Данила перешел мостик и побежал бегом. Никто и не смотрел в ту сторону. Вон мастер кричит чего-то. Не его, стало быть, бьют. Надейка тоже надрывается. Данила уж недалеко был, как вдруг стихло все разом, толпа раздалась.
– Убили, черти! – крикнул Надейка.
– Сам чорт был! – огрызнулся чей-то голос.
Данила подошел ближе.
– Хозяин, – пробормотал кто-то, и все сразу бросились врассыпную.
– Куда? – крикнул Данила во весь голос. – Стой, убойцы окаянные! Кого прикончили?
На берегу лежало тело, затоптанное и избитое так, что и не узнать было.
– Демка то Дикой, Данила Иваныч, сказал тихо Надейка. – Давно, вишь, злобились на его парни. Больно на руку скор он был. Озорной тоже парень.
– Убойц покрываешь, Надейка, Мотри ты у меня, – сказал хмуро Данила. – Вольного человека порешили. Ответят. В железа посажу убойц. Батюшка ужо рассудит. Без его то дело не разобрать. Он своим холопам судья. – Эй, Федька, – крикнул он, – вяжи убойц! В поветь запрешь.
– Кого вязать-то, Данила Иваныч? – сказал Федька, подходя ближе.
Толпа варничных работников стояла молча.
– Чего стоите! – крикнул Надейка. – Кланяйтесь в ноги хозяину. Може, сам отодрать велит, да помилует. Винитесь!
– Чего учишь, Надейка? – перебил его Данила. Впрямь потакать надумал! Кто верховодил, сказывай? Тех в железа, а иных перепорю.
Толпа грохнулась на колени.
– Батюшка, Данила Иваныч! – кричали холопы, – помилуй! Бес попутал! Умилосердись! Сами не рады. Сгноил вовсе на работе, еле живы. Не спамши вовсе.
– Черти окаянные! – закричал Данила, – сгноишь вас, дармоедов! Работать не хотите, убойцы! Винитесь, кто заводчик? Не то всем худо будет.
Работники переглядывались, толкали друг друга локтями.
– Молчите? – крикнул Данила. – Вяжи передних, Федька!
Федька и несколько дворовых с веревками нехотя подошли к толпе, стоявшей на коленях. Данила тоже пододвинулся. Надейка хватал его за полу.
– Батюшка, Данила Иваныч, ты не гляди, кто спереди. Спутались они. Гуртом били.
– Чего суешься? Не тебя вяжут! отмахнулся Данила. – Аль норовишь кому? Э, да тут внук твой, кажись, – Сысойка? Вишь, и кафтан изодран. Вяжи его. Артюха? Тож бери. Задирала парень! и Труба тут! Мешалка старая, туда же!
– Батюшка, Данила Иваныч, милостивец – кричал повар, хватая Данилу за полу, – умилосердись, затолкали парни. Сам не ведаю, как попал. Не убивал я Демку. Батюшка, вели лучше выпороть! Убьет Иван Максимыч!
– Со второй варницы повар? – спросил Данила Надейку.
– Так, батюшка, повар он, годов двадесять, чай. Батюшка, дозволь слово молвить.
– Ладно, брось его, Федька, – сказал Данила, не слушая Надейку, – лучше постегать. Без повара-то как. Ну дальше вяжи. А! Орёлка! Мало тебя тем разом отодрали. Где шум, уж он, ведомо, там. Первый гилевщик, поножовщик. Погодь, батюшка тебя не так отпочтует. Навек закаешься озорничать.
– Не озорничал я – угрюмо пробормотал Орёлка.
– Молчать! – крикнул Данила и, размахнувшись, ударил его по уху.
Орёлка пошатнулся, но устоял. Руки у него были связаны за спиной, и он только поглядел исподлобья на Данилу.
– Вон еще тех двоих еще вяжи, – сказал Данила Федьке, – и домой ведите. Пущай Галка ключ даст от повети, что под повалушей. Туда их запри. Демку тож убрать. А вы, страдники, обернулся Данила к варничным рабочим, тотчас варю починайте! Приказчика со двора пришлю. Коль вперед жалиться на вас не станет, справно работа пойдет, може и не скажу на вас батюшке, сам выпорю.
Данила повернулся и подошел к мастеру. Толпа молча вставала с колен и медленно расходилась. Связанных окружили дворовые и повели к дому. Двое подняли труп Демки и понесли.
– Сколь ноне пудов с одной вари уваривается, Ваня? – спросил Данила мастера.
Голландец с удивлением посмотрел на него и сказал:
– Я той Дема в Вологда знал. У его отец варниц своя бил.
– Так, – сказал Данила, – батюшка мой ему на варницу и казны давал, пятьдесят пять рублев. Демка-то за долг и заживал. Да, вишь, не отжил долга.
Степанов день
Подошел и Степанов день. Данила велел с раннего утра отвезти на воеводский двор соли куль да муки ржаной два куля, да пшеничной куль, мяса четверть, рыбы свежей, меду боченок и сластей кызылбашских короб. Сам Данила взял чеканный серебряный кубок с медведем на крышке и положил туда два рубля серебряными деньгами. Он завернул кубок в платок и взял с собой в собор к обедне.
Степан Трифоныч пришел с Устей. Она и не взглянула на Данилу, хоть первый раз еще встречала его с той ночи. Данила поклонился воеводе. Тот ничего, не рассердился. Видно, угодил Данила ему почестью.
Никогда еще такой долгой обедни не служил настоятель, точно в великий пост. Данила думал, что и не кончится никогда. Но кончилась все-таки. Данила подошел к воеводе и спросил его, не дозволит ли воевода в дом к нему притти поздравить. Воевода насупился, но Данила вовремя переложил из руки в руку шапку, и в кубке деньги зазвякали. Воевода сразу забыл про обиду.
– Просим милости, Данила Иваныч, – сказал он. Мы гостям завсегда рады. Приди хлеба-соли откушать.
– Коль дозволишь, Степан Трифоныч, – спросил Данила, – я б от обедни враз к тебе зашел. С очей на очи перемолвиться.
– Ладно, Данила Иваныч, – сказал воевода.
Тут его обступили торговые люди, стали поздравлять. Данила отошел, а к Усте все-таки не подходил. Дождался, когда Степан Трифоныч пошел из собора с дьяком. Тут и он с ними вышел. Когда они к дому подошли, воевода отпустил дьяка, а Данилу попросил в горницы. Данила еще раз поклонился хозяину, вынул кубок и сказал:
– Не прогневайся, Степан Трифоныч, чем богаты, тем и рады.
Воевода взял кубок, развернул, поднял крышку и заглянул внутрь.
– Спасибо, – сказал он, – Данила Иваныч, на твоей ласке. Знатный кубок. Ноне ж с него меду твоего испробую. Слыхал я, большая мастерица меды сытить Анна Ефимовна.
– Матушка хозяйка добрая, – сказал Данила.
– Садись, Данила Иваныч, гость будешь, – сказал воевода и сам сел на лавку.
Данила переминался с ноги на ногу.
– Степан Трифоныч, – начал он и шагнул к воеводе, – не по обычаю я говорить с тобой хочу. Надо б сватов заслать, а я…
Воевода и договорить ему не дал.
– Сватов! – крикнул он. – Не бывать тому! Не по тебе товар. Гадаешь, как Строганов, так кого хошь, того и сватай. Я сам Голенищев!
– Степан Трифоныч, – сказал Данила, – не гневись ты. Сам ведаю, боярского ты роду. Ну, и мы тож не обсевки в поле. Государь до нас милостив. Тож с «вичем»[46] пишемся.
– Гадаешь, как с «вичем», так и нет вас боле! Воеводу не почитаете. Сватать надумал! А пса кто травил? А со двора кто плетью гнал? Запамятовал!
Воевода посинел весь. Здоровый глаз выкатил, уперся кулаками в лавку и перевесился к Даниле.
Данила попятился даже. А потом упал на колени и заговорил:
– Прости Христа ради, Степан Трифоныч! Не я то. Сам ведаешь, батюшка мой.
– С того ж дерева лист гнилой.
– Послухай ты меня, Степан Трифоныч. Как на духу, тебе поведаю. Батюшка мой, сам ведаешь, – удержу ему нет. Государя великого не слухает. Быть ему в великой опале. Да Строганов-то, ведаешь, не он один. Дядья на его сильно обижаются. Ноне, как на Перми я был, порешили мы деловую запись писать, государю челом бить, чтобы на Перми мне полным хозяином быть. А коль не уймется батюшка, и вовсе б от него вотчины отобрать, мне передать, а его чтоб в монастырь.
У воеводы даже дух занялся. Смотрел он на Данилу, раскрывши рот.
– Вишь ты! – сказал он, когда Данила замолчал. – Ну и надумали! А как не похочет великий государь?
– Андрей Семеныч сам на Москву поехал челом бить государю. А государь на батюшку гневен, – похочет… Степан Трифоныч, – заговорил опять Данила, отдай за меня Устю. Вот как беречь буду! Батюшки до весны не будет, до его и свадьбу сыграем. Я на Пермь с Устей поеду. В Чусовом городке жить станем.
– Ладно то все ты сказываешь, Данила Иваныч, – начал воевода, помолчав. – А так ли все станется, как замыслил ты? Молоденек еще ты будто экие дела вершить.
Данила быстро вскочил с колен.
– Ну, коли не даешь мне веры, Степан Трифоныч, – вскричал он, – стало быть, и говорить нам не о чем. Постарше кого поищи.
– Вишь, горяч ты сколь, Данила Иваныч, – сказал воевода, усмехнувшись. – На тебя я сердца не имел. Коль повелит государь деловую писать, что ж, перечить не стану, засылай сватов.
Данила засмеялся.
– Ой! – вскричал он, – ну и спасибо! Не спокаешься, Степан Трифоныч. Уважу тебе. И Устю беречь стану.
Воевода встал и обнял Данилу.
Утица
Данила совсем захлопотался. Скоро свадьбу играть, а в доме казны ни денежки. Надо было Федьку в Вологду снаряжать, продавать пушнину и соль. Может быть, и возьмут заморские купцы. В Москву посылать времени нет. А потом сани дорожные надо осмотреть, сбрую. В Чусовой городок послать приказчика и мастеров – дом там осмотреть, починить, что надобно. За хлопотами Данила совсем забыл, что хотел выпороть варничных работников. И про тех, которые в повети сидели, тоже не вспоминал. Один Галка наведывался к ним раза по три в день, приносил им поесть.
У Данилы теперь другая забота была. К Анне Ефимовне он больше и подступиться не смел. А надобно было кому-нибудь к венцу его благословить. Без того нельзя. Оставалась бабка Марица Михайловна. Правда, она, как и Иван Максимович, прочила ему в жены московскую боярышню. Но Данила был не промах. Понял, с какого конца за дело взяться. Он подкараулил как-то Феонию, зазвал к себе в горницу, дал ей камки кусок на телогрею и посулил, коли она уговорит бабку, ей лисиц на шубу и рубль денег. Феония сначала было поахала, а потом сказала, она и сама видит – кому ж против Устиньи Степановны? – Истинно яблочко райское! Попросила она еще у Данилы пуговиц хрустальных на телогрею. Данила обещал и пуговицы.