– Ох, Данилушка, млад ты, сказываю, осторожки в тебе нет. И Ванюшка-то не остерег. Нечисто у нас. Спокаешься опосля, чего веры мне не дал. Кабы не я извела бы вас ведьма.
– Полно, бабка Марица, и с чего ты не взлюбила матушку? – сказал Данила. – Зря ты Феону слухаешь.
Марица Михайловна вдруг рассердилась.
– Молод ты, Данила, бабку учить. Подь отсель, и слухать тебя не хочу. Вишь, какую силу забрала ехидна та. Ну, не я буду, коль не обличу ее. Подь, сказано тебе, не докучай.
Данила пожал плечами. Но вдруг его разобрал смех, так что он скорей выскочил в сени и громко расхохотался.
– Чего ты, Данилка? – спросила Анна Ефимовна, отворяя дверь из своей горницы.
– Да, матушка, Фомку на пасеке коровы искусали, – хохотал Данила.
– Чего мелешь? Какие коровы на пасеке?
– Божьи, слышь.
– Не понять мне.
– Пчелы его покусали, a он кричит – коровки божьи. Да я, матушка, тебе про иное сказать хотел. Цырени-то вовсе проржавели, а полиц нет. Заутро лажу Федьку Зыкова в Вологду посылать – полиц закупить.
– А казны-то отколь возьмешь? – Аль тебе батюшка на полицы оставил? – спросила Анна.
– Казна у батюшки есть. В повети схоронена, сказывал мне батюшка. И ключ у Галки. Тотчас велю Галке отпереть да сот пять рублев и отсчитать.
– Не ладно так, сынок, – может, та казна батюшке надобна, без его не моги казны брать.
– Полно-ка, матушка. Чего казна без пользы лежать будет? Вернем же, сказываю. Батюшка сам рад будет, коли соль выправится.
– А мой тебе сказ, Данила, не трожь казну! – сказала Анна и строго поглядела на Данилу.
– Ты не гневайся, матушка, мне батюшка велел своим изволом дела вершить. Что по дому Я не вступаюсь, а промысел губить не след.
Анна губу закусила с досады. Но спорить она больше не стала. Поглядела только на Данилу и ушла в опочивальню.
Камень
Галка хоть и покряхтел, а ослушаться Данилы не посмел. Иван Максимыч, когда уезжал, наказал и ему и всем приказчикам, что на промысле полный хозяин Данила, а не Анна Ефимовна. Данила на другой же день снарядил Федьку Зыкова в Вологду. Велел ему за месяц обернуться. Привезти полиц тысячу и варничного мастера заморского, коли найдется.
Сам Данила надумал объехать строгановские деревни, поглядеть, как тяглецы землю пашут. Отец последнее время много ездил по деревням. Посулил было и его брать, а потом, когда Лобода приехал, Иван Максимович все с ним вдвоем разъезжал, Данилку не брал. Были у Данилы и дома дела, надобно было мастерские все обойти, поглядеть, как там работа идет, но очень уж хотелось Даниле на лошади поездить и тяглецам показать, что он хозяин.
Сразу после обеда собрался Данила, подтянул кушак, шапку надел малиновую бархатную, подали ему лошадь к крыльцу. Данила сел, выехал из ворот, хотел было вправо свернуть, вдоль Вычегды, к Шешурину, а потом вдруг захотелось ему мимо воеводских ворот проехать, – может, Устя из светлицы выглянет – увидит, – повернул влево, переехал мост через Солониху, помедлил немного и свернул берегом Солонихи мимо варниц леском на сельцо Воскресенское.
Весело ему было ехать. В лесу за варницами птицы пели, рябина цвела, орешник. Вспомнилось ему, как они с Орёлкой по осени в тот орешник забирались орехи ломать.
«Небось, когда-то тузил меня, – подумал Данила, – а ноне, что похочу, то с им и сделаю. Пущай рассол потаскает, – небось, шелковый станет, драться-то позабудет».
Один раз показалось Даниле, будто за деревьями Орёлкина голова мелькнула. Да нет, почудилось, верно, оттого что вспоминал про него.
Мужики все на пахоте были. Когда Данила проезжал, они оставляли сохи и кланялись ему. Данила степенно кивал им.
Правду сказать, немного он узнал, как объехал деревни, – ну, пашут тяглецы, а хорошо ли, нет ли – бог их ведает. А все-таки пускай видят, что хозяин смотрит за ними.
В деревнях только бабы, ребята и старики оставались. В Шешурине старик один вышел из избы, поклонился Даниле и попросил в избу войти, кваску испить. Данила устал с непривычки. Он слез с лошади, вошел во двор и по крыльцу в избу. Внизу подклеть для скота. И крылечко со двора новое. А в избе так же, как и у них в людских избах, – у Жданки часто он бывал раньше, – летом ничего, только черно, а зимой дым глаза ест.
Старик велел бабе квасу принести ковш. Данила выпил с охотой и стал спрашивать старика, давно ль они тут живут.
– Сыздавна, – сказал старик, – ране-то мы вольные были. Государю лишь подать платили. А там, как царь Борис помер, стали бояре дела вершить, пошла по всей земле гилевщина[36]. Мы-то далече. Сперва нас не зацепало. А там, бог ведает, чего их на нас нанесло.
– Кого? – спросил Данила.
– А кто знат, ляхи, что ль, там, аль, сказывали, казаки. Дед-то твой Максим Якович убег отсель, на Пермь, что ль, посадские – те в Соли отсиживались. А нас гилевщики те под корень извели. Коней всех согнали, животину прирезали. Избы и те спалили, анафемы. Ушли, а нам вот-те нечем взяться и нечем. Судили, судили мужики. А тут дед твой с Перми воротился. Весна вот тож, а у нас – ни тебе семян, ни сох, ни лошадей. Чего робить-то? Ну, и похолопились[37]. Дал он нам справу всею – коней дал, скота, семян там. А мы, стало быть, тяглецами строгановскими поделались… Намедни-то, – продолжал старик, – спужались мы. Кричат бабы, бегут с огороду: «Казаки-де, казаки!» Лихих людей мало ли по дороге шатается, грабят же и нас, хоть и взять, почитай, нечего. Ну, а уж казаки, ведомо… Ну, мы ворота на запор, притаились, глядим, а то Иван Максимыч с казаками да со своими холопами проехал. Куды ж то он? Аль где война поднялась, прости господи?
– Не, то так, на Пермь он, – сказал Данила и встал уходить. Не любил он, когда спрашивали его, куда уехал Иван Максимович. Обидно было, что отец ничего ему не сказал.
Смеркалось уж.
– Может, боязно тебе одному? – спросил старик. Дождись сына, проведет тебя. Тотчас он. Ты как поедешь? Вдоль Вычегды? Глухо больно.
– Не, объездом я, как сюда ехал, на Воскресенское, – сказал Данила и вскочил на лошадь. – Там тихо. Прощай, старик, спасибо за квас. Как звать-то тебя?
– Пятой кличут. Пятеро нас у батьки сынов было. Еремины все. Братаны-то померши. А я вон…
– Данила не дослушал, тронул лошадь и поехал назад вокруг строгановской усадьбы. Он выехал на берег Солонихи, переехал мост на другой берег, где посад и варницы. В лесу теперь тихо было. Не так весело, как днем. Данила покрикивал на лошадь и говорил себе:
«Чего бояться? Далеко ль тут? Темно только. И старик тот про лихих людей поминал. Да ведь не пустое место-то. За лесом на берегу варницы. И лес редеть уж стал. Скоро опушка, а за ней сразу их тын начнется».
Он хлестнул лошадь, и вдруг в кустах затрещало что-то, и перед самой его головой пролетел большущий камень, задев за холку лошади. Лошадь заржала, взвилась на дыбы и понесла. Данила изо всех сил натянул поводья, шапка у него слетела, но на седле он усидел. Он весь дрожал, не то от страха, не то от злобы. Выскочив на опушку, он повернул лошадь и погнал ее берегом назад к варницам. Из одной варницы шел дым. Другие стояли темные, – должно быть, кончали варю.
– Надейка, Надейка! – кричал Данила.
Работники уж услыхали топот и высыпали на дорогу. Старый повар был тут же. Данила натянул поводья.
– Надейка! – крикнул он. – Убили было меня тотчас. Вишь, лошадь покалечили.
У лошади из холки струилась кровь.
– Батюшка, Данила Иваныч, да где ж то? Кто ж тебя? – спрашивал Надейка с испугом. Данила пригнулся к седлу и сжал кулак.
– Где? А! Где? За леском за вашим, вон где! А?
Данила соскочил с лошади. Работники попятились.
– А, лиходеи! Душегубы! То вы, может? А? На хозяина?!
– Батюшка, Данила Иваныч, – забормотал Надейка, – Христос с тобой! Да чтой-то ты! Экое молвишь. Да может ли статься?
– А кто ж боле? – крикнул Данила. – Сказываю, вашим леском. Мотри, Надейка, коль из ваших кто!.. – кричал Данила.
– Да, батюшка, окстись ты Да что ты напраслину экую взводишь! – сказал Надейка. – Да гляди, и работники тут все. Варю мы кончали. А кои кончили, в естовой избе снедали. Не греши, Данил Иваныч. Стар я. Мне скоро богу ответ давать. Да не про тебя я, Надейка, – сказал Данила потише. – В вашем же леску. Кому ж боле?
– А что ж, Данила Иваныч, долго ли до греха? – заговорил Надейка. – Посад-то как обчистили. И до собора намедни добирались. Тут же, коло нас. Мы и то опасаемся. Соль-то коло варниц лежит, в ину пору мстится – а ну, как уволокут в ночь?
Данила молчал.
– Аль можно так, без огорода? Безотменно огород надобно, – продолжал старик. – То все огород был, коло всей Соли. А ноне хоромы лишь ваши за тыном стоят. А лихим людям то и на руку. Тебя, вишь, было не убили, анафемы. На кафтан твой, знать, позарились. А шапка-то у тебя где?
– Слетела, как лошадь понесла, – сказал Данила.
– Ну, шапку не искать. Поживились, стало быть.
– А, может, холопов сбить да пошарить кругом, – сказал Данила.
– Полно ты, Данила Иваныч, – сказал старик, – в ночь-то. Подь лучше домой, мы тебя проведем. Эй, робята, проводьте хозяина. Иди, Орёлка, чего хорошишься? Дикой он, Данила Иваныч, – прибавил старик. Тебя боится.
Ctapocta
Дома Данила и рассказывать не стал, что с ним случилось, боялся он, что разохается Марица Михайловна. Станет причитать над ним, чуть он шаг сделает. А у него так руки и зудили – хотелось побольше дел наделать, пока отца нет. Повар вон и тот похвалил его, что хороший хозяин.
«Толковый тот повар, – думал Данила. – И про огород он дело говорил. Тын что, какая защита? Да и лазейки же есть. Заберутся лихие люди, разграбят, поджечь могут. Убыток-то какой. Зря батюшка с посадскими свару завел. И я-то дурень, – вспомнил Данила, – зря тот раз у воеводы Сеньку-старосту прогнал, толком с ним не поговорил. Не то тем разом в голове-то было – подумал Данила и усмехнулся. – Да чего тут долго-то раздумывать», сказал он сам себе, вышел во двор и послал холопа на посад велеть старосте Сеньке Евтифееву тотчас к нему притти. А сам пошел тем временем поглядеть, как в мастерских работают.