Иван Максимович подошел к матери.
– Христос воскресе, матушка, сказал он ей весело, помогая встать, – слышь, Вычегда прошла. Воистину праздник мне ноне. На святой и в путь можно.
– Ахти, батюшка! – всплеснула руками Марица Михайловна. – Вишь, как есть – наколдовала еретица. Ванюшка, не к добру то.
– Вновь надумала, матушка, – с досадой сказал Иван. И в храме-то неймется тебе.
Часть четвертая
Письмо
На этот раз, хоть и постарше стал Данила и сноровки у него прибавилось, а много труднее ему было, когда отец уехал.
Иван Максимович перед самым отъездом призвал Данилу к себе в горницу, – Анна с Галкой тоже тут были, – и сказал ему:
– Мотри, Данилка, вновь на тебя промысел покидаю. Ну, памятуй лишь – не хозяин ты, а вроде приказчика старшего. Затейки все свои брось. Как при мне, так чтоб и без меня. Не то – ой, худо будет. Ведаешь меня. Тем разом спустил, ноне не помилую. Не дури, парень, спокаешься. Ну, да и взяться-то тебе нечем – казну всю с собой заберу… А еще на Степкину выдру не смей зариться. Сказал, на Москве невесту сыщу. Гляди, Данилка, останный раз тебе веру даю, – обманешь, лучше тебе на свете не жить. И матку не слухай, коль научать станет. Ты, Анна, помалкивай. Ведаю я тебя. Хоть и не перечишь, а на уме свое держишь. Погодь, ворочусь, обоих взнуздаю!
Данила поклонился отцу в ноги, а сказать ничего не сказал. Анна тоже молчала, хоть и обидно ей было слушать такие слова.
Иван Максимович уехал, а Данила не мог ни за что приняться. Все ему думалось: «Не иначе как Галка всем холопам поведал, что не хозяин я ноне». Ходил по двору, на всех поглядывал искоса, а распорядиться ничем не хотел. Уж и Анна заметила, позвала к себе Данилу и спросила:
– Ты что, Данилка, смутен стал? Все на отца гнев держишь?
– Не, матушка, промысла нашего вот как жалею. Летошний год гадал я, – батюшка охоты большой не имеет до хозяйской справы, а как я все, как надобно, налажу, он и сам рад будет. Ан, как оно обернулось, – памятуешь? А ноне и вовсе руки мне завязал. Ты мыслишь обида во мне? То бы еще с полгоря. Ты-то, матушка, и сама не ведаешь, сколь долгов у нас. Шорину на Благовещенье платиться надобно. Кабы по-моему поплатились бы. А ноне – отколь взять? А батюшке и горя мало. Про то и не вспомянул, что по весне все земли наши по Чусовой Шорину отойдут, а по иным долгам тутошние вотчины пойдут. В раззор все разорится. И торговлишка наша станет. Я было тоже налаживать почал, а ноне… Гадаешь, дожидать нас станут? Зубы-то, чай, у всех разгорелись. Не то у Шориных, а и у Пивоваровых и Гогуниных. По нашему следу пойдут. Останный кусок из горла вырвут. Станут поминать, – были-де именитые люди, первые по русской земле гости, а ноне-де из последнего тянутся. Эх, матушка, зря и говорить-то почал! Сердце лишь растревожил. А помоги все едино неоткудова ждать.
Анна сидела молча. Потом подняла голову, посмотрела на Данилу и сказала:
– Все ты ладно рассудил, сынок, одно лишь запамятовал.
Данила посмотрел на мать с удивлением.
– Чего запамятовал-то, матушка?
– А то, что не один ты в том деле хозяин.
– Эх, матушка! – с досадой сказал Данила, – как чай, запамятовать? Сколь разов про то батюшка поминал да кулаком вколачивал. Не запамятуешь.
– Не о том ты вовсе, сынок. Не одни вы с батюшкой Строгановы. Тем и промысел строгановский крепок был, что один за одного стояли Строгановы. Сообча промысел вели. Иван-то Максимыч норовил на особицу, а и то, как Андрей Семеныч приезжал, – и ты, небось, памятуешь, – из его воли выступить не посмел. Тотчас снарядил Максима на Пермь. Кабы не помер Максим, нипочем чусовские земли Шорину не попали бы. А ты, Данила, кажись, и вовсе запамятовал, что старшие в строгановском роду есть – Андрей да Петр Семенычи?
– То так, матушка, винюсь, – сказал Данила, – и на ум про их не вспадало.
– Вишь. А в самую пору ноне про их вспомянуть. Поезжай-ка ты на Пермь, сынок, поклонись дядьям, – может, и присоветуют чего, выручат. Все им по ряду скажи. Не таись, не чужаки. Пущай тебе Галка все грамотки про долги спишет, покажь им. И про варницы помяни, как ноне соль варим. Может, и вступятся они, наставят на ум Ивана Максимыча.
– Ну, матушка, – сказал Данила, – батюшка-то не зря сказал: ты хошь и молчишь, а думка у тебя своя есть. Ладно ты то надумала. Все, как ты говоришь, сполню. Тотчас же на Пермь подамся. Маленько лишь тут налажу. Ровно по твоему слову и силы у меня прибыло.
– Ну вот, сынок, чего так-то маяться. Может, и соблюдешь промысел.
Повеселел Данила. Первым делом в варницы собрался. Да и итти не пришлось, мастер сам к нему во двор пришел. Неладно весенняя варя начиналась. Наемные работники: трубочные мастера и из поваров человек прямо сказали: коли прибавки не будет, к Троице уйдут. По два с полтиной на год просили они лишку. Всего поварам платил шестнадцать рублей за год, а трубочным мастерам четырнадцать. А холопы хоть ничего не говорят, а только как мастер отойдет, так они и ведра бросают.
Данила сильно рассердился. Но мастеру ничего не сказал. Велел только соль варить, как начали, а с работниками ни про что не говорить. «Не может немчин тех дел понимать», думал Данила. Когда мастер ушел, Данила позвал молодого приказчика из кабальных Демку Дикого. Он отживал у Строгановых отцов долг – пятьдесят пять рублей. Два года за долг и за рост еще год. Парень был бойкий, вологодский, и с варничными работниками знакомства не вел. Данила определил его в варницы, велел зорко глядеть за холопами, а коли лено работать станут, месячину убавить, небось, голод не тетка, возьмутся за ум. А наемным посулить к Троице прибавку. На том и порешил. Демка, сразу видно, справится с варничными. А во дворе Данила Федьку оставил. Велел за мастерскими строго приглядывать.
«Уж коли батюшка казны не оставил, – думал Данила, – развернуться не с чем, так хоть дома поболе наработать. На том выгоду получить. Приказчики добрые, приглядят. Да и он ненадолго в Пермь». Можно бы хоть сейчас в путь, одно только – как с Устей быть. В возраст вошла семнадцатый год девке, как бы замуж не отдал воевода, пока Данила в отъезде будет. А самому свататься времени сейчас нет. Да и сильно гневен на них воевода – прогонит.
Думал, думал Данила и надумал, что никак ему уехать, не повидав Усти. Знал он, что дело это не легкое – нельзя девушке с чужим парнем встречаться, а все-таки хотел попытать, написать Усте грамотку. Пошел к Галке, попросил у него полосу бумаги перо с чернилами, сел у себя за стол, часа два сидел написал:
«Друг моя Устинья Степановна. Отъежаю я на Пермь. Повидайся ты со мною, сердце мое. Ей, много говорить с тобою надобно. Послушай, друг моя, тошно мне больно стало. Выдь ко мне, сердце мое, на огород свой, к тыну у Солонихи, сегодня, как все спать излягут. Я дождусь по за тыном. Да не води с собой никого. Только бы мне тебя не жаль было, я бы к тебе и не писал. Послушай, сердце мое, выдь, да выдь бережно, не увидал бы кто. Я на тебя надеюсь. Гораздо мне то нужно. Люба ты мне сильно. Разве смерть меня с тобой разлучит. Послушай меня, друг моя, выдь, я буду. Не омани. А грамотку мою издери для береженья».
Написать написал Данила, а кому доверить, – не мог придумать. Свертел свиток, оторвал от кафтана завязку камчатую, завязал, сунул за пазуху и вышел во двор. Федьку послать – раззвонит холоп, ославит Устю. Кабы Орёлку не выпорол, его бы можно, а теперь волком смотрит.
Так и вышел Данила со двора, ничего не надумав, пошел к посаду. Только через мост перешел, из воеводских ворот как раз Акилка выходит. Данила прибавил шагу, догнал Акилку, подошел сзади и по плечу его хлопнул. Акилка оглянулся да так и присел со страху, думал, что бить его хочет молодой Строганов.
– Ты чего спужался, Акилка? – сказал Данила – Я ведь не батюшка, от меня обиды тебе не было.
Акилка глядел на него, вылупив глаза. Данила почуял, что не с того конца начал. Крякнул и спросил прямо:
– А что, Акилка, добра до тебя Устинья Степановна?
У Акилки сразу страх пропал, как заговорил про Устю Данила.
– Добра, – сказал он. – Посмеется иной раз, а там и пожалеет.
– А ты ей службу сослужить можешь?
Я-то? – сказал Акилка. – Да я за Устинью Стенановну каждому горло перерву.
Данила посмотрел на Акилку: тот был ему ростом по плечо и хлипкий с виду. Он засмеялся.
– Воевода велит всех гнать, кто коло нашего двора похаживает да в светлицу поглядывает, – прибавил Акилка хмуро. – Я и бока намять могу.
– Это ты ладно, обрадовался Данила. – Не пущай охальников. Да я не с тем. За себя я Устинью Степановну взять лажу. Да воевода зол на нас, поспрошать ее надобно. Грамотку я ей списал, а послать не с кем. Сделай милость, подай ты ей, да бережно, чтоб воевода наипаче не проведал.
Акилка кивал головой. Данила вынул из-за пазухи свиток и подал ему.
– А вот тебе за ту службу от меня гривна денег, – сказал Данила.
У Акилки даже дух занялся: никогда у него сразу таких денег не было.
– Гривна? – повторил он с испугом.
А потом все лицо у него расплылось, и он хотел броситься Даниле в ноги.
– Тихо ты, дурень, увидят, – сказал Данила. Ну, только мотри, коли молвишь кому, не быть тебе живу, досмерти изобью.
– Вот те Христос, Данила Иваныч. Да разрази меня бог, да как перед истинным! – заклялся Акилка.
– Ладно, ин, – сказал Данила, – подь, не вышел бы кто.
Вишневый кафтан
Данила не знал, как вечера дождаться. День тянулся точно неделя. Поужинали все, но спать не ложились, точно сговорились. Теплынь. Девки песни играть на переднем дворе затеяли. Данила вышел на крыльцо, глядел на них и думал:
– Вишь, пропасти на вас нет. Разорались, ровно жабы на болоте. Пугнуть бы, да боязно: пересмешницы, – доглядят – ославят Устю.
А девки видят, что молодой хозяин слушает, и еще больше заливаются.
Данила повернулся, ушел в сени и дверью хлопнул. Сел у себя в горнице и все думал: ведь этак всю ночь, пожалуй, горло драть станут девки. Рады, что батюшки нет.