Кузницы и гончарные стояли далеко от хором, за вторым двором – по одну сторону скотный двор, а по другую избы, где с огнем работают, чтоб не заронили огня в дворовые строения. Пока шел через задний двор Данила, все прислушивался – стук надо бы из кузниц слышать, а тихо. И дыма точно нет. Только над поварней вьется. Дворовых никого на дворе не было. Данила поторопился. Стал огибать последний амбар. Вправо – тын вокруг скотного двора видно стало, а влево, за амбаром – кузницы и гончарные. И тихо все. Только где-то голоса слышно. Данила остановился. Вспомнил, что за амбаром сразу бревна сложены, зимой еще из лесу вывезли для пилки.
«Что ж там за люди?» – подумал Данила. И стал слушать. Из-за амбара его не видно было.
– И вот, милаи вы мои, – тянул чей-то бабий голос, – как хозяин-то в те поры в собор скочил с плетью, ровно скаженный[38], еле ноги я уволокла. Фроська-то посля выбегла, наказывает: «Схоронись-де, не то убьет. Лют сильно». Ну, я все на скотном и хоронилась. А как съехал он, я вечор и побегла вновь в собор, гадала: отслужу панафидку по Афоне, авось отзовется. А на грех сторож встрелся. И ну меня лаять: «Куда, молвит, – прешься, чортова баба! Из-за тебя, мол, в тот раз мало не убил меня зверь». И до попа не пущает. С чего б то, а? А мне б панафидку лишь. Сгинул мой Афонюшка.
– Забил, надо быть, до смерти, кнутобойца-то, – сказал какой-то мужик. – Вздохнем хошь малость, как уволок его нечистый тот.
– Аль то впрямь нечистый? – спросил другой.
– Кто его ведает, Агашка тут прибегала как-то. Сказывала, Дунька-де вызвала.
– Вот уж напраслина, милаи, – заговорила баба, – острамили, бо знат почто, девку. Ревет, глаза не осушает.
– Ох, милаи, – затянула опять первая баба, – а мне-то как ноне? Ума не приложу. На Москву надобно, дочеришка же там. Торг – тоже. А люди молвят: где сгинул-де, там безотменно панафидку надобно. Как быть-то? Не пущает сторож.
– А ты снеси чего сторожу. Ну, горшок, что ли, расписной. Вон Петра даст. Щенок-то, чай, не станет куда не надобно нос совать. Его, слышь, вечор…
Тут уж Данила не выдержал. Он выскочил из-за угла. На бревнах сидело десятка два мужиков и баб – кузнецов, гончаров и скотниц. Все в миг один вскочили с бревен и бросились врассыпную.
– А! Вы вон как про хозяев! – кричит Данила. Петра! Угарка! Все едино, видал. Подьте тотчас.
Кузнец и гончар нехотя остановились и медленно побрели назад. От других и следа не осталось.
– Гадаете, как молод я, так норовить вам стану. Чего горны стоят, печи не топлены?
– А вишь, Данила Иваныч, – заговорил запинаясь кузнец, – топить, вишь, нечем… Бревна, вишь, того, как привезены, стало быть, не пилены лежат. Не велел хозяин. А топить нечем.
– Врешь ты все, – сказал Данила сердито.
– Да разрази меня бог! – заторопился кузнец. – С места не сойти. – Он перекрестился. – Сколь разов сказывали мы – топить-де нечем. А Иван Максимыч…
– Ладно. Нонеж пильщиков пошлю. А вас, смерды, коль вновь брехать станете, отодрать велю!
– Да рази мы… господи! Да мы хозяевам. То, вишь, бабка тут пришлая, то она, вишь. В уме, вишь, помутилась. Как хозяин ее, Афонька-то…
– Данила Иваныч! Тут, что ль, хозяин? – кричал кто-то с заднего двора.
– Чего тебе? – сказал Данила и пошел на голос. Не любил он тоже слушать про Афоньку. Он сам думал, не запорол ли отец Афоньку, как Жданку. А Афонька вольный был, не холоп, за него ответить можно.
Во дворе ждал его староста. Когда со строгановского двора зовут, медлить нечего.
– Здравствуй, Данила Иваныч, – сказал он, кланяясь. – Почто кликал меня?
– Да, вишь, – сказал Данила, – тем разом согнал тебя воевода, не поспел я спытать, когда огород ставить надумали?
Староста сразу смекнул, что, видно, Строгановым тоже огород понадобился.
– Ох, Данила Иваныч, батюшка, – начал он, качая головой, – не знать, что и сказать. Уж вот как огород надобен! Одолели вовсе лихие люди. А особо с той поры, как басурмана того батюшка твой…
– Так чего ж не ставите? – перебил его Данила.
– Нечем взяться, батюшка, Данила Иваныч. Сам, чай, ведаешь, много ль у посада лесу. Сулил твой батюшка, да не дал, вишь.
– Ну, лесу дать можно, – сказал Данила. – У нас немало за зиму напасено. Присылай подводы. Десятка два возов отпущу покуда.
– Спасибо тебе, Данил Иваныч. Давно бы так. Так и в уговорной записи писано. Спасибо, государь.
Староста все кланялся.
– Ноне, стало быть, и починать станете?
– Ох, батюшка, Данил Иваныч, уж и не знать, как быть. Ведомо, невмочь тебе того без батюшки. Молоденек ты.
– Да чего там? Батюшка на меня весь промысел покинул. Хозяин я ноне, – сказал Данила, поглаживая подбородок. Говори, какая у вас там неполадка?
– Да вишь ты, – начал староста. – Как, вишь, в те поры, у воеводы-то, осерчал ты… И лесу нам Иван Максимыч нипочем не давал, мы, стало быть, вновь сход собрали – мекали, мекали – вот надобен огород, а не осилить, слышь, одноим, не осилить…
– Так я ж вам ноне лес отпускаю.
– То так, батюшка, Данила Иваныч, на том спасибо тебе. – Староста опять поклонился. – Да взяться-то, вишь, некем. А как тотчас не браться, так уж, стало быть, до того лета… Теплое-то время сойдет…
– Чего ж тотчас не браться? – перебил опять Данила. – Самая пора тотчас.
– Оно так, Данила Иваныч, – заговорил староста, покачивая головой. Да, вишь, как сход приговорил, чтобы, стало быть, ноне не браться, так работные люди, кои на посаде, как Вычегда прошла, все, стало быть, в струговщики понанимались, да и сошли с посада. Некем, слышь, тотчас взяться-то. Батюшка-то твой, может, своих бы холопов дал, так он, мотри, полну сотню с собой забрал, тебе тоже дать некого. Нанять-то оно можно. В Устюге, хошь бы взять, только лишь клич кликни – работных людей полно. Путь не дальний – водой в трои сутки обернешься. Так опять казны у нас ничем ничего. Иван-то Максимыч, может, и казны бы дал – уговор же у нас был и про казну, и в записи писано. А тебе, ведомо, не можно. Молоденек ты… Опять же и не хозяин сам.
– Сказывал я тебе, – рассердился Данила, – полным хозяином меня батюшка оставил. Аль в толк не возьмешь? А сколь казны вам надобно?
– Да близко тыщи. Всего-то Иван Максимыч повинен полторы тыщи уплатить. Да за два раза. Враз, стало быть, восемь сотен, и в другой ряд – семь. То и в уговорной записи писано. У вас в повети список лежит, и у нас в земской избе свой. Да тебе, ведомо, как выдать? Нипочем не выдашь.
– Отчего не выдам?
– Стало быть, будто как молоденек ты…
– Чего ты, дурень, заладил одно. Сказано, полный хозяин я. Вот тотчас велю Галке уговорную запись сыскать. Коль там все, как ты молвил, писано, выдам вам казну, чтоб тотчас вы огород ставить починали.
– Почнем, батюшка, как не почать, – заторопился староста. – Лишь бы взяться кем было. Взяться-то, мол, некем, как все работные люди.
– Ладно, слыхал, – перебил Данила. – Подь, сбирай сход. Коли приговорите тотчас починать, приходи за казной. И земского судейку забери, и грамоту пущай несет. Припишем на ей, что казну получили вы.
– Приведу, батюшка, Данила Иваныч, приведу. Дай тебе бог доброго здоровья. Истинно – хозяин ты.
Староста все кланялся и в то же время отступал к воротам. Про себя он думал:
«Ну, и ладно оборотилось. Ни в жизнь бы Иван Максимыч не дал. А тотчас и огород поставим, и свою казну до случая прибережем».
Галка чуть не плакал, как пришлось ему опять выдавать казну, но Данила и не разговаривал с ним больше. Осмелел.
Через день посадские начали возить лес со строгановского двора. Во дворе тоже пошла работа. Пилили бревна, стучали молоты в кузницах, топились печи у гончаров.
Данила только похаживал по двору. «Иные парни, – думал он, – по семнадцатому году в рюхи играют. А я – хозяин!»
Голландец
Наконец и Федька вернулся из Вологды. Привез он и полиц и мастера-голландца. Когда голландец выходил со струга, на площади столпилось немало народа – и посадских, и строгановских холопов. В Вологде к заморским людям привыкли а в Соли таких и не видывали. Толкали друг друга, смеялись.
– Ну и обрядился! Шапка такая, что коли сверху поглядеть, не увидишь, есть ли и человек под ней. А на кафтан, видно, сукна нехватило, – кургузый, смотреть зазорно. И штаны-то по колено только, а сапог и вовсе нет, так, отопки какие-то, мало поболе лаптей. И собой чуден. Волосы долгие как у попа, а бороденка словно у молодого парнишки, хоть не так, видно, молод.
Данила тоже пришел на берег встречать мастера. Он-то на Москве бывал, всякого народа насмотрелся. Федька сказал ему, что тот мастер давно уж в русской земле живет. Служил он у Правдухиных тоже по соляной части, да они его неправильными деньгами разочли, так он обиделся и ушел. По-русски он все понимает и растолковать может, хоть и не очень чисто говорит. А как его звать, Федька сказать не мог – трудное имя. Голландец сам себя назвал:
– Питер ван-дер-Гун.
Данила велел накормить его, а потом сразу же повел в варницы. Не терпелось ему наладить все поскорей с солью.
Вычегда уж начала разливаться, надо было кончать весеннюю варю, не сегодня – завтра зальет варницы, так и не покажешь мастеру, как у них идет работа. Больше всего хотелось Даниле дознаться, можно ли так выправить соль, чтобы она стала не хуже заморской.
Голландец зашел в первую варницу, попросил посветить, заглянул в цырень, ахнул даже и головой закачал. Потом в ларь с рассолом долго глядел. Зачерпнул ведром, обмакнул палец, облизал и кивнул головой, точно понравилось ему. Хоть работники сами, когда им в рот рассол попадал, не знали как отплеваться. Потом мастер спросил готовую соль. Повар показал ему – за варницей целая куча на рогоже павалена. Правду сказать, и показывать стыдно будто. Непривычный человек и не угадает, что за мусор навален. Мастер поглядел на кучу, потом на повара, потом на Данилу.