Гуляй стоит на крыльце, хлопает в ладоши, а казаки скачут без седла, гикают, на все скаку вскакивают ногами на спину коня. А лошади только фыркают и встряхивают головой. Слушаются казаков, как ягнята. Строгановские холопы только рты разевали. Они и сами не плохо ездили. Осенью и весной иначе, как верхом, никак и не проедешь. Поневоле привыкали. А такой езды они и не видывали.
Иван Максимович велел Галке отобрать из холопов сотню и отдал их под начало Гуляя вместе с казаками. Гуляй тоже не пил теперь. Ходил по двору в шапке набекрень, веселый. Только как девка выбежит, он глаза страшные делал. Данила так и ходил за ним. Все пробовал дознаться у него, куда они с отцом собираются. Но Гуляй только усмехался и говорил:
– Батьку своего пытай, я и сам не ведаю.
А Иван Максимович тоже отмалчивался.
Раз Данила не вытерпел, подошел к отцу и прямо спросил:
– А когда ж поедем мы, батюшка?
– Ты что ж гадаешь, с собой тебя возьму? – засмеялся Иван. – А дом да промысел на кого ж кинуть? На Анну? Не гоже бабе. Она, ведаю, охотилась бы, да я не желаю. Ты хозяином полным станешь. И Галке и приказчикам всем накажу тебя слухать. Ты все, как при мне, блюди. Матку почитай, а в делах своим умом ладь. Не робенок. Да дури, мотри, никакой чтоб не было. Ворочусь, на Москву поедем, невесту тебе высватаю. А покуда на девок не пялься, будет время.
– Да я, батюшка…
– Ну-ну, ладно, не в укор я.
– А ты разве надолго, батюшка?
– Да уж ближе Успеньева дня не ждите. А, может, и позднее. По воде ворочусь, до заморозков дома буду.
– Далеко собрался, знать, батюшка.
– Не ближний путь. Да ты уши-то не развешивай. Кабы надобно тебе знать, сам бы сказал. Не твоя забота. Эх, Мелеха не ворочается. Ехать пора. Вишь, Вычегда набухла. Ночью взмоет лед безотменно.
В ночь и верно взломало лед. Весна в тот год дружная была, сразу лед понесло, запрудило всю реку. Поднялся грохот, точно из пушек пальба. За сутки весь лед пронесло. Хоть сразу струги спускать.
Иван велел осмотреть три больших струга и десяток плоскодонных кочек. Приготовили все, только за Мелехой остановка. А Мелеха все не возвращался. Иван час от часу злей становился. Все люди притихли, норовили на глаза хозяину не попадаться.
Льда и помина не было, когда раз в обед заскрипели ворота, и один за одним стали входить холопы. У всех за плечами были привязаны коробьи. А самые большие ящики тащили на палках подвое. Люди еле ноги волокли. В грязи по пояс. На ком сапоги были, и те расползлись. А от лаптей не осталось и лычка. Шли все босые. Потянулись гуськом к крыльцу, идут ни живы, ни мертвы, не поднимают глаз от земли, из сил выбились, а знают, не помилует хозяин, – опоздали. Иван Максимович садился за стол. Только успел лоб перекрестить, как вошел ключник и сказал:
– С Устюга люди наши пришли, Иван Максимыч.
– С кладью? – спросил Иван.
Отпихнул ногой скамью, вскочил и пошел из горницы, стуча сапогами. Жилы у него на лбу вздулись, кулаки сжал, но молчал, точно злобу в себе копил.
Примолкли все. Марица Михайловна даже закрестилась. Фомушка на пол сел со страха. Данила посмотрел на мать. Анна ему кивнула, он встал и пошел за отцом.
Иван вышел на крыльцо, поглядел на холопов – все стояли, понурившись. Коробья составили на землю перед крыльцом.
– Где Мелеха? – сказал Иван не громко. А только от его голоса точно оборвалось что-то у всех внутри.
Ни один холоп не мог слова вымолвить.
– Оглохли? – спросил Иван погромче. – Ну ты, Климка, – сказал он переднему, – сказывай, где Мелеха? Схоронился пес, аль убег?
– Помер Мелеха, – ответил Климка застуженным голосом. – До Устюга не добрел. Трясавица схватила. Вдвоих волокли. Мало не доходя и помер.
Иван помолчал.
– А с товаром как? – спросил он погодя.
– То и задержка вышла. В Устюг мы его приволокли, Мелеху, на подворье на наше. А там по Устюгу гул пошел: «Строгановские-де холопы мертвое тело приволокли». От воеводы подьячий пришел.
– А воеводино какое дело? – спросил Иван.
– Да не убили ль де кого досмерти. Спросы пошли да расспросы – почто-де в самое раскалье шли? Да как-де человека загубили? А мы что? Не от нас помер, – прибавил Климка зло, но испугался и смолк.
– Ну! – крикнул Иван. – Чего ж воевода?
– Покричал на нас воевода, посулил было в железа посадить, а мы ему сказывали: не своим-де изволом пришли, Иван Максимыч по запас по свой прислал.
– Hy?
– Воевода сказал: Иван-де Максимыч за почестью не постоит, пущай-де идут.
– Вишь, приказное семя, – сказал Иван Максимович, – на всем норовят взять. Данилка, – обернулся он к сыну, – будешь на Устюг посылать, вели воеводе лисиц на шубу свезть. Все коробья тут?
– Все, Иван Максимыч. Полста, как велено. Мало руки-ноги не поломали, бездорожье, зажоры. По брюхо в воде брели.
– А не подмочили, страдники?
– Не, Иван Максимыч. Бережно несли. На угорках лишь ставили, а как бродом шли, на плечах несли. Уморились!
– Ну, пошли по местам, – сказал Иван.
Холопы переступали с ноги на ногу, но не расходились.
– Чего стали? – крикнул Иван. Сказано – пошли.
– Сказывал ты, Иван Максимыч, – несмело заговорил Климка, – по алтыну-де…
– Чего? – крикнул Иван. – По алтыну? А кнута хошь? Сказал, коль до полой воды возворотитесь, а вы коли пришли? Сколь время из-за вас, страдников, зря сгубил. Вас бы всех ободрать надобно. Часу лишь нет. Богу молитесь, что спины целы. По алтыну!..
Холопы не ждали больше. Молча, свесив головы, побрели они на задний двор, по своим чуланам.
В поход
В один день собрался Иван. Кладь уж давно была на стругах, теперь погрузили только военный запас.
Марица Михайловна позвала к себе сына благословить. Дала ему в дорогу любимый образ Ивана-юродивого. Иван Максимыч было пошутил:
– Мне бы лучше Ивана-воина, матушка.
Но Марица Михайловна испугалась, даже руками замахала:
– Что ты, что ты, Ванюшка! То не наш святой. Наш-то в обиду бы себе не взял. Заступник наш перед господом Иван-то юродивый. Вон и Фомушка скажет. Хошь, спытаю Фомушку.
Иван Максимович не рад был, что и начал.
– Ладно, ладно, матушка, я так лишь, в смех.
– А ты не смейся над святыми божьими, сынок. То грех незамолимый. Дай Фомушке денежку, Иванушка, господь тебе сторицей воротит.
Иван торопился. Он развязал кошель, сунул Фоме деньгу и поклонился в ноги перед иконой.
Марица Михайловна долго крестила его, утирая слезы левой рукой, а потом притянула его к себе и зашептала ему в ухо: Ванюшка, неужли беса-то того с собой берешь?
– Какого беса?
– Да Гуляйку того, прости господи.
– А как же, матушка, то мне первая помога.
– Ох, Ванюшка, сам не ведаешь ты, какую беду на себя накликаешь. Не дал ты мне ране-то молвить. Бес ведь то. Перекинулся лишь казаком. Анна то всё.
– А ну, матушка, не переслушаешь тебя, – сказал Иван. – Часу нет. Прощай. Не навек. К осени жди, даров привезу.
Иван поцеловал мать разок, кивнул Фоме и Феонии и вышел. От матери прямо к Анне пошел Иван.
Анна как взглянула на него, так чуть не ахнула. Никогда она его таким не видала. Кольчуга блестящая до самых бедер, на ногах наколенники кожаные, на боку сабля, за поясом нож длинный, в руке шлем медный. Богатырь! Анна скорей в ноги ему поклонилась, чтоб не увидел Иван, как у нее сразу глаза слезами налились.
– Прости, Иван Максимыч, коли в чем не угодила тебе – сказала она.
А когда Иван поднял ее, она обняла его и шепнула:
– Ваня, пошто неласков так до меня? Слова не молвишь. Ровно чужая я тебе.
– Ну-ну, ладно, – сказал Иван, – ведаю я, зла мне не мыслишь. Так лишь – не одной мы запряжки. Больно норовиста. Ну, бог даст, укатаешься, ладней заживем.
Он поцеловал Анну, и в глаза ей заглянул.
– Вишь, – сказал он и усмехнулся. – Иная заревет – не глядел бы, а ты от слез краше лишь. Анна улыбнулась сквозь слезы и обхватила Ивана за шею, точно не хотела пускать его. Но Иван снял с шеи ее руки, поцеловал еще раз и посадил на лавку.
– Сиди, – сказал он, – тут. Во двор не ходи. Данила проводит. Мотри за парнем, не загулял бы. И с Устькой Степкиной чтоб ни-ни! Примечал я, зыркает на нее в соборе. А на промысле – его воля. Не вступайся, как и ноне. Пущай приучается, не дите.
Анна ничего не сказала, только слезы высохли у нее, обидно ей стало. Но Иван и заметить не успел. Кивнул еще разок и быстро пошел к двери.
А Анна, хоть и не велел Иван провожать, тоже не утерпела. Накинула убрус, вышла за ним в сени, отворила дверь и на порог стала. Со двора ее заметить трудно было, а перед ней весь двор на виду.
Во дворе впереди всех красовался на белой лошади Гуляй-Лобода в синих шароварах, в алом атласном кафтане. Седло у него все было разукрашено самоцветными каменьями. Кривая сабля тоже горела как жар. За ним казаки выстроились по четыре в ряд. В бараньих шапках, в красных кафтанах. К седлу копья приткнуты, за спиной пищали, сбоку колчаны со стрелами, через плечо луки. По ноге сабли болтаются, а за поясом плети. Таких воинов не то что самоядь – и татары испугаются. Посчитала Анна – шестьдесят человек, сила немалая. А за казаками свои холопы. Тоже на лошадях и со снарядом воинским. А все же сразу видно – не казаки. Ружье у кого сзади висит, у кого поперек седла. И одеты тоже – на ком тулуп, на ком азям, шапки разные. И лошади под ними будто не те. Кругом бабы обступили, ревут. Между ног лошадиных парнишки вьются.
Ивана сразу и не увидала Анна. Лошадь ему к самому крыльцу подвели, из дверей не видно. Не утерпела она, вышла наружу и заглянула через перила. Как раз в то время Иван вскочил в седло. Конь копытом забил. Иван поводья натянул и выехал вперед, к воротам. Стал там, коня поворотил и крикнул чего-то. Казаки зашевелились и мимо него в ворота проезжать стали. Анна на них и не глядела. Не могла от Ивана глаз отвести. Кольчуга на солнце так и загорелась, шлем тоже. Через левую руку щит стальной вздет. Конь под ним тоже весь разубранный: и голова, и грудь, и бока точно чешуей покрыты. Над глазами и то раковины. А Иван сидит словно на лавке, не шелохнется. Конь голову пригибает, ногами переступает. Воеводой бы Ивану быть на войну полк вести. Где ему промыслом ведать! Вот бы Шорина на коня посадить, как есть мех с солью был бы!