– Мои ж голуби.
– А изба моя. Слазь!
– Врешь, не твоя. Батькина!
– Моего батьки!
– Нет. Моего. Он в ей живет.
– Весь двор моего батьки. Похочет – твово батьку выгонит.
– Врешь! Мой батька сильней.
– А мой батька Строганов!
– А мой на Москву поехал.
– А кто его на Москву послал? Мой батька послал. Я твоему батьке велел самострел купить. – Ну-у? – сказал мальчишка на крыше.
– Дай голубей погонять, а я тебе стрельнуть дам.
– Ладно. Залазь. Палку-то подыми.
Мальчишка на крыше поднялся и вдруг крикнул:
– Ой, Данилка, погодь, не лезь! Чего я увидал! На Вычегде струги.
– Ну! Отколь?
– С Устюга. Стой, я слезу. То, может батька плывет.
Мальчишка исчез с крыши и через минуту выскочил на крыльцо.
– Бегем на пристань, Данилка.
Мальчишки со всех ног кинулись через двор, в ворота и под горку к пристани. Там было пусто. На берегу, на бревнах, свесив голову, сидел один Максим Максимович и глядел на воду. Он уже давно выздоровел, да все жил в Соли Вычегодской.
– Дядька, дядька! – закричал Данилка, завидев его. – Кажись, Жданка едет. Орёлка с крыши увидал. Он мне самострел везет.
– Батька! Батька! – кричал Орёлка не переставая и прыгал на месте. – Гляди! Гляди!
Из-за поворота реки показался нос большого струга. Потом и весь он вылез. По берегу ползла точно кучка муравьев.
– Струговщики! – крикнул Данилка.
– А на носу, мотри, краснеет. То батька. Ой, батька! Мотри! Повестить всех надобно.
Орёлке не стоялось на месте. Он сорвался и помчался назад к дому.
– Жданка едет! – кричали дворовые, выбегая из ворот на площадь. – То-то веселье пойдет. Орёлка уже мчался назад, пояс волочился по земле, рубашонка вся взмокла, шапку он где-то потерял, босые ноги так и мелькали, подымая тучи пыли.
– Приехал? – кричал он издали.
На площадь уж набирался народ и со строгановского двора и из посада.
– Хозяина повестить надо, – сказал кто-то. – Угощенье велит струговщикам готовить.
– И-и-х! Загуляет теперь Жданка! – весело крикнул другой.
– Да уж на то его взять. Попразднуем.
А струги уж совсем близко подошли. Струговщики из сил выбивались, торопились к пристани. Жданка, распахнув кафтан, стоял на носу переднего и покрикивал на струговщиков.
– Здорово, Жданка – кричали ему с берега. Заждались. С приездом.
– Батька! Скорей! – визжал Орёлка, высунувшись на самый край пристани.
Струговщики, потные, загорелые, согнувшись в три погибели, мерным шагом прошли мимо пристани. Толпа отступила, пропуская их.
Кормовщик заводил кормовое весло, поворачивая струг к пристани. На борту стоял работник с багром, чтобы ухватиться за пристань.
Из ворот на площадь вышел Иван Максимович. Толпа расступилась перед ним. Он грузно зашагал на помост. Струг причалил. Жданка быстро соскочил на пристань и снял шапку. Орёлка бросился к нему и ухватил его за руку.
– Ух, батька! – крикнул он.
Данилка тоже протиснулся вперед.
– А самострел привез? – спросил он.
Но Жданка только отмахнулся от мальчишек, шагнул к хозяину и низко поклонился.
Иван Максимович зорко поглядел на Жданку, кивнул и спросил:
– Чего долго не ехал? Где соль продал?
– На Коломне, Иван Максимыч, как наказывал, – сказал Жданка негромко.
– И по цене по той, как я велел?
– Не дали той цены, государь, – сказал Жданка, опустив голову.
– Сколь же казны привез? Сказывай, – спросил Иван Максимович, не спуская с Жданки глаз.
– Бракуют, вишь, соль – начал Жданка.
– Зубы не заговаривай, – перебил его Иван Максимович. Сказывай, сколь казны привез?
– Товару закупил, как ты наказывал. А казны…
– Ну?
– Коло двух тыщ…
– Чего?! – крикнул Иван Максимович. Врешь, холоп. Двадцать тыщ велел я! Схоронил, пес! Лжу молвишь.
– Истинно, государь, – заговорил Жданка. – Цены той не дали… Я…
– Врешь, пес! – крикнул Иван Максимович.
Он размахнулся и изо всех сил хватил Жданку по уху. Жданка еле на ногах устоял. Даже пристань закачалась. Орёлка кинулся к хозяину, но Жданка оттолкнул его, повалился в ноги и стукнулся лбом о пристань.
– Помилуй, Иван Максимович! – закричал он. – Как перед истинным. Аль впервой.
– А! Не впервой казну красть – закричал Иван Максимович и так пнул его ногой, что Жданка кубарем покатился по пристани.
Иван Максимович и не взглянул на него. Он повернулся и пошел домой. Крикнул только через плечо:
– Подь в повалушу[5]. Коробья с казной да с грамотками пущай туда несут…
Струговщикам ни слова не сказал, даже не поздоровался. А они, как подвели струг, так и стояли толпой. Ожидали, что хозяин позовет их во двор угощать, как завел старик Строганов.
– Аль и угощенья ноне не будет? – сказал кто-то из них негромко.
– Сунься-ка! – сказал другой. – Вишь, Жданку угостил как.
Толпа тоже примолкла. Один Орёлка с ревом приставал к отцу:
– Батька? Чего он вдарил? Приказчик же ты. Не смеет он.
Жданка молча встал, оттолкнул его, обтер кровь с лица, обернулся к стругу, крикнул подручным, чтоб доставали коробья, а сам, ни на кого не глядя, пошел прямо на людей, точно пьяный. Не поздоровался ни с кем, будто в чужое место приехал.
Орёлка с ревом бежал за ним. Толпа на площади стала расходиться.
– Вот-те и праздник! – сказал кто-то. – Как он его…
– Впервой Жданку-то, – прибавил другой.
– Вовсе озверел, – негромко сказал еще кто-то.
– Держись теперь Жданка.
Понемногу все разошлись. Только струговщики не знали, куда деваться. И спросить было некого. Жданка ушел. Постояли, покачали головами да и побрели на струг, там хоть хлеба по ломтю даст повар да квасу.
Ржавая соль
Перед вечером Анна Ефимовна сидела одна в своей опочивальне. Максим Максимович ушел в собор.
Фрося-кормилица молилась у себя и чулане перед киотом. С тех пор, как выкормила Анну Ефимовну, она не расставалась с ней. Маленькая она была, сухонькая, не выше плеча Анны Ефимовны, а смотрела на нее как на девочку. Ходила за ней по пятам, остерегала. Анна Ефимовна не любила, когда около нее девки болтали и пересмеивались. Оттого в ее горницах жила одна Фрося. Не то, что у Марицы Михайловны, Там было полно сенных девок.
Тихо было на их половине как в монастыре. Анна Ефимовна совсем забылась.
И вдруг шум какой-то в первой горнице, возня. Что там? Драка, что ли? Плачет будто кто. Неужели Фросю кто обидел?
Анна Ефимовна бистро вышла из опочивальни. Глядит – Орёлка, оборванный весь, грязный. Фроська вцепилась ему в плечо, он вырывается. Чуть не колотит ее.
– Вишь, доченька, неслух, – сказала Фрося сердито, – гоню его, а он заладил одно: пусти да пусти к молодой хозяйке.
– Ты чего, Орёлка? – спросила Анна Ефимовна.
– Анна Ефимовна, вели Фроське пустить меня. Расшибся я больно. Ты мне намедни маслица давала, – заговорил Орёлка.
– Чего ж ты мне не сказал, озорник? – рассердилась Фрося. – Я б тебе и сама помазала. В грязи весь вывалялся да к хозяйке и лезешь. Где ты там убился?
Орёлка жалобно глядел на Анну Ефимовну.
– Ну, пусти ты его, Фрося, я погляжу. – Иди, Орёлка.
– Баловство то, доченька. Вишь, озорной парнишка, поучить бы его, а не то что в горницу допускать, – ворчала Фрося.
– Ну, чего ты зашиб? – спросила Анна Ефимовна, переступив порог опочивальни.
Своих детей у Анны Ефимовны не было, так она другой раз Данилку с Орёлкой звала к себе, брала в лес по ягоды или по грибы.
Орёлка молчал.
Анна Ефимовна села па лавку и подозвала его.
– Чего же ревешь? – спросила она. – Созорничал видно, чего?
– Не, Анна Ефимовна, – всхлипывая, зашептал Орёлка и оглянулся на дверь. – Не к тому я… Отодрать, вишь, хозяин сулит.
– Тебя? – спросила Анна Ефимовна.
– Не… батьку мово… – Орёлка опять стал всхлипывать и утирать нос рукавом.
– А, Жданку, – сказала Анна Ефимовна. – Чего же делать станешь? Не угодил, стало быть.
– Ой, мамыньки… Боюся я, – заревел вдруг Орёлка в голос. – Убьет он до смерти…
– Ну, ну, не реви. Не убьет, – сказала Анна Ефимовна.
– Посулился он, – ревел Орёлка, сказал, насмерть запорю.
Он бросился на колени перед Анной Ефимовной и стукнулся рыжей головой об пол:
– Батька послал. На тебя вся надёжа…
– Чего ж сам не пришел? Аль с тобой говорить стану? – сказала Анна Ефимовна.
– Немочно ему, – Орёлка вскочил на ноги, еще раз оглянулся на дверь и зашептал чуть не в самое ухо Анне Ефимовне. – В подклети[6] он, под поварней[7]. Ключница пустила. Сказал, пришла б ты туда, будто доглядеть чего… Государыня, поди ты, Христа ради… Батька мой! Запорет он…
Орёлка опять быстро нырнул и стукнулся головой об пол.
– Ты не бойся, – прибавил он, также быстро вскочив. – Иван Максимович не проведает.
– Дурень ты, Орёлка, – сказала Анна Ефимовна сердито. – Мне что Иван Максимович. Чай, я не холопка. Ладно. Скажи – приду. Беги отсель.
Орёлка кивнул, повернулся, выбежал из комнаты и вихрем пронесся мимо Фроси. Она только покачала головой и вошла в опочивальню. Анна Ефимовна накидывала темный убрус.
– Ты куда, доченька?
– В подклеть. Ключница даве молвила – от капусты будто дух нехороший пошел, надобно доглядеть…
Анна Ефимовна прошла через двор в поварню. Ключница уж ждала ее там с фонарем.
Она подняла погребицу и посветила Анне Ефимовне по темной лестнице.
На Анну Ефимовну так и пахнуло сыростью: капустой запахло, чесноком, медом и еще чем-то. Большая подклеть была вся заставлена. Бочки, ящики, коробья с кызылбашскими[8] сластями, лукошки с яйцами, мешки с мукой, с крупами, – все для хозяйского обихода.
– А Жданка-то где? – тихо сказала Анна Ефимовна, садясь на ящик.