Но Устя уж захлопнула дверь, А потом все-таки опять приоткрыла, выглянула и опять захлопнула. Данила услышал, как застучали ее сапожки. Он стоял, уставясь на дверь, и почесывая в затылке.
«Вишь ты, ушла! – думал он. – И ничего-то не поспел сказать, чего надумал. Прямой дурень!»
Долго бы он, может быть, так простоял, да на крыльце заскрипели шаги. Он поскорей отскочил от двери, и пошел направо приказной горнице. Открыл дверь. В красном углу под образами сидел воевода. По правую руку от него дьяк, Невежка Меньшой. Перед ними староста, Семен Евтифеев. А у двери – Акилка-подьячий с пером за ухом.
Данила переступил порог, снял шапку, перекрестился на образа и поклонился воеводе. Воевода поклон отдал, а с лавки не встал.
– Здорово, Данила Иваныч, – сказал он. – Почто пожаловал? Батюшку я твоего, Ивана Максимыча, требовал. Когда придет?
– Здравствуй, Степан Трифоныч. Батюшке часу нет ноне. Так он…
Но воевода не дал ему договорить.
– Часу нет! – крикнул он. – Как то может статься коли воевода его перед себя кличет… Аль не ведает, что государев наместник я? Заместо государя почитать меня должон. Да я приводом его привесть велю.
– Не гневись, государь, Степан Трифоныч, Батюшка до тебя с почетом. Делов у него ноне скопилось, так он меня до тебя прислал. Сказывал, как-де я сын его, так заместо его отвечать могу. А я тебе, Степан Трифоныч, завсегда уважить рад.
Воевода немного остыл.
– Ну, ин ладно. Доберусь еще до его. А ноне сказывай, коль ты за его отвечаешь, как вы государев приказ не сполнили?
– Какой приказ, Степан Трифоныч?
– А вот тебе Сенька тотчас скажет.
Семен Евтифеев быстро закланялся.
– Государь, Данила Иваныч, как твой батюшка Иван Максимыч уговор писал, чтоб, стало быть, в доле огород ставить круг Соли, а как батюшка твой казны нипочем не дает и леса рубить не велит…
Данила взглянул на него и крикнул вдруг:
– Так то ты, холоп, на батюшку челом бьешь? Да как ты смел, страдник! Чего на двор к нам не шел? Всыпал бы тебе батюшка горячих. Велел бы челом бить. Почто ж ты, Степап Трифоныч, холопью руку против Строгановых держить?
Воевода кулаком застучал.
– А ты меня, щенок, учить вздумал! Вишь, Строганов тоже! А я кто ведаешь? Голенищевых бояр роду. Почище Строгановых. А тут я заместо царя сижу. Захочу – тотчас тебя в холодную посадить велю. Моя воля.
Данила рассердился.
– Не можно меня в холодную! – крикнул он. – Строганов я…
А потом вспомнил вдруг про соболей, вытащил их из-за пазухи и сказал:
– Чего ты серчаешь, Степан Трифоныч? Чай, мы до тебя с почетом. То на посадских лишь я. Чего они тебе докучают? Коли был уговор, и так поплатимся. Аль казны у нас мало!
Он поклонился воеводе, подал ему соболей и сказал:
– Вот. Степан Трифоныч, тебе батюшка на шапку присылает. Он тебе завсегда уважить рад…
Воевода зажмурил здоровый глаз, поперхнулся, а потом встал, поклонился и сказал степенно:
– Коли к нам с почетом, и мы с милостью. Спасибо Иван Максимычу да и тебе, Данила Иваныч, на добром слове. Ведаю я, что Строгановы именитые люди. Будь покоен, Данила Иваныч, я хошь и грозен, а дело понимать могу. Иди с миром. А ты тут чего торчишь, воеводе докучаешь! – крикнул он на старосту. – Слыхал? Коли был уговор, сполнят все, как надобно. Мало, что ль, казны у Строгановых?
– Не платит вишь, государь… Ты сам даве…
– Чего? Да как ты смеешь, холоп, воеводе поперек молвить? Эй, Акилка, гони его взашей, дай ему пинка.
Акилка с полной охотой ухватил за плечи старосту, поворотил к двери и дал сзади пинка коленом.
Данилка засмеялся, глядя, как у мужика взметнулась длинная борода, как кубарем вылетел он за дверь.
Потом Данила повернулся к воеводе, еще раз поклонился ему и тоже вышел. Очень был рад Данила, что так ловко дело обделал – и отцовскую казну уберег, и воеводу уважил. Когда он шел по двору, оглянулся и посмотрел наверх. У окошка в светлице снова будто мелькнуло что-то, но он и поклониться не посмел, – не увидал бы воевода.
Дьяк из Москвы
Только что Данила вошел к себе во двор – смеркаться уж стало. Вдруг к воротам подскакал вершник[27] с факелом и кричит:
– Дьяк с Москвы от великого государя к Строганову Ивану Максимычу едет. Примайте! Грамоту великого государя везет.
Подивился Данила «Не одно, так другое. Точно сговорились». А по двору уж со всех сторон бежали холопы. Верно, и хозяину дали знать. Иван Максимыч вышел на крыльцо. Данила только успел к себе проскочить, чтоб не заметил отец, как он для воеводы нарядился. Шубу и шапку скинул. Натянул сверху охабень и вышел в сени. На встречу ему попалась Анна, стала его спрашивать, откуда он. Но он только сказал:
– Часу нет, матушка, посля все скажу. Гонец, вишь, от государя. К батюшке надобно. Встретить.
Данила выскочил на крыльцо и стал рядом с отцом.
Строгановские люди поспели уж распахнуть ворота, и поезд как раз въезжал во двор: впереди холопы с факелами, верхами, за ними стрельцы с пищалями, а сзади сани дорожные, запряженные четверкой гусем. В санях двое. А кто – не разобрать. Так в шубы заворочены, что и носа не видно.
Сани подкатили к крыльцу. Ямщик, сидевший на передней лошади, осадил, задние лошади полезли друг на друга и стали. Пар так и валил от лошадей. Иван махнул своим холопам, те живо подскочили и стали вынимать гостей из саней и из верхних шуб разворачивать.
Первый вышел дьяк Казанского приказа Семейко Долженков. Данила видал его, когда был с отцом на Москве. А другой, верно, подьячий.
Иван Максимович сошел с крыльца, поклонился гостям и сказал:
– Здравствуй, Семейко Пахомыч! Всё ли в добром здоровьи? Холода ноне большие. Не поморозил ли чего?
Дьяк тоже поклонился в пояс.
– Здравствуй и ты, Иван Максимыч, спасибо на добром слове. Здоров я. Милостивую грамоту я тебе от великого государя привез.
Иван еще раз низко поклонился.
– Жалует великий государь холопа своего Ивашку не по заслугам. Просим милости до моей избушки. Кланяйся гостю, Данилка.
Данила шагнул вперед и поклонился в пояс.
– Велик сколь стал сынок твой, Иван Максимыч, – сказал дьяк. – Женить надо, на Москву везти.
Данилка нахмурился, но ничего не ответил. Иван Максимыч велел ему сказать матери, чтоб ужин гостям готовили. Сам Иван Максимович прошел с гостями прямо в повалушу. Собрали ужин. Анна послала ключника к столу звать, а сама ушла в опочивальню. Посидела, посидела, да и легла.
«Все едино, – думала она, – до утра ни про что не прознаешь. Иван, ведомо, загуляет с гостями. Пьяный придет. Иной пьяный все выговорит, об чем трезвый и говорить бы не стал. А Иван – нет. Пошутить – пошутит, а про дела говорить не станет».
Иван вернулся не очень поздно и трезвый. Анна подняла голову и спросила:
– С царской милостью тебя, Иван Максимыч?
– Как не милость, – сказал Иван и усмехнулся. – Поминает великий государь, как родитель мой Максим Яковлич многажды его выручал, казны посылал, еще как на престол лишь сел государь. А ноне государство вовсе оскудало, ратным людям и тем платить нечем. Со всех жителей велено пятую деньгу брать – и с бояр, и с гостей, и с посадских, и с крестьян. А к нам-де, Строгановым, сборщиков не посылали. Ожидает государь, что мы и так от усердия своего пошлем великому государю казны неоскудно. А нам за то государь многие милости пожалует.
– Что ж, Ваня, коли государь велит, надобно послать. Чай, хватит?
– Ты считала, что ль? – сказал Иван сердито.
– Неужели нет? – спросила Анна. Вишь, Ваня, сколь разов молвила тебе, не можно так, вовсе разоришь промысел наш. Сказывала я…
– Вся бабья повадка – молвила да сказывала! Не послухали, мол.
– Так и то, Ваня, молвила. Сам ведаешь. Ведь сердце болит, как поглядишь, как все у нас пустошится. А ране-то! Самые первые богачи Строгановы были. Никто равняться не мог.
Иван так посмотрел на Анну, что у нее сразу голос пропал.
– Наскучила ты мне, – сказал он. – Трещишь, что сверчок за печью. Промысел да промысел. А у меня, может, иное на уме. Не чета твоим цыреням.
– А чего, Ваня, скажи, не таись?
– Ладно, ладно, не пой, все едино не поведаю. Погодь, как сполню, чего надумал, будешь знать, питух Иван, аль нет. А ноне спать охота. Не приставай боле.
Анна замолчала.
Плохо спала в эту ночь Анна. Снилось ей, что Иван ближним боярином у царя, а ее будто за Лободу замуж отдает насильно и в Сибирь с ним отсылает.
Проснулась в слезах вся.
«И чего мне тот казак приснился? – подумала она. – И разговору про него не было».
Новый Ермак
На другой день Иван Максимович с почетом проводил дьяка, подарил ему песцовую шубу, а подьячему кафтан на лисьем меху.
Как только дьяк уехал, Иван Максимович позвал к себе Данилку и стал спрашивать, как посмел Степка за ним присылать, и сказал ли Данилка все, как он ему наказывал, что спьяну лишь то Степка сбрехнуть мог, чтоб я на его дворишко прихаживал.
– Все, батюшка, говорил, все, как ты наказывал, – сказал Данилка. Воевода велел тебе сказать, чтоб не серчал ты на него, он до тебя со всем почетом. То посадские лишь больно докучали ему, до государя сулили довести, коль указ он не сполнит.
– Посадские! Ах, они смерды окаянные! Тягаться со мной надумали. Ладно – сунься лишь ко мне староста. И богатеи туда ж! Пивоваровы, да Усовы, да Светешниковы! Приятели тож! Сколь вина на их, псов, стравил. То-то Кузька вечор хорохорился. Спокаются, псы. Дело у меня есть. Гадал Усовым да Пивоваровым нажиться дать, казны у их взять в долг, а ноне пущай у их в пятках свербит. И без их найдется у кого. Шорин, слыхал я, проездом с Перми, у Андрея Семеныча в хоромах стал. Дойди до его, Данилка. Кланяйся, скажи: Иван-де Максимыч просит милости честь ему оказать, до его избушки пожаловать. Дело у его до Василия Степаныча, да и меды-де, скажи, у матушки ладны удались ноне.