Феония в тот же день шепнула Марице Михайловне:
– Матушка, Марица Михайловна, прознала я, ворожея-то наша на Данилу Иваныча злобится. Беды! Ох, не извела бы впрямь!
– Да чего узнала-то, скажи скорее? – торопила Марица Михайловна.
– Аль не приметила ты, государыня, на кого в соборе-то поглядывал внучек твой? – умильно говорила Феона. Назвать воеводину дочку она боялась.
– В соборе? Неужели на Устьку воеводину? – вскричала Марица Михайловна. – Как то может статься? Не, не по ем та Устька! Ему московскую боярышню отец высватает.
– Ох, матушка, Марица Михайловна, – заговорила нараспев Феония, – еще какая боярышня попадет. Ина чванливая да переборчивая. Чем тебе Устинья Степановна не по нраву? Не спесивилась, угождала бы тебе во всем. Вот и Фомушка ноне поутру говорил, – может, слыхала ты, матушка? – «Вычегодска уточка краше московских курочек». Я-то, перво, и не смекнула, к чему тот сказ, а то, ведомо, про Устинью Степановну.
– Как, как Фомушка молвил? – спросила Марица Михайловна.
– Вычегодска уточка краше московских курочек – повторила Феона.
– Вишь ты. Ты гадаешь, про Устинью то?
– А как же, матушка, – сказала Феония, – ведомо про Устинью Степановну. Да ты послушай, он вновь чего-то про утицу поет.
Фомушка сидел на полу и бормотал:
Утицу поймать
Нужды-горя не видать.
– Вишь, Марица Михайловна, матушка, – заговорила Феония, не иначе как Иван-юродивый его наставляет.
– Ахти, господи! – вздохнула Марица Михайловна – а я-то гадала – на Москву поедем свадьбу играть.
– А уж Анна-то Ефимовна как злобится, – быстро заговорила Феония, – чует, что Данила Иваныч на ее боле и глядеть не станет.
– Так ей и надобно, ехидне, – сказала Марица Михайловна.
У Данилы гора с плеч свалилась, когда бабка обещала ему благословить его.
Тут как раз посланный из Москвы привез грамоту от Андрея Семеновича. Государь принял его милостиво. Челобитье прочитал и сказал, что Ивашка Строганов воли его ослушался, вновь пошел походом на полночь, донесли про то государю, и он великую опалу на Ивашку наложит, не велит ему из Соли выезжать и на свои государские очи являться. И деловую с сыном Данилой велит ему написать, чтоб пермские вотчины сохранить в строгановском роду.
Данила сейчас же пошел с той грамотой к воеводе. Тот обрадовался и позволил Даниле сватов засылать. Сватов Данила сразу ж нашел: Усова, Нила Терентьева, и Гогунина, Прокофия Петрова. Усов, правда, спросил было Данилу, чего он так спешит со свадьбой, не подождет родителя. Но Данила сказал, что Андрей Семеныч торопит его на Пермь, промыслом ведать, а отец на целый год уехал, рано не воротится. Андрея Семеныча в Соли все почитали больше, чем Ивана Максимовича. Если с его ведома делается, значит, так тому и быть. К тому же и мать тут. Чужим мешаться нечего.
Сваты справили все, как полагается. Поехали к воеводе с поезжанами и высватали Даниле Устю. Стал Данила жених. А там все пошло одно за другим рукобитье, сговор. Данила торопил со свадьбой, чтоб до рождественского поста обвенчаться, а к Рождеству на Пермь с молодой женой уехать.
Суета началась в доме.
Одна Анна сидела у себя и не хотела ни во что мешаться. Данила приходил к ней, в ноги ей кланялся, просил снять с него свой гнев. Но она приняла его не ласково. Сказала, что помехи ему не чинит, но и помоги от нее чтобы не ждал он. Коли от отца он отрекся, и ее не сын он больше. Спросила только Анна Данилу, что ему тесть нареченный говорил про тот извет, про который Акилка ему рассказывал. Данила тут только и вспомнил о нем. С хлопотами да со свадьбой совсем из головы у него выскочило. Но матери Данила побоялся признаться в том. Сказал, что не захотел воевода про то говорить, – пустое, мол, дело.
Анна поглядела на Данилу – он глаза прячет. Сразу она поняла, что соврал он, и разговаривать с ним больше не стала. Точно чужой ей стал Данила. Не радовалась она на него. Свадьба в доме, а ей чудится, точно похороны готовят, и все Иван из головы не идет. Мало ей от него было радости, а теперь душа вся изныла.
Где он? Может, и нет его на белом свете. Замерз там у моря полночного. Или казаки прикончили. Один он там с казаками да с холопами. Нравом крут – проучит кого-нибудь, а они все на него. Да как Демку Дикого.
А и жив если, сюда воротится, не на радость тож, – и у воеводы извет, и знаменье то. Все бы ничего. Сын родной на отца пошел. Все, все на него.
Сидит Анна у себя без выхода, и мысли, как нитка на клубок, навиваются в голове. Одни и те же всё.
Гость на свадьбе
Незаметно и свадьба подошла. День выдался на удивленье. Тихий, солнечный, мороз небольшой. Снег во дворе так и сверкает. В доме за неделю все чистили и мыли. По горницам новые атласные полавочники постлали, меховые наоконники, ковры кызылбашские раскинули. Стол накрыли в сенях, а для двории в челядиной избе. Холопам выдали новые кафтаны, бабам и девкам телогреи, платки.
Марица Михайловна со стариком Усовым – он был посаженым отцом – благословили Данилу иконой Даниила святого. Во дворе стояло трое разукрашенных саней, чтобы ехать поездом за невестой, когда Данила войдет в собор. В сенях толпились дружки провожать жениха. Вышла и Анна Ефимовна. Тоже нарядная, в расшитой золотом телогрее, с жемчужной ниткой поверх белого камчатного убруса. Набелилась, нарумянилась. Все сделала, чтоб люди не заметили, что неладно у них в доме. Только смотрела невесело.
Данилу ждали. Его задержала Марица Михайловна. Наконец и он вышел, лазоревый кафтан атласный, грудь вся жемчугом расшита, воротник соболин до плеч. Обступили его дружки, хлопают по плечу, смеются, и вдруг распахнулась с крыльца дверь, вихрем ворвался Федька, растолкал всех и прямо к Даниле.
– Данила Иванович!.. бубенцы… казаки скачут… к воротам!..
Данила пошатнулся. Вся кровь сразу от лица. Он толкнул Федьку и, не говоря ни слова, выскочил крыльцо. Глядит, – ворота настежь стояли, – казаки скачут, холопы, запрудили весь двор, а за ними дорожные сани, запряженные четверкой гусем. И в санях стоит Иван Максимович. Шубу распахнул, шапку сдвинул назад, глядит во все стороны – на холопов, на разукрашенные сани.
Лошади подскакали к крыльцу. Иван Максимович точно не к себе домой приехал. Стоит в сенях, смотрит, а на крыльце стоит Данила разнаряженный. Данила и глаз на отца не поднял, сразу упал ему в ноги. Иван Максимович поглядел еще раз кругом. Дворовые холопы перепугались насмерть. Никто не бросился навстречу хозяину помочь ему из саней выйти.
Иван Максимович повернулся к Даниле:
– Ты чего? Пиры задаешь? Гостей сзываешь? Ну что ж, примай гостя нежданого. Выпьем с дороги.
Данила все не поднимал головы от земли.
– Да ты чего ж лежишь? Не выйти из саней. В дом отца не пущаешь? Аль гостям казать не хошь? Ладно, и я переоболокусь. Где Анна?
Данила встал, хотел заговорить, но язык у него не слушался.
– Чего спужался? – спросил Иван Максимович. Аль неладное чего затеял? Сказывай!
Иван Максимович занес было ногу, чтобы вылезти из саней, но вдруг отдернул и нахмурился.
– А пошто собор открыт да красным ковром крыльцо застлано? – вспомнил он вдруг.
– Батюшка, – выговорил вдруг Данила, – благослови! Свадьба моя ноне. Женюсь я.
– Свадьба! – крикнул Иван Максимович так, что лошади шарахнулись и сам он пошатнулся, а у холопов колени подогнулись. Многие на снег сели. – Да как ты смел, щенок! Сказал – жди! Ну, погодь ты у меня, благо поспел. Будет тебе свадьба! На ком?
– На Голенищевой боярышне, Устинье Степановне.
– На Степкиной – крикнул Иван Максимович. Он быстро выскочил из саней и кинулся на Данилу.
Суета началась в доме.
Тот соскочил с крыльца в снег и закричал:
– Батюшка, не мочно! Невеста ждет. Настоятель в соборе. Благослови! Богом молю! – И Данила снова кинулся отцу в ноги.
– Не бывать тому! – кричал Иван. – Сказано – вон всех! А тебя выдеру да в поветь запру. Эй, Панька, Юшка, вяжи его!
Данила вскочил, глаза у него налились кровью. Он закинул за плечи рукава, отступил к стене и ждал. Холопы топтались на месте. Из сеней выглядывали перепуганные гости.
– Ну! – крикнул Иван Максимович, – чего стали? Аль забоялись? Хватайте, не то казаков кликну.
Панька сделал шаг, но Данила размахнулся и двинул его в грудь, так что он отлетел на сажень.
– Вишь, волчонок, – не дается! – сказал Иван. – Эй, Остап, Ворон, заарканьте-ка мне жениха. Казаки спрыгивали с лошадей, холопы шарахались в стороны.
– Батюшка – завопил Данила. – Неужли?.
Но на него уж набросились два казака и Панька с Юшкой. Он отбивался, сколько хватало силы. Но его повалили в снег и скрутили кушаками. Иван глядел с крыльца и приговаривал:
– Так его! Так! Лупи! Вяжи туже!
А когда Данилу связали и подняли, он сказал:
– Галка, веди в поветь, что под повалушей, там запрешь.
Галка молча взошел на крыльцо. За ним Панька с Юшкой вели Данилу. На губе у него была кровь, лазоревый кафтан висел клочьями, ворот на снегу валялся. Иван шел за ним.
– Кланяйся гостям, жених, – сказал он, переступив порог, благодарствуй за честь. – Ноги ему там свяжите, – приказал Иван и вошел следом в сени.
Дружки столпились кучей в заднем углу. Всем не по себе было. Иван взглянул на них, усмехнулся и сказал:
– Ну, гости дорогие, не прошены пришли, не провожены вон пошли!
Парни молча, толкая друг друга, выбрались из сеней, нахлобучивая находу шапки.
Иван круто повернулся и поглядел на Анну. Он сразу ее заметил, но не подавал вида. Анна шагнула к нему и поклонилась в ноги.
– Вновь напрокудила? – проговорил Иван Максимович негромко.
Анну всю точно морозом обдало. Она промолчала.
– Свадьбу без меня играть затеяла! Тем разом помиловал, ноне не жди. Пошла в опочивальню. Ране с холопами разделаюсь.
Анна повернулась, не сказала ни слова и пошла в свою горницу.
Иван хотел выйти н