Феония толкнула локтем Марицу Михайловну.
– … все на Ивана… один он. Ты, ведаю, дружишь с им. Оборони ты его… И казаки у тебя… боязно мне. Челобитье государю на него подали и извет у воеводы, зол он на Ивана. Ноне ж в ночь, мотри, придет. Заберет Ивана… Ох, не стерпеть мне того!.
Иван оглянулся, но Феонии уже не было в горнице. У Марицы Михайловны от страха колени задрожали, когда Иван посмотрел на нее. Но он только рукой махнул и быстро вошел в заднюю горницу.
– Воевода-то заберет? – сказал он громко. – Руки коротки!
Лобода и Анна не тронулись с места, только посмотрели на него со страхом.
– Ты чего тут сторожа мне наймовать надумала? Подь, Лобода, не надобен ты мне.
Лобода быстро вышел.
Иван посмотрел на Анну. Она стояла, опустив глаза.
– Какое челобитье? – спросил ее Иван коротко.
– На тебя дядья подали, что вотчину ты зоришь. Земли в заклад отдал. Чтоб деловую ты писал. От Пермской вотчины отступился.
– Им, что ль, владеть? – спросил Иван.
– Не, не им, – неохотно сказала Анна, – Данилке.
– Данилке! – крикнул Иван. – убью гаденыша! Ты, что ль, научила?
– Ваня! – сказала Анна с обидой, – слыхал же ты. Чего б жалеть стала, кабы сама научала?
С вами, с бабьем, и все так, – сказал Иван, – напрокудят да и в рев.
Анна молчала.
– Вишь забоялась, – заговорил опять Иван, – не робливая ране была!
Анна все молчала.
– Эх ты, баба! Неужели Степка кривой напужал столь? Отстегаю вновь плеткой, – кубарем выкатится.
– Не один Степка, – сказала наконец Анна. – Одно к одному все. Знамение тож.
– Ха! – удивился Иван. – Неужели Фомка напужал? Эх ты, Анна! А я гадал, умная ты баба.
– Не Фомка. Дьякон там один. Глас ему был в ночи в соборе.
– В соборе? – спросил Иван. – А чего сказал?
– Обличу возгласил, – убойцу!
– А! – крикнул Иван, вон чего! То ладно, что сказала мне. Aгa! Ну, не трусь, не будет боле гласа того. Так и дьякону скажи.
– Да он в обитель ушел.
– Все едино. – Иван заходил по горнице, сжимая кулаки. Аль тотчас пойти? – сказал он сам себе.
– Ваня, куда ты? – спросила Анна. – Ночь ведь. Притомился ты. Ляг – лучше, поди.
Иван остановился перед Анной.
– Про извет еще помянула, – сказал он. – Неужли Данилка посмел?
– Не, Ваня, не Данилка. В убойстве смертном… то и боязно мне. Какое убойство? Неужли вольного убил досмерти? На Москву повезут.
– Кого вольного? – спросил Иван. – Не было того. Лжа то! Отколь извет-то?
– Не ведаю. Сторож-де соборный принес воеводе.
– Сторож! – Иван вдруг схватил Анну за обе руки и уставился на нее широко раскрытыми глазами. – Ведаешь? Говори тотчас!
– Чего ведаю? Ой, Ваня, чего ты так? Боязно мне. Чего ведаю?
– Сторожа видала? – спросил еще Иван.
– Да нет, Ваня, – сказала Анна. – Ох, и я дура! – вскричала она вдруг, – не велела там Данилке сторожа спытать.
– И Данилка не видал, стало быть?
– He… Девка лишь на уме у Данилки.
– Ну и ладно, – сказал Иван с облегчением.
Анна удивленно поглядела на него.
– Пойду я, – сказал он вдруг.
– Куда ты, Ваня? Ночь ведь. Боязно мне… Лобода там… покараулит он.
– Лобода? – усмехнулся Иван. Стол-то в сенях видала? Упился, чай, да и дрыхнет… Много с него проку, хошь бы и с Лободы того… Эх, как вина не стало, все те казаки, и он с ими… ну, да чего поминать… и то притомился. Лягу, пойду. Заутро уж все.
– Ляжь, Ваня, – сказала Анна, – я послухаю. Коль в ворота застучат.
– Да чего ты, дура, – сказал Иван, – гадаешь, впрямь воевода придет. Не посмеет, говорю тебе. Заутро сам до его дойду. Запляшет у меня Степка, ништо!
Пожар
Настала ночь – темная, безлунная. В строгановских хоромах все затихло. Одни лампадки мерцали перед иконами по всем горницам. Все притаились по своим углам. Иван Максимович, когда шел к себе, сам задвинул засовы и в передних и в задних сенях. Больше никто и шевельнуться не смел. Все напуганы были. Рано и спать улеглись.
Про Лободу Иван Максимович верно угадал. Как только он вошел в сени, увидел на столе кубки и братины с вином, так сразу и забыл, что ему говорила Анна Ефимовна. Припал к вину и тянул, не отрываясь, пока не свалился с лавки. Хотел подняться и закатился прямо под стол, под камчатную скатерть, там и заснул, как свинец в воду канул. Казаки тоже спали по чуланам. Никто не караулил. Да и не приходил никто стучать в ворота. Во дворе затихло все, ни одна собака не пролаяла.
Анна долго слушала. Иван уж спал, а она все подходила к окну, черно, не видно ничего. И тихо, нигде не стукнет, не брякнет. Спят, верно, все. И ее, наконец, сон сморил – прилегла на лавку, не раздеваясь, и заснула.
А во дворе неслышно копошился кто-то. В густой тьме мелькали люди, то тут, то там кто-то высовывался из-за угла и опять прятался. Кто-то тихо пробирался вдоль амбаров, согнувшись, перебегал через двор и долго стоял, прижавшись к стене хором.
Вот один залез под крыльцо. Другой притаился у башенки под повалушей, а там еще кто-то пополз вокруг дома, к заднему крыльцу. Тихонько зашуршало под крыльцом и у башенки, блеснуло, опять погасло. Снова неслышно замелькали по снегу какие-то люди и пропали на заднем дворе. И вдруг под крыльцом затрещало, а по стене башенки пополз вверх золотой ручеек. Затрещало, вспыхнуло, и красный язык лизнул слюдяное окно под самой крышей, как раз в том чулане, где жил Галка.
В тот день Галку замертво приволокли в чулан. Положили ничком на лавку и оставили, не до него было. Коли не помер – оживет. Он и ожил к ночи. Но долго не мог пошевельнуться. Все тело болело, и не давала покоя кровная обида. Во рту у него пересохло, язык не поворотить, а квас далеко. Галка охая поднялся с лавки, нашел ощупью жбан квасу, пригнул к себе и напился. Ноги дрожат, стоять трудно, и лечь трудно. Помереть бы. Он только склонился головой к окну, как в самые глаза его сверкнуло пламя. Он откинулся назад, вскрикнул. Опять. Трещит. Полыхает. Неужли пожар? Галка заметался по чулану. Дверь не найти впотьмах.
– Царица небесная! А Данила-то в повети связанный, – вспомнил он вдруг. – И ключ тут. Ноги дрожат у Галки, суетится, как слепой. Вот нашарил наконец ключ. Нож под руку попался.
– Слава господу! Вот она, дверь.
Охая скатился Галка с узенькой лестницы, кинулся в сенцы перед повалушей. В повалуше уж видно было – окна светились. Бросился к двери в поветь, чуть не скатился вниз с лестницы, а в повети опять темно. И Данила не слышит – не отзовется. Спит, что ли? Вот он, на лавке. Так и есть, спит. Галка схватил его за плечи, трясет, кричит ему в ухо:
– Данилушка, очнись! – А руки дрожат, никак не перепилить веревку.
– Чего? Не дамся! – крикнул Данила спросонок.
– Пожар, Данилушка, вставай скорея.
– Где пожар? В посаде? – крикнул он.
– У нас пожар. Хоромы горят, скорея ты.
Данила быстро разрезал веревки на ногах, вскочил и кинулся вверх по лестнице. Галка еле поспевал за ним. В повалуше уж светло было. В окна так и билось пламя. Гудел огонь, трещал. Данила без памяти помчался в сени. Кричит во весь голос:
– Пожар! Горим! Спасайся!
У дверей отцовских горниц навстречу ему выскочил Иван, всклокоченный, заспанный.
– Подожгли, стервецы – кричал он, грозя кулаками. – Анна, сюда! За бабкой беги, Данила! Анна сразу прибежала, и Фрося с ней. В светлицах услышали. Девки подняли визг, кучей посыпались по лестнице. Выскочил ключник с фонарем. Иван кинулся к наружным дверям, отодвинул засов, рванул дверь, а навстречу ему с воем метнулось пламя. Он быстро захлопнул и крикнул:
– Кузька, бежи в черные сени!
Ключник помчался с фонарем, девки гурьбой за ним. А тут с оханием, с причитаниями выкатилась Марица Михайловна, без волосника, косматая, об одном валенке, Данила с Агашкой волокли ее под руки. Феония, Фомушка, девки сонные визжали на все голоса.
– И там не открыть, – огонь! – крикнул, вбегая, ключник.
А над головами уж крыша трещала. Хорошо, что стены толстые, дубовые – тес только горит. И окна мелкие, слюдяные, стекла бы давно полопались. И не вырваться никуда. Оба крыльца горят. И никто не заливает, лестниц не несет. Спят, что ли?
Все головы потеряли, бросились в другие горницы, кричали, ругались, опять сбивались в кучу. Данила кидался от окна к окну. Всюду пламя гудит. Да и не выскочить – высоко. В суматохе Галка протиснулся к Ивану, схватил его за плечо и крикнул в самое ухо:
– Через поветь мочно. Ход там подземный, на Солониху.
Иван вдруг вспомнил, что и отец говорил ему про тот ход. Сулил показать, да не поспел, – помер.
– Тихо! – крикнул он во весь голос. – В повалушу, за мной! Анна, иди! Матушку веди, Данила!
Он схватил одной рукой Анну, другой Галку и побежал через столовую горницу в повалушу. Там уж окна полопались, и пламя ворвалось с треском, с воем. Наоконники загорелись, карнизы, лавки. Девки завизжали, шарахнулись назад.
– Сгорите, дуры! – крикнул им Данила и потащил вперед визжавшую бабку.
Иван начал уж спускаться в поветь, как вдруг Галка рванулся у него и закричал:
– Ключ-то в чулане у меня.
– Чего ж не принес, дурень! – крикнул Иван. Сгорим из-за тебя. Бежи скорее!
Галка кинулся назад в сенцы и на свою лестницу. Еле вскарабкался. Окно в чулане лопнуло, потолок горел, и лестница тоже занималась. Так и обдало его жаром. Слава господу, ключ на виду, на стене. Галка схватил его и кинулся назад. Обернулся – лестница горит. Все равно, другого хода нет. Жжет, дух захватывает, дым глаза ест. В рот, в нос забивается. Кругом огонь, треск, грохот. Лесенка узкая, деревянная. Сбежит, или нет? Нет, не выдержала лестница, подломилась, и вместе с Галкой рухнула вниз. Данила сунул бабку ключнику и бросился к груде обломков. Расшвырял их ногами, обжигая руки, схватил Галку поперек тела, сорвал с него горящий кафтан и помчался к лестнице в поветь. Все уж сбежали вниз.
– Ключ! крикнул Иван. – Дверь запирай!