Однако многие восприняли это как намек на то, что Михаил Няга тесно связан с криминальным миром Одессы и оброс в этом мире серьезными связями.
Существует мнение, что этот человек сидел в Кишиневском тюремном замке по уголовной статье, там свел знакомство с Котовским как уголовник, и уже тогда получил авторитет».
На этом записка заканчивалась. Сердце не подвело Таню. Мишка Няга был совсем не тот, за кого себя выдавал! Туча был прав!
Закрыв глаза, Таня погрузилась в поток собственных мыслей. Гостиная, журналы, ее любовник, склонившийся над журналом или книгой…
Он читал совсем не так, как читают люди, едва научившиеся грамоте, неуверенно водя пальцами по строкам. Он читал уверенно, наслаждаясь мыслями. Время от времени по его лицу пробегала легкая улыбка, а глаза приобретали задумчивое, осмысленное выражение. Мог ли так читать цыган, которого научил священник? Нет. Таня вздрогнула от этого неожиданного открытия.
Этот человек не был цыганом! Он был совсем другим. Почему он маскировался так под чужую жизнь, зачем он это делал?
Второй важный момент – мальчишка Рыжак, самое доверенное лицо Мишки Няги! Тот не был цыганом! А мог ли он взять к себе в приближенные человека другой крови и так ему доверять? Таня никогда о таком не слышала.
Одесса всегда была многонациональным городом. Здесь существовали бок о бок люди разных взглядов, национальностей и религий. И Таня точно так же, как и все жители, знала, что есть народы, которым очень свойственна кастовость, поддержка только своих. Такими были кавказцы, азиаты и цыгане. Эти народы выживали, держась друг за друга, и никогда не доверяли чужим.
Таня вспомнила свою подругу с Молдаванки Ирку. Однажды эта девушка, в попытках вырваться с Дерибасовской, со дна, стала жить со старым узбеком, держащим забегаловку для босяков в районе Привоза. Это был старый сгорбленный скупердяй, без двух пальцев на левой руке, в свои 52 года выглядящий на все 70. Он варил очень вкусный плов, но бизнес его шел все хуже и хуже, он разорялся все больше и больше, и от этого просто зверел. А все потому, что он был обременен просто невероятным количеством всевозможных родственников и друзей. Он неделями пропадал в селе, празднуя крестины четырехюродных внучатых братьев троюродной тети, плавно переходящие в похороны престарелого дедушки по линии троюродной тети второй отцовской жены. Бесконечная толпа злых людей наполняла его дом, и каждый самый дальний родственник был важнее бедной Иры, которая не смела даже повысить на него голос.
Он хвалился своей добротой на каждом углу, но заставлял несчастную девочку в мороз торговать лепешками на заснеженном перекрестке, так и не купив ей обещанные сапоги. Когда же у старого сапога отвалилась подошва, он посоветовал ей подложить старые газеты.
Племянникам троюродной тети, родственникам четырехюродного брата и десятерым внучатым братьям по линии двоюродного второго дедушки он накрывал роскошный стол, за который никогда не приглашал эту девочку, говоря, что готовит еду только для родных. Когда она попала в больницу, он даже не пришел ее навестить, потому что к нему приехали племянники дяди из соседнего аула, и надо было проводить время с ними. На день рождения Ирки, о котором он совершенно забыл, он уехал в село на неделю отмечать очередные крестины – именины – поминки. Но при этом он не забывал измываться над ней в постели, доводя до физического истощения мелочными замечаниями, придирками и диким сексуальным аппетитом, который отбирал у несчастной заложницы мнимого светлого будущего последние силы.
В конце концов она сбежала от него, прихватив свой нехитрый скарб. И долго еще старый узбек проклинал эту Иру на всех углах, по пятницам осыпая особыми проклятиями на ступеньках мечети, с яростью потрясая старой сучковатой палкой, которой не раз прохаживался по ее спине. Таня помнила, как утешали несчастную всем двором и как говорили о том, что народы с кастовостью всегда опасны для окружающих и особенно для женщин-одесситок, которые привыкли к уважению и свободе.
И вот цыган приблизил к себе украинца Рыжака? Ну нет, этого просто быть не могло! Означало только одно – национальность этого человека была такой же мнимой, как и украденное им имя.
И, наконец, лошадка. Тонкая статуэтка, оценить которую мог только человек с художественным вкусом. Эта лошадка была воспоминанием, она много значила для него. Могло ли быть таким воспоминание цыгана?
Он лгал. Лгал во всем – от национальности до имени. Тане вполне понятна была позиция Котовского, который приблизил к себе этого человека ради памяти покойного друга. Но кого именно он приблизил?
Погруженная в свои мысли, Таня вздрогнула от громких голосов, которые привлекли ее внимание.
– Цветочки! Кому цветы…
По Горсаду семенила старуха с большой корзиной ярких желтых цветов – они всегда появлялись в Одессе летом, но Таня не знала их названия. Это была та самая старуха, которая на военном параде называла Котовского по имени, Гришенькой!
Не веря в свою удачу, Таня помчалась к ней, на ходу впихнув в сумочку конверт с запиской на гербовой бумаге, оставившей такой страшный след в ее душе.
Час спустя они сидели в кабачке на углу Преображенской и Греческой. Старуха жадно ела пирожки с мясом, а Таня все подливала ей пиво.
– Он видеть меня не захотел! – На глаза старухи наворачивались слезы. – И это он, мой Гришенька! Я же вынянчила его как родного!
– Вы были его няней? Когда? – допрашивала Таня.
– Я была старой няней, служила поначалу в усадьбе купца Бершадова, деточек его нянчила, в Кишиневе. А потом уж в Одессу переехала, – шамкала с набитым ртом старуха.
– Няня в семье купца Бершадова… – запоминала Таня, – а Гришеньку нянчила когда?
– Так потом и Гришеньку нянчила, – вздыхала старуха, – характерный он был… Ох, какой характерный! Ни одного такого ребенка у меня не было! А этот такой. Все по нему должно было быть сделано. Вот как скажет – и все тут! И лошадей страсть как любил! Все дети как дети, а этот без лошадей жить не мог. Гнедок у него был.
– Гнедок? – не поняла Таня.
– Жеребенок народился, хорошенький такой. Так он сам не ел, а ему таскал со стола сахарные пряники, Гришенька мой… – вздыхала старуха.
– А когда же вы расстались с Гришенькой? – Таня все еще не могла ухватить хронологию событий, мысли старухи перескакивали с одного на другое, и она все не могла в них разобраться.
– Мне плохо в Одессе жить, торговать приходится, – вздыхала старуха, – а в Кишинев не вернуться уже, да и денег нет…
– Когда вы ушли от купца Бершадова и стали нянчить Котовского? – Таня спросила в лоб.
– Убили купца Бершадова и всю его семью, – сказала старуха, – только прислуга и выжила. Прислугу они не тронули, аспиды… Как земля только таких носит… Купца, и деток его, и лошадей… всех… конюшню спалили… страшная ночь… – Старуха начала плакать.
Таня не выдержала. Она бросилась на улицу, нашла газетный киоск, купила газету, на передовице которой красовалась фотография Котовского.
– Это он, Гришенька? – Таня ткнула в фотографию пальцем. Старуха вскинула на нее непонимающие глаза.
Глава 23
Поезд полз медленно, но в этот раз не останавливался возле каждого столба. Все было совсем не так, как в военные годы. В вагоне было не много людей. Таня заняла место у окна. Прислонившись разгоряченным лбом к прохладному стеклу, она обдумывала рассказ няни.
Страшная тайна, услышанная от нее, обжигала ей грудь. И у Тани мучительно ныло сердце. Что делать с этой тайной, она не знала, так же, как пока не до конца понимала ее смысл. Но остановиться на полпути она не могла.
Сразу после разговора с няней Таня забежала домой, взяла как можно больше денег и кое-какие драгоценности, оставила коротенькую записку Оксане и помчалась на вокзал. На вокзале Таня купила билет на ближайший поезд до Кишинева. Он отходил через два часа. Таня спасалась от раскаленного летнего зноя в вокзальном буфете, где пила стакан за стаканом ледяную сельтерскую воду. Но лед в воде все равно не мог усмирить ее жар.
У Тани болела грудь, мысли обжигали голову, вся она была в каком-то жутком смятении, и прийти в себя было не так-то просто. Тане все время казалось, что она в темных очках. Она вроде как видит, что ее окружает, но изображение искажено, детали не ясны, и все вместе никак не вписываются в эту картину. От этого появлялось жуткое раздражение охотника, от которого все время ускользает дичь. Именно так Таня чувствовала себя в этой истории. Она испытывала такое раздражение, такую жажду действий, что готова была побежать впереди поезда.
Еще одно страшное ощущение усиливало ее смятение. Тане все время казалось, что должна произойти какая-то беда, и эту беду она не могла предотвратить. Какая беда, с кем, когда – предсказать все это было невозможно, но интуиция не подводила ее никогда. Интуиция сейчас и била тревогу.
Тане казалось, что все сильней и сильней сужается вокруг какое-то кольцо. А когда оно лопнет, произойдет что-то очень страшное. Тане было жутко от одного чувства того, что не всегда можно повлиять на события – тем более, если не знаешь обо всем до конца. И единственным выходом, единственным спасением от мучительных мыслей было добраться до Кишинева и там найти разгадку этой истории.
И только когда поезд проехал Раздельную, то есть в пути Таня была уже час, она вдруг вспомнила, что в редакции ее ждет Володя. Володя, о котором она совершенно забыла! Эта мысль ее потрясла. Таня прекрасно понимала, что на самом деле все было просто. Душа ее болела в этот раз за совершенно другого человека. И Володе не было места в этой разрывающей ее боли.
В Кишинев Таня прибыла ночью и сразу остановилась в небольшой гостинице возле вокзала, рекламу которой увидела в зале ожидания. Вытянувшись на прохладных простынях в гостиничном номере, Таня все не могла заснуть. Закрыв глаза, она позволяла своим мыслям мучить ее как угодно, пытаясь хоть так найти разгадку.