Сидели на кухне.
Только сели, вошел охранник, поставил на стол бутылку коньяка.
Отец Константин встал, молча поставил на стол одну рюмку.
Отец Тимофей, ни слова не говоря, поднялся, принес еще две рюмки и нарезанный сыр.
– Вы меня впервые видите, а уже не любите, – вздохнул Зинченко. Помолчал и добавил: – Понимаю.
Открыл бутылку, разлил по рюмкам, поднял свою.
Священники поднялись. Молча, одними губами, прочитали молитву.
Сели. Взяли рюмки.
Зинченко буркнул:
– За знакомство!
Чокнулись. Выпили. Молчали. Тишина висела в воздухе, как тугой шар, готовый вот-вот лопнуть.
Зинченко еще налил.
Отец Тимофей выпил не чокаясь, улыбнулся:
– Режьте сразу.
– Что резать? – не понял Зинченко.
– Что пришли резать – то и режьте, – не переставая улыбаться, сказал отец Тимофей.
Отец Константин смотрел на настоятеля удивленно. Страх, вольготно поселившийся в его душе, не высушил даже коньяк. Константин не мог понять спокойствия настоятеля, оно и удивляло, и раздражало его, как удивляет и раздражает любая человеческая самостоятельность.
Зинченко выпил еще рюмку и впервые улыбнулся. Улыбка у него получилась беспомощная и какая-то чужая – словно не ему принадлежавшая.
Олигарх вздохнул:
– Мне доложили… – Он закашлялся и поправился: – В смысле, рассказали про сына… Ну, про то, как он вел себя тут у вас… Он еще до меня не доехал, а я уже все знал… У меня информация хорошо поставлена. Потому что в наше время информация – это оружие, понимаете?..
– Конечно, – зачем-то поддакнул отец Константин. – Информация – оно конечно…
Зинченко посмотрел на него удивленно и продолжил:
– Вы меня, в общем, простите за сына. – Он еще налил, выпил и неожиданно обратился к священникам: – Мужики, простите, правда. Ума не приложу, как он таким вырос. Ей-богу… Простите… Наверное, времени на него мало тратил… Не знаю. Мать его родами умерла… Я, как деньги появились, роддом в Забавино построил по последнему слову медицинской науки и техники, как говорится… Ну, чтобы не было больше таких случаев… Не важно. Вроде все давал ему… Ну, Сеньке, сыну, то есть… Еще вот в честь отца своего его назвал, черт возьми… Извините… Не важно… Я Сеньке не отказывал никогда ни в чем… Жалел, понимаете? Без матери все-таки рос… Я вот не женился, хотя желающих…Не важно… Все боялся: сын решит, что я мать его предаю… Не, ну, всякое было, конечно, я, простите, не святой… Вот. Но не женился… И вот. А он так безобразничал в Храме… Стыдно… Вы простите… Ну, простите… Он вообще-то парень неплохой, Сенька… Добрый.
В прошлом году человека из реки вынул. Тот тонул, а Сенька вытащил. Чуть сам не утоп… И Клавка у него тоже неплохая. Дурная, конечно… Так в Забавино откуда других взять? Но добрая. Статная еще. Вы же видели? Вот. И так они вели себя непотребно. Извините меня. И сына тоже. Нашло что-то… Чушь какая-то… Он приедет еще извиняться. Но я решил сначала сам.
Медленная, ленивая тишина робко попробовала просочиться к людям, но отец Константин не позволил – сказал резко:
– Пороть надо было. Детей обязательно надо пороть. Без этого никак.
– Теперь уж поздно, – вздохнул отец Тимофей. – Теперь разговаривать надо. А как еще с взрослыми детьми быть? Разговаривать и молиться. Молиться вы не приучены. Остается разговор. Ибо сказано: «Если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плодов». Так и слова отцовские должны упасть в душу сына и мыслями благими прорасти.
– Где сказано? – не понял Зинченко.
– В Евангелии от Иоанна, – хором ответили священники.
– Хорошо сказано, красиво, образно, – серьезно сказал олигарх.
Альберт Семенович Зинченко привык доверять только себе – советов ничьих слушать не любил. В общении с людьми предпочитал отдавать распоряжения, и следить, чтобы выполнялись быстро и правильно; если медленно делалось и неверно – наказывал, никогда не выслушивая оправданий и объяснений.
Сейчас Зинченко с трудом заставлял себя слушать людей, которые имели смелость учить его. И из-за всех сил старался не раздражаться на их слова.
Однако увидев, что отец Константин хочет еще что-то добавить, Зинченко поспешно заговорил сам:
– И еще. В общем… деньги хотел на Храм дать. Вам же, наверное, денег не хватает? В Забавино вообще всем денег не хватает. Как и во всей стране…
Гневно посмотрел на олигарха отец Константин и произнес тихо, словно сквозь зубы:
– Откупиться хотите за безобразие сына?
– Зачем вы так? – Зинченко еще налил и еще выпил. – Как в таких делах откупиться? Что вы?.. При чем тут?.. Я давно хотел… Как узнал, что Храм заработал – хотел. Храм в городе – это хорошо. Правильно. Должно же в городе святое место быть. Обязательно. Просто как-то все времени не хватало. – Зинченко замолчал, будто пытаясь ухватить какую-то важную мысль, снующую в голове. – Отчего-то времени в жизни на самое главное всегда и не хватает. Вроде и не трачу его зря. Вроде на полезное расходую. А на самое главное не хватает. Почему так?
Отец Тимофей встал, прошелся по кухне, выпил воды из чайника.
– Денег мы у вас не возьмем, – сказал спокойно, без агрессии, тихо. – А вот если поможете звонницу нашу восстановить – спасибо. Она развалилась вся и колоколов нету. А Храм без колоколов – немой.
Зинченко слушал внимательно, а как только отец Тимофей с просьбой закончил, тут же схватил мобильный телефон. Уцепился в него, как в спасение. Нажал какую-то кнопку. И через мгновение, как в сказке, появился помощник.
Так же как и везде, люди в Забавино не любили решать проблемы, а потому их особо и не решали. Но так же, как и везде, люди в Забавино любили деньги, и потому именно и только деньги являлись в городе единственным способом решить любую задачу: от лечения болезни до строительства колокольни.
Машины со стройматериалами приехали на следующий день.
Работа по восстановлению звонницы пошла столь стремительно, что могло показаться, будто она все это время стояла где-то на обочине жизни и все ожидала, чтобы ее начали.
Раскосые, азиатского вида люди бегали быстро, и, что казалось совсем уж удивительно – осмысленно. Люди не делали вид – они работали.
Командовал ими сын олигарха, Семен. Он был резок, груб, разговаривал матом, но именно он организовал работу так, что ее результаты были заметны вечером каждого дня.
Семен не нашел в себе сил попросить прощения у священников. Всем своим видом он показывал, что тот хамский человек, которого выгнали из Храма, был как бы и не он вовсе. Семен руководил строителями, делал важное и нужное дело. В этом и было его прощение.
Старший Зинченко наведывался пару раз. Не столько для осуществления контроля, просто тянуло его почему-то к этим священникам.
Зинченко принадлежал к тем забавинцам, которые не то чтобы совсем не верили в Бога, но просто не имели Его в виду. В этом смысле во взглядах олигарха ничего не изменилось, но почему-то он отчет-либо понимал: так, как здесь – в Храме или на реставрации звонницы, или на кухне священников – жизнь нигде больше не ощущается.
Если бы кто-то, кому он обязан отвечать – что, конечно, практически невозможно себе представить – спросил Альберта Семеновича: «А как именно конкретно ощущается здесь жизнь?» – он бы не умел ответить. Может, конечно, что-нибудь и наговорил, но конкретного ответа не было у Зинченко.
А было вот именно ощущение. То самое, необъяснимое и загадочное, что дороже самых продуманных выводов; то самое, что движет жизнь и наполняет ее не только очевидным смыслом, но и радостью – совсем не очевидной, но раскрашивающей существование людей.
Через полгода привезли колокола.
Отец Константин все маялся, где найти звонаря. Даже в областной центр ездил – просить, чтобы прислали человека, умеющего звонить в колокола, потому это искусство, которому надо учиться отдельно.
А отец Тимофей ходил и улыбался. Он ведал каким-то внутренним душевным знанием, что станет звонарем тот самый Сергей, который первым пришел в Храм, а потом стал рисовать небо, что поменяет он свой молокозавод на ремесло звонаря и будет подниматься поближе к родному, близкому ему небу и звонить умело и правильно тем именно звоном, который потребен. На то Воля Божья и Чудо Божье, как он всему этому выучится в короткий срок, но, если что должно произойти, то непременно и случится и иначе быть и не может.
А звонница залечивала свои раны и вставала постепенно в естественной своей красоте, как вылечившийся человек, который вышел из болезни на простор жизни и украсил собой этот простор, заняв лишь ему одному принадлежащее место.
Глава восьмаяУход
Серое, болезненное утро опустилось на Забавино и привычно придавило город. Люди двигались по грязным забавинским улицам, опустив головы, словно надеясь протаранить макушками серость наступающего на них дня. Небо не интересовало людей. Они смотрели под ноги, тараня головами наступающую, непроглядную жизнь.
Автобусы втягивали в себя пассажиров, словно пылесос – пыль, после чего, вздохнув, медленно трогались, вздрагивая на колдобинах, а через несколько километров выплевывали из себя навсегда опечаленных жизнью забавинцев и втягивали новую пыль. Люди и автобусы так давно знали друг друга, что стали похожи; и те и другие уныло делали свою работу: двигались по кругу одним и тем же маршрутом.
Константин сидел на скамеечке за церковной оградой в ожидании доктора. Он был убежден, что врач ему не поможет, но не смел нарушать навсегда заведенный порядок.
Константин предчувствовал конец. Уверял себя как мог, что ему страх диктует, а не душа, а значит, это не предчувствия никакие, а просто – ужас ухода из этого мира.
«У Господа мертвых нет, – снова и снова убеждал себя священник. – Чего ж мне бояться? Чего? Что это за безбожный, непозволительный страх рождается во мне? Как я могу ужасаться смерти, будто в Бога не верую и в бессмертие души?»