Кто это, Володя не знал. Какой-то толстый мужик с жирным затылком и массивной спиной, который лежал на его жене и пыхтел, как паровоз. Сосновский отчетливо видел бесстыдно раскинутые в стороны ноги Алены, голые груди, свисающие по бокам, длинные рыжие пряди на грязном ковре…
Он стоял и смотрел как бы со стороны на эту вульгарную, отвратительную картину, не понимая, как можно так уродливо, так некрасиво заниматься любовью – хотя конечно же это была не любовь.
Услышав звук, мужик остановился, обернулся к двери. Володя увидел простецкое круглое лицо, телячий испуг в круглых, тупых глазах. Чем-то этот мужик неуловимо напомнил ему Патюка. Может быть, он просто был похож на него внешне – туповатого вида блондин с жирной физиономией, достаточно наглый для того, чтобы удовлетворять свою грязную, скотскую похоть с чужой женой.
Вскочив, мужик вдруг заметался по комнате, подбирая свою одежду, разбросанную вокруг. Затем пулей вылетел в раскрытую дверь. Он был не только вульгарным, но и трусливым. Володе вдруг захотелось расхохотаться.
Алена завизжала. Натянула на себя халат, разразилась рыданиями, затем полилась истошная, бессвязная брань.
Не обращая на нее никакого внимания и не говоря ни единого слова, Володя прошел в спальню, достал с полки шкафа старинный чемодан, обитый тонкой свиной кожей с позолоченным тиснением – с этим чемоданом Володя приехал в Одессу. Раскрыв его, он принялся собирать все свои вещи.
Алена стояла за его спиной. Она кричала и плакала. То поливала площадной бранью, обвиняя во всем, то умоляла не уходить. Странно, но Володя почти физически не слышал ни одного произносимого ею слова. И если бы его попросили пересказать ее речь, он ни за что не смог бы повторить.
Наконец вещи были собраны. Свои рукописи Володя сложил в отдельную папку. Взял пишущую машинку со стола. Ключи оставил в прихожей, на столике рядом с вешалкой. И перешагнул порог, точно зная, что в эту квартиру больше не вернется. Никогда. Странное дело, но в первые минуты, шагая по темным ночным улицам под порывами ледяного ветра, Сосновский чувствовал только острое чувство облегчения. Такое острое, что от него хотелось плакать.
Володя переночевал в редакции, взяв ключ у ночного сторожа. Как главный редактор он мог находиться в помещении редакции хоть круглосуточно, но на следующее утро Сосновский пошел в Каретный переулок. К счастью, квартира, в которой он жил раньше, была свободна. Володя снял ее и в тот же вечер перенес из редакции все свои вещи. У него было такое чувство, словно он вернулся домой…
Девушка из типографии удивленно вскинула глаза на Володю, облегченно вздохнув в тот момент, когда редактор Сосновский протянул ей последнюю, внесенную красным карандашом правку. Обычно правка гранок перед сдачей номера в типографию была долгим процессом. Вооружившись красным редакторским карандашом, Володя «строил из себя Хейфеца» – как он сам называл этот процесс. Он тщательно правил чужие материалы, менял их местами, снимал с печати и делал прочие серьезные вещи, которые так ненавидели все репортеры мира, особенно молодые. Сам Володя получал от этого процесса газетной инквизиции истинное удовольствие, поступая с чужими материалами так, как когда-то поступали с его статьями. Его опьяняла власть. Но в газете большевиков не находилось репортера, который поступил бы с ним так, как когда-то поступал он сам: в те моменты, когда, врываясь в кабинет к Хейфецу, говорил, что все эти редакторские правки всего лишь мелочность, злобность и самодурство.
Но в тот день Володя справился с газетным процессом не удивление быстро. Он немного сократил основные статьи, урезал новости, расширил сводку с партийного съезда и поступил невероятно мягко со статьей одного репортера, которую, в нормальном состоянии, порезал бы на треть. Все это он сделал со всеми газетными полосами очень быстро, в течение часа, и отослал девушку из типографии обратно на рабочее место.
Затем, тяжело вздохнув, поднялся из-за стола, собрал в кожаную папку необходимые документы и так застыл, печально глядя перед собой. Сосновскому было страшно.
Страшно ему было достаточно долго, еще с ночи, когда, промучившись до рассвета, он принял непоколебимое, ну просто нерушимое решение. Он решил поступить так, как требовала его совесть. И заодно покрыть себя нестерпимым позором. Володя решил развестись. Для бывшего князя Сосновского поступить так, пусть даже с неверной женой, означало несмываемый позор.
В среде, из которой вышел Володя, в которой так долго и счастливо жили его родители, разводов не существовало. Развод бросал на весь род грязное, позорное пятно. Он словно подчеркивал несостоятельность мужчины, который не справился с грузом взятых на себя обязательств и позорно капитулировал. Это было мерзко, унизительно, словно подчеркивало ущербность. Разведенных людей не принимали в приличном обществе. Они становились изгоями. И Володя не сомневался, что родители переворачиваются в гробах от его решения.
Все изменилось с приходом большевиков. На какой-то период брак перестал быть таинством, мгновенно потеряв свою значимость. Новая мораль допускала между мужчиной и женщиной такие отношения, которые прежде были абсолютно невозможны без брака – к примеру, совместное сожительство.
Но очень скоро большевики осознали свою ошибку, поняв, что чем больше независимым становится человек, тем сложнее им управлять. И превратили брак еще в один рычаг управления, придав ему несколько другую, уже не моральную, а социально-политическую окраску. Вновь принялись осуждаться разводы, и большевики делали все для того, чтобы уменьшить количество разведенных в своих рядах. Развестись означало вызвать огонь на себя. Но, несмотря на это, Володя собирался поступить именно таким образом.
Дверь его кабинета распахнулась, и Сосновский увидел на пороге человека, которого ожидал увидеть в этот день меньше всего. Но, тем не менее, был безмерно рад. Это был его друг Павел Дыбенко, один из самых больших людей не только в Одессе, но и во всей УССР.
В Одессе располагалась важная воинская часть – Управление 6-го стрелкового корпуса Украинского военного округа Вооруженных сил Украины и Крыма. И командиром корпуса был назначен Павел Ефимович Дыбенко. Володя пришел к нему брать интервью – это было необходимо для парадного выпуска газеты, посвященного одному из майских праздников. Они разговорились, затем продолжили общение. И с тех пор их связывала достаточно крепкая дружба.
Павел Дыбенко был старше Сосновского. Опытный командир, он прошел все фронты гражданской войны, но ничем не напоминал подлеца Патюка. В глазах Володи Дыбенко был похож на настоящего офицера царской гвардии. Он чем-то напоминал его старшего брата. В нем была воинская доблесть, честь, достоинство и все те редкие качества, большинство из которых в новом времени были утрачены. Несмотря на то что Дыбенко не умел наушничать и доносить, он сделал блестящую карьеру, став одним из первых людей в городе. Но то, что он стал очень большим начальником, ничуть не испортило его.
Дыбенко не зазнался, не испортился, поэтому его любили и ценили не только начальство, но и подчиненные. С Володей же его связывала некая общность взглядов, какая-то тонкость натуры, в общем-то удивительная для военного.
– Откуда ты? – Сосновский не поверил своим глазам – вот уже много дней его друга не было в городе, и он знал, что в области происходит что-то серьезное.
– Отовсюду. Из Херсонщины, – Дыбенко неопределенно махнул рукой. Володя знал, что в области вспыхивают жестокие крестьянские бунты, но об этом нельзя было говорить. – Вот, приехал только и сразу к тебе, – выдохнул. – Да ты, я вижу, уходишь? Начальство вызвало на ковер?
– Если бы… – Володя заметно помрачнел, – нет. С начальством как раз все в порядке. Тут такое дело… Ты на машине? Подбросишь до суда?
– Куда? – Дыбенко не поверил своим ушам.
– Или до загса, я не знаю… – Володя сник. – В загс правильнее, наверное, будет, – начал он. – Я, видишь ли, с женой… С бывшей женой решил развестись…
– Так, – лицо Дыбенко вдруг стало невероятно серьезным. – Из дома, как я понимаю, ты ушел? Есть где жить?
– Ушел, – вздыхая, кивнул Володя, – я теперь в Каретном переулке живу. Старую свою квартиру снял.
– Ясно, – четко, по-военному отрезал Дыбенко. – Значит так, сейчас мы едем к тебе домой и говорим. С работы уйдешь – не проблема. Один день можно. Надо говорить.
– Да не о чем разговаривать! – Володя только рукой махнул горестно. – Я уже все решил.
– Я сказал едем! – Дыбенко был настроен решительно. – И коньяк хороший возьмем!
Сосновский попытался было протестовать, но друг выдворил его из кабинета…
Позже, уютно устроившись за столом под большим матерчатым абажуром, Володя рассказывал свою историю.
– И я решил… В общем, так, – совсем поникнув, Сосновский допил коньяк, который действительно оказался очень хорошим.
– А теперь слушай меня и слушай очень внимательно, – нахмурился Дыбенко. – Ты мой друг, и я не дам тебе засунуть голову в петлю. А это именно то, что ты делаешь.
– Я не понимаю… – начал было Володя, но Дыбенко резко его оборвал:
– Все ты прекрасно понимаешь! Знаешь, что будет после того, как станет известно о твоем решении?
– К начальству вызовут?
– И это тоже. Но сначала назначат комиссию по «чистке». Ты понимаешь, что это такое?
Володя побледнел. «Чистка» была ужасающим явлением. Он только один раз присутствовал на заседании подобной комиссии, но этого ему хватило на всю жизнь. С 1921 года большевистской партией проводились «чистки» во всех учреждениях. Это означало, что на свет божий извлекалась вся подноготная человека – его происхождение, происхождение его родителей, чем его родители занимались до революции, где он сам был во время революции, когда вступил в партию большевиков или почему не вступил, симпатии к царскому режиму… Воевал ли на фронте, словом – все поступки, подозрения, доносы, все самое мерзкое, сомнительное или наоборот – неопределенное, извлекалось на свет… Человек, которого «чистили», всегда снимался с занимаемой должности.