зинченко снова раскрыл дверь, и солнечный свет словно стер мглу, как ластиком.
Было видно, что олигарху непривычно находиться в Храме, и чувствовал он себя непривычно – неуютно то есть.
Подошел к священникам, все еще не теряя надежды улыбнуться им. Пожал руку каждому, представился, произнес виновато:
– Или вам надо целовать руки? Извините, не знаю порядков.
Отец Тимофей и отец Константин стояли молча, плечом к плечу, словно защитники некоего важного форпоста.
Зинченко мялся, не понимая, что делать дальше.
– Поговорить бы надо, – уверенно произнес Зинченко знакомые слова, которые говорил не раз в самых различных ситуациях, и потому от произнесения их он немного успокоился. – Здесь неудобно. Где бы можно?
Оба батюшки молча отправились в дом. Они чувствовали, что от Зинченко исходит сила, происхождение которой было неясно, но ощущалась она жестко и конкретно. Этому человеку нельзя было возражать. Не из страха, а вот именно из-за силы этой – мощной и таинственной.