Наутро, не успела Анна одеться, как Иван Максимович с Лободой воротились. Иван вошел в опочивальню веселый, раскраснелся с мороза, борода заиндевела. Обхватил он Анну холодными руками за плечи и сказал:
– Ну что, хозяюшка, скучала по муже? Аль, рада была, что не докучал.
– Уж ты скажешь, Ваня, – докучал. И то, ведаешь, скучно было вечор одной-то.
– Ну, ин ладно, – сказал Иван и по спине ее хлопнул, – вишь, приехал. Не уйду никуда. Лошади там у нас отменные. Берегут, видно, холопы. Вели-ка ты Фроське сюда поснедать принесть, а сама покуда мужу сапоги сыми. Замерзли ноги-то. У печки погреюсь.
– Я сама принесу пойду, Фроська-то в собор ушла на панихиду.
– На панихиду? Аль помер кто?
– Да не. Бабьи-то молки. Лукерья, вишь, мужа не сыщет. Говорит, как жив, а панихиду отслужишь, так безотменно отзовется.
– Какая Лукерья? – спросил Иван.
– Да Лукерья, Афонькина женка.
– Афонькина! – крикнул Иван и побелел весь. С лавки вскочил. – В собор! Да как ты смела пущать! Забывать лишь стал, а ты…
Анна тоже вскочила, испугалась.
– Чего ты, Ваня? – сказала она. – Да я и не видала ее. То Фроська…
Иван и не слушал ее больше. Схватил со стены плетку и без шубы, без шапки кинулся из горницы в сени.
Анна побежала за ним, кричала ему вслед:
– Ваня, постой, куда ты? Шапку хоть возьми.
Но он оглянулся на нее и крикнул:
– Не моги за мной! – а сам выскочил из сеней на крыльцо.
Анна со страхом слушала, как он загремел по лестнице, а там увидала в окно, как он бежал по снегу через двор, без шапки в ворота и прямо к собору.
Сердце у Анны замерло.
Минуты не прошло, как с соборного крыльца выкатилась толпа холопов. Все бежали, что есть сил, прыгали через ступени, толкались. Один не удержался, покатился со ступеней. Другие скакали через него. Мужики находу шапки натягивали, бабы подолы подбирали. Все бежали, сломя голову, и со страхом оглядывались назад. За ними выскочил Иван, плетью махает. Кто отстал – наотмашь стегает. Но с крыльца Иван не сошел, остановился, плеть пополам переломил и в снег швырнул. Потом тряхнул головой и снова вошел в собор.
Анна все стояла у окна. Сердце так и колотилось у нее. Никак она не могла в толк взять, чего Иван так вскинулся, – не то осердился, не то словно бы испугался чего.
Тут тихонько задняя дверь скрипнула, и Фроська вошла в сени. Лица на старухе не было, дрожала вся.
– Доченька, – заговорила она, еле дух переводя, что с хозяином-то?.. Нечистый, видно, его. В соборе ведь!.. Отец Лука служил. А он как вскочит с плетью… Не иначе, как нечистый… И ну – стегать всех. «Вызывать вздумали, – кричит. – Я вам вызову…» И сторожа стегать принялся. «Ты, – кричит, – смерденок, набухвостил! Убью!» кричит. Лука в алтарь кинулся, сторож за им. Мы в двери. А хозяин за нами. Стегает по плечам, по головам. Насилу ноги уволокли. Что с им, доченька?
– Иди, Фроська, – сказала Анна, – схоронись где, вон хозяин двором идет. Да Лукерье скажи, пусть уходит отсюда лучше. Нет здесь Афоньки. Попадется она Ивану Максимычу, худа б не было.
Фрося только головой кивнула и скорей ушла в задние двери. Анна тоже ждать не стала, вернулась в свою горницу.
Мелеха
С того самого дня Иван на Анну и смотреть не стал. Точно она в чем-нибудь провинилась перед ним. Да и не на нее одну, на всех глядел волком. Все время проводил с Лободой. Тот принялся холопов учить из пищалей стрелять. Но пищали давно уж в деле не были, лежали в повети, – сыро там, заржавели, ни одна почти не стреляла.
Иван и на то рассердился. Ругал Галку, как он не досмотрел, что пищали в сыром месте лежат. Самую нужную вещь загубили. А больше всего Иван был зол на Мелеху. Каждый день он вспоминал про него, сулил шкуру ему спустить, если по санному пути не вернется. А весна, как на грех, в тот год рано настала. Дорога все стояла хорошая, и вдруг в одну ночь всю развезло ни пройти и проехать. Данила наутро сказал:
– Видно, уж по воде воротится Мелеха.
Иван как крикнул на него:
– Насмерть запорю смерда, коль посмеет воды ждать.
Все в доме притихли. Анна так и не улучила времени заговорить с Иваном про то, что он задумал.
Ужинали раз в столовой горнице. Темно уж стало. Анна собралась в опочивально итти. Марица Михайловна Фомушку медом с ложки кормила – очень он любил мед, вдруг гомон откуда-то пошел. Собаки лай подняли. Под самыми окнами шумят. Иван вскочил с лавки, в сени кинулся. Гуляй за ним, Данила тоже. Марица Михайловна ложку выронила руками всплеснула.
– Ахти, батюшки! – кричит, – Данила, куда ты? Двери запирайте на болты. То, надо быть, поляки вновь воевать нас пришли. Феона, Агашка, в светлицу меня ведите. Там схоронюсь. Фомушка, бежи скорея!
Анна к окну подошла. Во дворе факелы мелькают. Людей нашло много, в шапках бараньих, с пиками.
– Матушка, сказала Анна, – не поляки то. Казаки будто, только пешие.
– Ой, того лише! – закричала Марица Михайловна. Охальники те! Осрамят всех, да и порубят. То уж не Гуляйка ль тот своих вызвал. Чуяло мое сердце, что сгубит он нас.
Задыхается сама. Слушать ничего не хочет. Феония и Агашка под руки ее подхватили. Фомушка на четвереньках скачет. Кричит свое:
Казаки пришли,
Медку привезли.
Потащили Марицу Михайловну в сени. Оттуда по лестнице в светлицу. Агашка вперед идет, за руки тянет, Феония сзади подпирает. А Марица Михайловна пыхтит, ноги поднимает, кричит:
– Скорея! Скорея!
Девки из светлицы повысыпали. Визжат, перегибаются через перила, помогают тащить хозяйку. Как дверь в светлицу захлопнули, сразу стихло в сенях.
Вышла и Анна. Холопы давно разбежались все кто куда. На дворе тоже затихло. Только Иванов голос раздается. Анна приоткрыла наружную дверь, вышла на крылечко – полон двор народу, и все чужие. Свои холопы тоже выбежали, жмутся по сторонам. А те все к крыльцу сгрудились. Много – не меньше сотни, пожалуй. Иван сошел на лестницу, а на ступенях перед Иваном Мелеха на коленях стоит. Шапку на землю кинул, кланяется. Сам в грязи по пояс.
Иван кричит:
– Чего спозднился так, страдник? Гужом, по санному пути запас воинский велел привезть. Где обоз?
– В Устюге складено, на нашем подворье. Дозволь слово молвить, Иван Максимыч. На Москве у меня зимнее время изошло, с пищалями все водили. «Завтра да завтра. Дай срок». Насилу дождался. А за Вологдой враз обняла весна. В самое раскалье в Устюг пришли.
– Не было такой ряды, – закричали казаки, – кой путь пехтурой! Мало гладом не поморил пес! Казаки мы, чай, не землерои.
– Молчать! – гаркнул Иван так, что точно ветром всех качнуло. – Казаки! А кони где, а самопалы? Обдеру всех! Собаками затравлю! Эй, холопы, гони их в чуланы людские на задний двор, потрое в чулан. Поварам велеть в челядиной избе ужин собрать, мыльню истопить.
Казаки как услыхали про баню да про ужин, сразу повеселели.
– Спасибо! – кричат, – оголодали мы. Прикажи вина дать, хозяин. Вот как заслужим!
– Ладно, гони их, чего стали!
Холопы окружили казаков и погнали на задний двор. Мелеха все стоял на коленях перед хозяином и говорил:
– Казаков ты велел, государь, справных нанять. А казаков ноне мало в нашей стороне, к себе ушли, на Дон да на Днепр. Немалое время на их извел. Коих по дороге сманил, а остальных в Вологде наймовал. Справные все, не питухи, не тати.
– А на что казаки, как пищалей нет? Толкуешь тоже, смерд! Как смел запас кинуть? А? – крикнул Иван. – Шкуру спущу, собачий сын! За воинским запасом послан был, пес окаянный! Где запасы?
– Батюшка, Иван Максимыч! Нечем взяться, проезду нет. Ни тебе на санях, ни на колесах. В три дня на барках сплавим, как Сухона пройдет.
– Пройдет! Ах ты, собачье ухо! Да ведаешь ли ты, смерд, что нет мне часу ждать. Сам с половодьем в поход пойду. Тотчас взад ворочайся, в Устюг. Сколь коробьев с запасом покинул там?
– Да полста будет, Иван Максимыч.
– Завтра ж сбирай холопов, полсотни тож аль еще с десяток прихвати. Чем свет в Устюг с ими пойдешь. Пущай на плечах волокут коробья.
– Иван Максимыч, ослобони! Через силу на Соль сволокся. Ноги ободрал, не осилить.
– Да как ты смеешь, худой смерд, хозяину так молвить! Я те ходу дам! Живо побежишь, до самого Устюга.
– Эй, Юшка, Пронька! – крикнул Иван Максимович и хлопнул в ладоши. – Живо козлы во двор! Всыпь Мелехе полста кнутом. Да, мотри, Пронька, не норови Мелехе, не то сам попробуешь.
– Помилуй, Иван Максимыч! – вопил Мелеха, хватая хозяина за полу кафтана. – Умилосердись! Мало не помер в пути. Ноженьки не идут вовсе.
– Ладно пойдут, как всыплют горячих, – сказал Иван. С силой стряхнул с себя Мелеху и вошел в сени.
Чем свет послал Мелеха Семку своего за кумом ключником и передал ему хозяйский приказ: созвать шесть десятков холопов итти в Устюг за кладью.
Ключник послал по чуланам и холопским избам сгонять дворовых, что помоложе да посильней.
Когда Иван Максимович встал, перед крыльцом в грязи уже топталась толпа челяди. Мелеха чуть живой стоял впереди. Зубы у него стучали, хоть на дворе было не очень холодно.
Иван Максимович и не поглядел на него.
– С богом, робята, – сказал он, – до Устюга рукой подать. Живо отмахаете. Коли ране полой воды возворотитесь, по алтыну всем велю выдать. Мотри, коробья не подмочить. На талый снег ставить не моги! Коли пищали мне сгубите, всех перепорю. Шкуру спущу! Памятуйте.
Холопы поклонились в пояс и побрели за ворота. Мелехина жена шла за ним, утирая рукавом слезы.
Холопы
Строгановский двор совсем переменился. Не узнать. Раньше пусто на нем было, только у амбаров приказчики мехи взвешивали, и Галка записывал, а теперь все время казаки толпились. Иван Максимович велел им выдать новые кафтаны, сапоги, луки со стрелами строгановской работы. Из сельца Введенского пригнали целый табун лошадей. Каждый день под вечер казаки их пробовали. И хозяева и холопы собирались поглядеть.