а крыльцо, но тут из других дврей вышла Марица Михайловна с Усовым.
– А, Нил Терентьев! – сказал Иван Максимович. На мать он и не посмотрел. – Ты тут, надо быть, намест отца? Невесту сыну высватал? Спасибо на том! Да вишь, не к месту послуга твоя. Пущай нной кто тот товар берет. Нам не к лицу облезлый мех покупывать.
– Пошто порочишь девицу, Иван Максимыч? – сказал Усов, – Устинья Степановна всем взяла – и лицом и обычаем.
– Ну и сватай, коли так, за своего Кузьку, – перебил его Иван Максимович. – А нас не замай.
– Ванюшка, – заговорила Марица Михайловна. Почто гневаешься? То господня воля. Фомушка молвил. Утица.
– Э, матушка, вновь ты с дурнем со своим. Сгоню со двора дармоеда. Прощенья просим, Нил Терентьев, обернулся он к Усову.
– Прости и ты, Иван Максимыч, – сказал Усов, – попомним, как Строгановы гостей чествуют да за послугу благодарствуют.
– А тебе б, Нил Терентьев, меж отца с сыном не встревать да самовольству не потакать.
– Ладно, Иван Максимыч, спасибо за наставленьи. Молод еще стариков учить. Бог даст, и своим умом проживу.
Усов сердито повернулся, застегнул шубу, надел шапку и вышел из сеней.
Иван постоял немного, на мать и не взглянул, и тоже прошел на крыльцо.
Во дворе все еще толпились холопы – домашние и приезжие. Никто не смел уйти. Казаки тоже стояли у лошадей, ждали, что будет. Иван, как вышел, так и загремел сразу:
– А! Стервецы! Запамятовали, кто хозяин! Обрадовались! Новые кафтаны понадевали! Ладно, и новые скинуть мочно… Эй, казаки, хватай их всех по череду, пори. Неустройка, тащи козлы. Плети, чай, у самих есть.
Казаки топтались на месте, поглядывали то на холопов, то на хозяина. Hеустройка притащил козлы.
– Ну! – крикнул Иван, сжимая кулаки. – Не слухать! Расчет получить хошь? Не станете пороть, расчета не будет. Так и знайте. Вон старика тащи первом. – Иван указал на вышедшего из сеней Галку. Три десятка с него хватит.
– Иван Максимович! – крикнул Галка, – твое же добро берег, ровно пес.
– Пес и есть. Как смел Данилку слухать! Не давал бы запасу нипочем. Ложись, не то лишку накину.
Два казака взяли Галку за плечи и не спеша повели к козлам. Они еще думали, не отменит ли хозяин.
– Мотри, не смей норовить! – крикнул Иван Максимович. – Не жалеть плетей, сам глядеть буду.
Галке седьмой десяток пошел. Лет тридцать уж он плетей не пробовал. Казаки, и те отступили, как сдернули с него кафтан и рубаху и увидели желтую сухую кожу. Но Иван Максимович не дал им раздумывать – он кричал, грозил, торопил, и Галку привязали к козлам. Сначала казаки стегали точно нехотя, но как только показалась первая кровь, они сразу озверели. Хлестали без памяти. На двадцать третьем ударе Галка и кричать перестал. Иван Максимович крикнул: «Хватит!» Галку сняли с козел.
За ним пришел черед Федьки, потом других приказчиков, ключника, поваров, сторожа. Казаки не жалели плетей, и рук не жалели. Все стали точно пьяные. Толпой обступили козлы, красные потные, рвут плети друг у друга из рук. Крутом козел весь снег кровью забрызгали. Старики тут же на дворе отлеживались. Бабы ревели над ними в голос, причитали. Кто помоложе, убегал к себе, как только казаки спускали с козел. Когда двадцатого холопа снимали с козел, Иван махнул рукой и сказал:
– Будет, иных на завтра оставим. Эй, бабы, накормить казаков и вина по чарке им выдать. Сам повернулся и пошел в сени.
Угрозы
Анна все ходила из угла в угол по своей горнице. Страх на нее нашел. Со двора нет-нет крик донесется. Иван холопов порет. Не за себя она боялась, хоть и знала – не втолкуешь теперь Ивану, что не она затеяла ту свадьбу. За Ивана же и боялась. Что-то станется с ним? Все сошлось – и извет, и знамение, и челобитная государю. Все на него ополчились, а он еще гостей разогнал и свадьбу расстроил. Теперь и Данила и воевода рады будут извести его. Посадских – и то всех изобидел. А тут еще извет тот. В убойстве смертном. И глас в соборе. Господи! Как оборонить Ивана? Настанет ночь, а воевода соберет посадских и придет к ним во двор. Пустят холопы, злы они на Ивана. И в дом проведут. Заберет воевода Ивана сонного и отправит в колодках на Москву. Вот оно, знамение-то. Снимут ему там голову! Ему сказать слушать не станет. Все равно что пьяный он теперь. У кого ж помоги искать?
– Казак! – вдруг подумалось Анне. – Лобода! Иван его другом звал. И тот за Иваном на край света пошел, – верно, любит. Его позвать. Может, присоветует что, защитит Ивана.
Анна быстро подошла к двери и заглянула в первую горницу, – нет Фроси, никого нет. Она прошла горницу, отворила дверь в сени. Со двора сразу крик донесся.
«Ох! – подумала Анна, – порет все Иван холопов».
Оглянулась она – пусто и тут. Нет, сидит кто-то на лестнице в светлицу. Темнеть уж начинало. Анна шагнула к лестнице.
– Дунька? – спросила она. – Ты чего тут?
– К тебе шла, государыня, прошептала Дунька, – не посмела… Освободил Галка Орёлку и иных, как Данилу Иваныча в поветь свел…
Анна слушала, как во сне. Она совсем забыла про варничных рабочих, да и о Даниле не вспоминала.
– Ну и ладно, коль свободил, – сказала она, – чего ж ревешь-то?
– Прибег ко мне на скотный двор Орёлка, – бормотала Дуня, – не в себе вовсе. Кричит: «Засек Галку до смерти хозяин. Помер, как батька. Не стерпеть мне… я-де…» – а там убег… боязно мне… Неужли пороть его будут?
Но Анна не слушала ее.
– Отживет Галка, – оказала Анна. Потом помолчала немного и заговорила опять: – Слухай меня, Дунька, ведаешь казака того, полковника, что с Иваном Максимычем ездил?
Дунька вдруг вспомнила заутреню и покраснела.
– Ведаю, Анна Ефимовна, – сказала она робко.
– Надобно мне его повидать. Безотменно надобно. Коль ты его сыщешь и ко мне проведешь, выпрошу твово Орёлку с варниц взять в горницы. Мотри лишь, черными сенями проведи, чтоб не проведал никто. Не в мои горницы, а в Максимовы, дождусь я там.
Дунька быстро убежала, а Анна Ефимовна пошла в свои прежние горницы, где со смерти Максима Максмовича никто не жил.
Только что она ушла, дверь по другую сторону сеней притворилась, – Анна и не заметила, что та дверь была неплотно заперта, – хлопнула другая дверь, и в горницу к Марице Михайловне вбежала Феония:
– Матушка, Марица Михайловна, вот уж ноне попалась греховодница! – заговорила она, еле переводя дух, прямо в силок так сама и сунулась.
– Ох, не таранти ты, Феона, неможется мне ноне, – сказала Марица Михайловна. – Иванушка-то и не поглядел на меня. Осерчал вовсе. Анна-то, видно, не зря на Данилушку гневалась. Вишь, на ее руку все и оборотилось. Вновь Ванюшка к ей прилепится.
– Ах-а-ах, матушка, государыня, – заверещала Феония, кабы знала ты, кабы ведала, чего усмыслила ворожея та. Ой, кабы своими ушами не слыхала, сама бы не поверила.
– Ну, сказывай уж, скорее лишь, – нехотя сказала Марица Михайловна.
– Государыня, – заговорила Феония медленно, слово за словом. – Тотчас Дунька поведет самого того басурмана в горницы Максим Максимыча, а Анна Ефимовна там его дожидает.
– Ой, да чтой-то ты! Не может того статься! – крикнула Марица Михайловна.
– Государыня, – снова заговорила Феония побыстрей, – хошь тотчас икону богородицы-троеручицы сыму, на ей заклянусь. Чтоб мне света божьего не видать николи, чтоб с места мне не сойти, чтоб скаредной смертью помереть! Своими ушами слыхала.
Марица Михайловна сидела, как пораженная громом.
– Государыня, – не унималась Феония, – коли упустишь ведьму, изведет она весь строгановский корень. А коль наведешь Иван Максимыча, – ну уж не быть ей тогда живу.
– Как быть-то, Феона? – пробормотала Марица Михайловна.
– Я, стало быть, вновь в сенях караулить стану, – сказала Феония, может, он уж там с ей колдует, я у тех дверей послухаю. Вишь, темнеть почало. Иван Максимыч, стало быть, в сени воротится, я тотчас тебя упрежу. Ты выдь да и укажи ему.
– Ну, иди, Феона, а я помолюсь тем часом Ивану юродивому, чтоб укрепил он меня во спасение.
Не успела Марица Михайловна двух молитв прочитать, как опять вбежала Феония и заторопила ее:
– Матушка, Марица Михайловна, подь скорея. Там они, греховодники. Только лишь провела его Дунька, а тут Иван Максимович с крыльца идет. К столу подошел, стал вина наливать, а я за тобой. Поспеши, государыня, не ушел бы.
Феония подхватила Марицу Михайловну под руку и потащила ее к дверям. Марица Михайловна кряхтела и охала, но послушно ковыляла через первую горницу к сеням.
В сенях было почти темно. На стене горел один фонарь. На большом свадебном столе тускло поблескивали чаши, братины, кубки. Никто в тот день не обедал, и никто не подумал убрать со стола. На лавке перед столом сидел Иван и жевал ломоть хлеба.
– Ванюшка! – несмело начала Марица Михайловна.
– Чего? – коротко отозвался Иван, не поднимая головы.
– Упредить тебя хочу…
– Вновь наговоры. Ведаю сам, чего надобно, – оборвал Иван.
– Ведаешь ли Ванюшка? – говорила Марица Михайловна. – Послухай лишь. Жонка-то твоя с Лободой колдует.
– Лжа то, матушка, – сказал Иван нехотя.
– Ох, не лжа, сыночек! Подь, сам послухай. Недалече. В Максимовой горнице притаилась с басурманом тем.
– Ну, матушка, – сказал Иван, тяжело поглядев на нее, – мотри, останный раз слухаю тебя. Не спущу. Али тебе, али ей в ответе быть. Коль и впрямь с Лободой… – Иван хрустнул пальцами. – Где, говоришь? – спросил он.
– А вот, – государь, Иван Максимыч, – подоспела Феония, – тут в дверь-то войди. Во второй они горнице. И дверь та отперта.
– Вновь ты, чернохвостая! – сказал Иван и оттолкнул ее локтем.
Он подошел к двери, открыл. В первой горнице было темно, во второй виднелся свет и слышен был тихий голос. Иван Максимыч перешагнул порог и, неслышно шагая, дошел до средины горницы. Марица Михайловна и Феония пробрались за ним.
– …затем и покликала тебя, Лобода, – слышался голос Анны, – не к кому боле…