Анна Ефимовна рассердилась.
– Молчи, мамка, – сказала она, – разленились холопы, то и не по сердцу, как доглядывают за ними. Не бывать тому, чтоб я холопей оберегаться стала. Они пущай хозяйки опасаются. Сколь пуглива стала, Фроська, не плоше Марицы Михайловны!
– Ой, и я-то, старая, запамятовала вовсе. Феония давече заходила, молвила: свекровушка-де твоя побывать велела к ней.
– Чего ж сряду не сказала? Гневаться будет. Чего ей надобно?
Анна Ефимовна встала и нехотя пошла к Марице Михайловне. Знала она, что свекровь не любит ее. Видно, случилось что-нибудь, коли позвала.
Марица Михайловна встретила Анну в тревоге.
– Аннушка, – сказала она, – беда нам, прогневили мы, знать, господа. Ума не приложу, что и делать. Данилушка-то сплыл. Чует мое сердце, не вернуться ему.
– Чего ж такое, матушка? – спросила Анна. – Аль Фомушка что молвил?
– Не, не Фомушка. Ох, не в силу мне. Саввушка, подь, поведай Анне, что тебе Иона открыл.
Тут только Анна заметила, что у дверей, прислонясь к притолоке, стоял худой монах с черной бородою. Все в горнице глаз с него не сводили: и Феония, и Агаша, и сенные девки. Все сбились в кучу, словно стадо овец, и со страхом смотрели на инока. Только Фомушка сидел на полу и раскладывал щепочки.
– Какой Иона, матушка? – спросила Анна.
– Аль не ведаешь? Благовещенского собора дьякон.
Монах шагнул шага два, стал перед Анной, уставил на нее черные глаза и заговорил глухим отрывистым голосом:
– Иона к богу прилежит. Дьяконица померши, он от мира уйти тщится. Соблазн в миру. Хошь бы и в соборе тож. Отца-настоятеля взять. Духовного звания, а все мирским норовит. Наипаче богатеям. Мирские дары емлет, а о душах не печется. Страх божий забыл. Знамения не зрит. Участились ноне знамения. Гневен бог господь.
Монах поднял руку и потряс ею. Глаза у него сверкали. Марица Михайловна громко вздыхала.
– А какие знамения? – спросила Анна.
– Не ведаешь? Собаками люди лают. Козлами блекочут. Сороками стрекотят. За грехи то. Во святую обитель и то грех проник. У нас старец Измаил хвостить почал. Смуту меж братией завел. Благо, отец игумен строг, не спущает. Кто соблажнится, посохом биет нещадно, и огнем в груди тычет, и разными пытками пытает. Укрощает плоть. Непокорных в железа сажает.
– О-О-Оx, святители, – вздохнула Феония, – братиев-то?
– Чего скулишь? – обернулся к ней Савва. – Кто соблажнился, тот сатане брат.
– Саввушка, – умильно заговорила Марица Михайловна. – Молви Аннушке, кое новое знамение поведал тебе Иона.
– Грозное знамение. Беда дому сему и всем, яже в нем. Открылся мне Иона. Смутился дух его. В ночи, как спать полегли все, восстал Иона и пошел в собор. Макриде святой свечу затеплить диаконице обещался. Лишь вступил в притвор храма, зрит диру черную отверстую и оттуда чепи бряцание и глас дальний глуховитый:
«Покайтесь! Покайтесь! Обличу убойцу!»
Страх объял Иону, и он обратился вспять. Помолился и спать возлег. А в ночи диаконица Макрида ему явилась. Укоряла горестно, что обета не выполнил. Темно ей в нощи, как у святой Макриды свеща не возжена. В другую ночь вновь Иона в храм пошед. И вновь диру узрел и чепи бряцание, и глас воззвал: «Обличу убойцу! Главу сыму! Разорю хоромы его! Взыщу долг его!» Ринулся тут Иона из врат и на паперти пал, и до свету, как неживой, лежал. А наутро, пришед ко мне, поведал о знамении сем и изрек, что призывает его господь к покаянию. С той поры положил Иона в сердце своем – от мира отречься и святое пострижение принять.
Марица Михайловна давно плакала, Феония всхлипала, девки сенные тоже.
– Матушка, – сказала Анна, – чего ж убиваешься? То знамение Ионе было. Иона пострижение примет, в обители все грехи свои замолит.
Монах строго посмотрел на Анну.
– О, дщерь маловерная! – сказал он. – Не зришь знамения божия. А про какие хоромы глас вещал. Едины хоромы тут – строгановские хоромы. С кого долг взыщется? Кто много имеет. Ране страх божий в хоромах сих жил. Многие дары обители святой слались. А ноне оскудела десница дающего, и милосердие божее оскудеет. Ох, горе дому сему и владыкам его! Коли не принесут покаяния и не отверзут щедрот своих. А аз грешный, отрясу прах от ног своих и покину делающих злая.
Монах повернулся и шагнул к двери.
Марица Михайловна протянула к нему руки и пыталась встать. Она вся ослабела от страха и не могла подняться с лавки.
– Саввушка, – воскликнула она дрожащим голосом. – Не покинь ты нас. Научи нас, как избыть беды. Тебя господь разумом одарил. Не остави. Слезно молю тебя!
– Не мне молись, – гремел монах. – Богу молись! Покайся! И ты покайся, маловерная! – обернулся он к Анне. – Не то разорит господь хоромы ваши и сокровища в прах обратит. И будете вы, как Иов многострадальный, черепками гной из гнойниц выскребать.
Старуха громко зарыдала. Потом вдруг она спохватилась, подняла голову и вскричала:
– Феона, Феона, возьми ключ, открой поставец, что у изголовья у моего. Укладка там малая серебряная чеканная. Подай сюда!
Феония быстро побежала, открыла поставец и достала укладку.
– Подай, подай сюда! – торопила Марица Михайловна.
Феония подала укладку, а сама так и прилипла к полу, не могла глаз от нее отвести. Монах тоже остановился и ждал. Марица Михайловна отомкнула маленьким ключом укладку. Там так и засверкали камни – яхонты, изумруды, жемчуг, бирюза. У Феонии даже руки задрожали, когда Марица Михайловна стала перебирать камни. Фомушка тоже подполз и заглядывал в укладку.
– Фомушке камушка, – бормотал ой, – ясненького камушка.
– Погодь, Фомушка, погодь, – говорила Марица Михайловна.
Наконец, она нашла то, что искала, – жемчужное ожерелье с большим изумрудом посредине.
– Вот, Саввушка, – сказала она, – по усердию моему. Прими, Христа ради, Иову многострадальному на икону. Може, он на нас воззрит. И ты, Саввушка, помолись за нас, грешных. Може, и помилует нас господь по молитве твоей.
– Рука дающего не оскудевает, – сказал монах, глядя на укладку. – Новую икону поставили мы в обители, Даниилу святому. Не украшена лишь.
– Даниилу? – заторопилась Марица Михайловна. – Данилушкину заступнику? Ох, надобно украсить, надобно.
Марица Михайловна отобрала пять крупных бурмицких зерен и подала монаху. Тот вынул кошель и положил в него то и другое.
Феония громко вздохнула. Фомушка заплакал.
– Фомушке камушка, Фомушке!
Марица Михайловна выбрала небольшой яхонт и дала его Фомушке.
– Прими, божий человек, – сказала она. – Не потеряй, мотри, Фомушка!
– Еще Фомушке, – бормотал тот и тянулся к укладке.
Феония не выдержала.
– Почто даешь, государыня? – прошипела она, – потеряет Фомушка. Экое богачество!
– Прах то земной, – сказал монах. – На небесах ищи сокровища.
Феония со злобой посмотрела на монаха и присела на пол около Фомушки. Он подбрасывал яхонт, ловил его и громко смеялся.
– Мир дому сему! – сказал монах и пошел к двери.
Извет[42]
На этот раз недолго ездил Данила. Воротился на самого «Петра и Павла»[43]. Ладей с собой привел целый караван. Расторговался и соль весеннюю привез.
Анна Ефимовна точно из повети душной вышла, как услыхала, что на Вычегде завидели ладьи. Кроме молодого хозяина, некому. Анна велела на стол скатерть камчатную постлать, меду к обеду достать, браги.
Очень обрадовалась Анна.
Данила прибежал прямо к ней, обнял, расцеловал, а потом вспомнил и засмеялся.
– Ох, – сказал он, – прости, матушка, поклон-то и забыл отдать!
– Ладно, – сказала Анна, – сказывай, хорошо ли ездил?
– Враз и не скажешь, матушка, – ответил Данила, – плохого нет, расторговался нехудо. И с дядьями видался. А чего мы с ними надумали, про то посля скажу, ввечеру лучше. Пойду бабке поклонюсь, а то разгневается. Да и в собор заглянуть надобно, поклон положить.
Анна не перечила, хоть и думала, что вряд ли бабка у парня на уме, да и в собор в будний день ни когда он не хаживал.
Данила и сам не знал, как про собор сказалось. Не сиделось ему дома. Хоть за ворота выглянуть, мимо воеводского двора пройти. Во дворе холопы толпились, приказчики вышли, ключник. Данила поздоровался со всеми, а про дела и их не стал спрашивать. Сказал, что устал с дороги и в собор надумал зайти, помолиться.
– Помолиться дело доброе, дело доброе, – холопы разошлись все.
А Данила скорей за ворота. И ведь вот недаром на месте ему не сиделось: только подворотню перешагнул, глядит, – Акилка словно из-под земли вырос. Увидал Данилу, остановился и кланяется.
– С приездом, Данила Иваныч, – сказал Акилка, – ладно ль ездилось?
– Здорово, Акилка, – ответил Данила, куда собрался?
– В собор шел, Данила Иваныч, свечу поставить.
Данила подивился чего вдруг Акилка после обедни в собор собрался, и свечи в руках нет.
– Ну, – сказал он, – идем, коли так. И я в собор.
Только что они в притвор вошли, – пусто там было, – Акилка тронул Данилу за рукав и сказал:
– Данила Иваныч, не гневайся лишь, не в собор я шел, тебя караулил. Как прошел слух, что воротился ты, так и пошел.
– От себя, аль…
– От себя, Данила Иваныч, – сказал Акилка. – Наказывала мне Устинья Степановна: как-де проведаю я, что воротился ты, тотчас чтоб повидал тебя, да и сказал про все.
– Про чего про все, Акилка? Сказывай скорее. Не просватали ль Устинью Степановну?
– Просватали? За кого? – спросил Акилка.
– Да я ж тебя и пытаю про то, – сказал Данила.
– Про то молки не было. Аль слыхал чего, Данила Иваныч?
– Где ж мне слыхать. Не было ж меня. Гадал, – может, Степан Трифоныч надумал?
– А, может, и надумал, – сказал Акилка, – не ведаю, Данила Иваныч.
– Ин ладно. Да чего ж Устинья Степановна поведать велела? Не занедужила ль, храни бог? – Не, не видать, чтоб хворая была, – сказал Акилка. – В светлице сидит, с девками песни поет.